Онъ безъ особаго выраженія поклонился Борису и лѣнивымъ тономъ сказалъ:
— Вы отъ батюшки своего? Милости прошу.
Они вошли въ свѣтлую небольшую комнату, служившую Ѳедору Петровичу и кабинетомъ, и спальней, и салономъ. У средняго окна стоялъ столикъ и большое кресло: видно было, что въ немъ постоянно сидѣлъ хозяинъ.
— Садитесь, пожалуйста, — сказалъ онъ Борису и, указывая ему на мѣсто противъ себя, опустился въ свое кресло. — Вы отъ батюшки вашего? — повторилъ онъ еще разъ.
— Да, — отвѣтилъ Борисъ. — Папенька проситъ васъ заѣхать къ нему сегодня, если можно, часу, въ пятомъ: онъ хочетъ поговорить съ вами о какомъ-то важномъ дѣлѣ, — прибавилъ онъ.
— Хорошо, я буду, — отвѣчалъ медленно Ѳедоръ Петровичъ. — А что, батюшкѣ полегче?
— Вчера онъ лучше себя чувствовалъ; но обыкновенно очень плохъ…
— Давно я его не видалъ, — проговорилъ, помолчавъ, Ѳедоръ Петровичъ. — Вы вотъ меня совсѣмъ не знаете, а мы съ вашимъ батюшкой старинные пріятели.
— Папенька служилъ вмѣстѣ съ вами, — промолвилъ Борисъ.
— Да-съ, служилъ… Немного онъ выслужилъ… только умаялся… У насъ собачья служба была; чиновниковъ при губернаторѣ всего, вѣдь, двое было; не такъ какъ нынче — шестеро ихъ. Вашъ батюшка все по слѣдствіямъ… дома ему не жилось, — прибавилъ Оедоръ Петровичъ, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ.
Борисъ не нашелся, что отвѣчать на это.
— А бабушка ваша все здравствуетъ? — спросилъ Ѳедоръ Петровичъ, и улыбнулся.
— Какъ-же, — отвѣтилъ Борисъ, — она здорова…
— Я ее уже съ два года не видалъ. Она, вѣдь, меня не долюбливаетъ… Я вашего дикаго дома боюсь… право, какъ мимо проѣдешь, страхъ какой-то проберетъ… Потому-то мы и съ батюшкой съ вашимъ совсѣмъ точно раззнакомились.
Ѳедоръ Петровичъ помолчалъ съ минуту.
— Такъ вы говорите, очень онъ плохъ?
— Плохъ, — отвѣтилъ Борисъ. — Надо бы консиліумъ созвать, да папенька не соглашается.
— А кто лечитъ-то? Все вотъ, поди, сѣрый?
— Да, Григорій Иванычъ.
— Бабушки вашей пріятель; а по моему, противнѣйшая особа, не только что больному, и здоровому-то на него глядѣть скверно.
При этомъ Ѳедоръ Петровичъ взглянулъ на Бориса очень мягко.
— Ну, а что же съ вами-то будетъ? — проговорилъ онъ, — Вѣдь сестра-то у васъ маленькія?… Домъ вымеръ, — проговорилъ онъ, почти шепотомъ, и всталъ.
Борисъ тоже всталъ и взялся за фуражку.
— Прикажете сказать папенькѣ, что вы будете?
— Буду, непремѣнно буду; въ началѣ пятаго часа пріѣду. До свиданья.
И Ѳедоръ Петровичъ подалъ Борису руку.
«Хорошій человѣкъ этотъ Ѳедоръ Петровичъ», подумалъ Борисъ, когда уже былъ на улицѣ. Онъ почувствовалъ какую-то поддержку. Ѳедоръ Петровичъ понималъ его положеніе, и объясняться имъ было нечего. Ему понравилась также въ немъ безцеремонная искренность тона и весь складъ его серьезной фигуры.
Время, однако, шло. Надо было торопиться въ гимназію, чтобъ попасть къ половинѣ третьяго, половчѣе зайти съ директорскаго хода или со двора и, спустившись въ нижній корридоръ, смѣшаться съ толпой. Борисъ отправлялся на крупныхъ рысяхъ. Длинная и пустая улица, полная заборовъ и грязи, вела на небольшую площадь. Нѣсколько переулковъ расходилось оттуда въ разныя стороны. Посрединѣ площади стоялъ питейный домъ, а на углу одного изъ переулковъ краснѣла вывѣска: «Парижъ — заведеніе». Виднѣлось еще два-три воза съ сѣномъ, калачная, нѣсколько ободранныхъ извощиковъ — и только. Борисъ вошелъ въ одинъ изъ переулковъ и увидалъ впереди, на тротуарѣ, синее мохнатое пальто, которое двигалось по тому же направленно, какъ и онъ. Борисъ узналъ инспектора. Надо было спасаться бѣгствомъ, на что онъ и рѣшился. Дома черезъ два открывался узенькій переулочекъ, куда онъ и юркнулъ. Оттуда онъ вышелъ опять на площадь и долженъ былъ дать большой кругъ, чтобъ обойти гимназію справа и не попасться инспектору. Борису было и смѣшно, и грустно. Во всемъ школьникъ сталкивался съ человѣкомъ. Приближаясь къ директорскому подъѣзду, онъ ощутилъ нѣкоторое безпокойство: а ну, какъ подъѣдетъ директоръ? Крыльцо и сѣни прошелъ онъ благополучно. Когда онъ спускался въ нижній корридоръ, справа изъ средняго показался писецъ директорской канцеляріи, большой, франтъ и пріятель всѣхъ семиклассниковъ. Онъ очень развязно крикнулъ: — Здравствуйте, г. Телепневъ! — и шаркнулъ даже по-семинарски, откидывая ногу назадъ. Недолго походилъ Борисъ въ нижнемъ корридорѣ: раздался звонокъ.
— А, Боря! вотъ ты откуда! — крикнулъ Горшковъ, когда Борись показался на ученическомъ крыльцѣ. — Егорка сейчасъ заглядывалъ въ классъ.
Борисъ разсказалъ ему встрѣчу съ инспекторомъ. Вышелъ Абласовъ и еще нѣсколько гимназистовъ седьмаго класса. Мечковскій попаясничалъ, послѣ чего всѣ стали расходиться. Ѳеофанъ подалъ Борису дрожки. Гимназисты потянулись въ разныя стороны, шлепая по грязи.
Маша всегда встрѣчала Бориса въ залѣ. Обѣдали обыкновенно у Пелагеи Сергѣевны, въ диванной.
— Папа спитъ, — сказала Маша Борису, поздоровавшись съ нимъ. — А бабушка очень сердита сегодня.
— А что такое? — спросилъ Борисъ.
— Да не знаю. Пришла наверхъ, все ворчала, тебя все бранила, Боря.
— А папа давно заснулъ?
— У него цѣлый день дверь занерта была. Бабушка все говорила, Боря: запирается, запирается, какъ смѣетъ, какъ смѣетъ!?..
Маша передавала слова бабиньки серьезнѣйшимъ топомъ. Этотъ тонъ всегда тѣшилъ ея брата.
Яковъ доложилъ Борису, что баринъ изволятъ теперь почивать, но приказали, какъ Борисъ Николаичъ откушаютъ, сейчасъ позвать его къ себѣ.
Не хотѣлось Борису идти обѣдать къ бабинькѣ: онъ предчувствовалъ, что обѣдъ пройдетъ въ самомъ томительномъ настроеніи, особенно послѣ вчерашнихъ событій; но онъ еще не зналъ, что было утромъ, безъ него.
Ему не хотѣлось и малодушествовать, какъ онъ выражался. Бабиньки онъ уже не боялся; ему непріятны были только ея присутствіе, ея фигура, ея голосъ.
— Кушать подано, — доложилъ буфетчикъ Митька, выставляясь изъ корридора иъ залу, гдѣ Борисъ ходилъ съ сестрой.
— Ну, что нынче будетъ, Боря, отгадай, котлеты или ножки? — спросила смѣясь Маша.
— Ножки, голубчикъ.
— А почемъ ты знаешь?
— Какъ же: сегодня четвергъ, простой день, только по средамъ да по пятницамъ даютъ котлеты.
Дѣвочка разсмѣялась…
— А ужъ сколько ножекъ мы съѣли! — проговорила она, идя съ Борисомъ въ диванную.
Дѣйствительно, братъ съ сестрой съѣли много телячьихъ ножекъ. Еда у бабиньки имѣла такой же застывшій, старый, потертый видъ, какъ меблировка пріемныхъ комнатъ… Супы смотрѣли болтушками; въ нихъ было всегда напичкано муки, раскиснувшихъ гренковъ, безвкуснаго шпинату. За суномъ слѣдовали котлеты, жеваныя-пережеваныя, вкусомъ похожія на какое-то тѣсто, которое потому только и можно было проглотить, что оно пережевано. Котлеты подавались поочередно съ ножками. Эти ножки были всегда скользки, жилисты. Борисъ и Маша постоянно давились ими. Соусъ къ ножкамъ состоялъ изъ тертаго шпината на красной подливкѣ, почему-то необыкновенно соленаго, точно его дѣлали съ селедкой; шпинатъ только увеличивалъ безвкусіе самыхъ ножекъ. Казенное телячье жаркое было неизбѣжно, какъ судьба. Борисъ, какъ былъ помоложе, всегда посматривалъ на блюдо, не лежитъ ли тамъ кусокъ почки, но это случалось только разъ въ недѣлю, да и то сама бабипька часто брала этотъ кусокъ. Хлѣбенное— какъ выражаются повара стараго покроя — было дѣйствительно всегда хлѣбенное: розанцы или стружки, кудри, кольца… все это очень сухое, крайне мучнистое, съ капельками варенья, стараго, засахарившагося или прокислаго. У бабиньки въ расходъ шли всегда третъегоднишніе запасы.
Когда Борисъ съ сестрой вошли въ диванную, Пелагея Сергѣевна помѣстилась уже на своемъ мѣстѣ. Столъ былъ накрытъ на четыре прибора. Амалія Христофоровна сидѣла возлѣ бабиньки. Борисъ поклонился Пелагеѣ Сергѣевнѣ, но къ ручкѣ не подошелъ. Старуха сидѣла, уткнувъ голову въ кацавейку. Она'только разъ взглянула на внука, и точно порывалась обругать его, но не издала никакого звука.
Братъ съ сестрой сѣли молча. Подали супъ-болтушку. Только слышно было, какъ работаютъ ложки…
Маша съѣла ложки двѣ-три и остановилась.
— Ѣшьте супъ, — сказала ей Амалія Христофоровна. Маша, однако, не принималась.
— Что жъ ты не ѣшь? — рѣзко спросила ее бабинька.
— Я не хочу-съ, — отвѣтила дѣвочка, и искоса взглянула на брата.
— Тебя и не спрашиваютъ, хочешь или нѣтъ. Цѣлый день жуешь все.
При этомъ старуха еще разъ взглянула на внука, и опять какъ-будто ее подмывало оборвать его.
Послѣ супа послѣдовали ножки, по предсказанію Бориса. Онѣ были безъ шпината, съ краснымъ соусомъ, тѣмъ самымъ соусомъ, который зашелъ въ Россію, какъ бичъ всѣхъ молодыхъ желудковъ.
Маша и Борисъ съ улыбкой переглянулись.
Амалія Христофоровна подслуживалась бабинькѣ и силилась завязать разговоръ, но онъ все не клеился.
Послѣ телятины Пелагея Сергѣевна взглянула евіе разъ на внука и отрывисто проговорила:
— Что такъ рано изволили уѣхать сегодня?
Борисъ поднялъ голову и посмотрѣлъ искоса на бабиньку.
— Такъ, — отвѣтилъ онъ.
Амалія Христофоровна улыбнулась, и значительно взглянула на Пелагею Сергѣевну.
Въ заключеніе обѣда были поданы розанцы, съ очень кислыми капельками смородиннаго варенья.
Маша поцѣловала у бабиньки руку и получила отъ Амаліи Христофоровны приказаніе: идти наверхъ учиться. Борисъ поклонился старухѣ и вышелъ вслѣдъ за сестрой. Обѣдъ былъ такъ скученъ и киселъ, что онъ съ ужасомъ подумалъ о завтрашнемъ, точно такомъ же, обѣдѣ.
Въ спальнѣ больнаго было уже почти темно, когда Борисъ вошелъ къ отцу.
Больной довольно-бодро сидѣлъ въ креслѣ. Въ глазахъ не было неподвижности тяжело-больныхъ; волосы были точно приглажены; халатъ запахнутъ и шнурокъ съ кистями завязанъ въ узелъ.
Онъ зоговорилъ съ Борисомъ очень твердымъ голосомъ:
— Заѣзжалъ ты къ Ѳедору Петровичу?
— Какъ-же; онъ обѣщался быть въ пятомъ часу.