умалъ о новомъ лицѣ его семейной драмы, объ этой теткѣ, про которую отецъ говорилъ съ такимъ глубокимъ чувствомъ. «Если она въ самомъ дѣлѣ чудная женщина, — думалъ Борисъ, «какъ славно заживемъ мы! И тотчасъ же Борисъ краснѣлъ, мысленно выговаривая это. Онъ стыдился такъ думать у кровати умиравшаго. Но напрасно онъ налагалъ на себя узы: молодость брала свое, живое объ живомъ и говорило. Съ бабушкой Борисъ сдѣлался гораздо ровнѣе; ожесточенія какъ не бывало. Ему даже было жалко ее, и онъ ни разу себѣ не позволилъ сказать ей что-нибудь рѣзкое или заикнуться о ней въ разговорахъ съ отцомъ. Борису хотѣлось только, чтобы Пелагея Сергѣевна вела себя лучше, чтобъ она поняла, наконецъ, свое положеніе, бросила подглядыванья и подслушиванья. Сколько разъ хотѣлось ему высказать это, но онъ удерживался, не желая сценъ. Послѣдніе дни еще на годъ состарили Бориса.
Шестой часъ. Все тихо въ домѣ. Больной съ утра чувствовалъ себя лучше; одышка не такъ мучила его. Онъ легъ на постель часу въ третьемъ и заснулъ.
Борисъ въ этотъ день обѣдалъ въ диванной, у бабиньки, и послѣ обѣда увелъ къ себѣ въ комнату Машу на урокъ. Онъ подиктовалъ немного сестрѣ, задалъ ей задачу, но ученье какъ-то по шло. — Маша, пописавши на грифельной доскѣ, положила грифель на столъ и, поднявъ свои синіе глаза на Бориса, долго смотрѣла на него.
Борисъ въ это время сидѣлъ, опустивъ голову, и тыкалъ въ столъ перочиннымъ ножикомъ.
— Боря… — промолвила дѣвочка.
— Что?
— Ты о чемъ это такъ задумался?
— Такъ, дружокъ.
— Ты о панѣ думаешь?
— Да, о папѣ.
— И я тоже. Не хочется мнѣ учиться, въ голову ничего нейдетъ, Боря. Я какъ на папу посмотрю — мнѣ страшно становится. Вотъ и бабушка: теперь она тихая, а еще страшнѣе стала, глазами все такъ поводитъ.
И Маша показала, какъ бабушка поводитъ глазами.
— А она совсѣмъ притихла, — продолжала дѣвочка: — за столомъ слова не скажетъ. Отчего это, Боря?
— Устала, голубчикъ. Она видитъ, что понапрасну только сердилась.
— Боря, а вдругъ папа умретъ, мы съ ней съ одной останемся?
Борисъ всталъ и положилъ руки на плечи Маши.
— Тетушка къ намъ скоро пріѣдетъ.
— Какая тетушка?
— А ты помнишь дядю Александра, что изъ Москвы-то пріѣзжалъ?
— Съ бородой, Боря?
—Да.
— Онъ вѣдь умеръ? Мнѣ папа о немъ молиться велѣлъ.
— Это жена его. Ее папа сюда выписалъ.
— Что жъ, она съ нами жить останется?
— Да, дружокъ.
— Ну, а бабушка-то какъ же?
— Она къ себѣ въ деревню поѣдетъ.
— Да кто же такъ рѣшилъ, Боря?
Борисъ усмѣхнулся.
— Никто, голубчикъ, не рѣшилъ, — промолвилъ онъ — а такъ сдѣлается.
— Хорошо, кабы такъ, — сказала со вздохомъ Маша и задумалась.
— Что-то внизу? — проговорилъ Борисъ.
— Вѣдь папа спитъ, я схожу узнаю.
— Зачѣмъ, и я могу.
— Нѣтъ, нѣтъ, ты и такъ все, Боря, цѣлый день ходишь, я мигомъ сбѣгаю.
Маша встала, встряхнула своими кудрями, и черезъ секунду слышно было, какъ она тихими, но быстрыми шагами спускалась съ лѣстницы. Лицо Бориса не прояснялось. Онъ самъ себѣ замѣтилъ, разъ какъ-то утромъ, одѣваясь, что на лбу его точно кто нарочно сдѣлалъ складку и никакъ не хочетъ расправить ее.
Вошла Мироновна.
— Что, долговязый? — промолвила старушка, подходя къ нему и заглядывая искоса: — аль невесело?
— Да, Мироновна, не очень радостно.
— Много еще тебѣ на вѣку всего будетъ; ужъ такое горе, всего одно, больше не повторится. Что папенька-то? Оставила ли его старая-то барыня въ покоѣ?
— Она притихла, — отвѣтилъ Борисъ.
— Bo-время догадалась, прости Господи. А письма-то нѣтъ все отъ той-то?
Мироновнѣ были извѣстны всѣ тайны Бориса.
— Нѣтъ, няня.
— Что же за притча, ужъ не больна ли? А ты бы еще написалъ.
— Хочу писать.
— То-то, и какъ только это онѣ встрѣтятся, я знаю, что старая барыня не стерпитъ.
— Какъ-нибудь обойдется, — промолвилъ Борисъ и опять задумался.
Мироновна долго стояла молча и смотрѣла на него.
— Да что ты ужъ больно раскисъ? Ты бы куда-нибудь поѣхалъ, посидѣлъ бы съ часокъ.
— Куда же я поѣду, няня?
— Ну, къ товарищамъ, вонъ къ тому, къ бѣлокурому-то, что на музыкѣ-то играетъ. Папенькѣ нынче лучше, ну, посидѣлъ бы часокъ-другой, мысли-то бы посвѣжѣли, а то, вѣдь, этакъ ты совсѣмъ уходишь себя.
Старушка проговорила все это въ полушутливомъ, полусерьезномъ тонѣ.
Борисъ взглянулъ на нее и улыбнулся.
— Къ Горшкову развѣ на минутку съѣздить, — вымолвилъ онъ.
Въ это время вошла Маша.
— Папа все спитъ еще, — сказала она: — Яковъ говорилъ мнѣ, что онъ не просыпался.
— Ну, вотъ видишь, — вставила Мироновна: — вотъ ты пока и съѣзди.
— Куда это? — спросила Маша — куда ты это его шлешь, Мироновна?
— Проходиться ему надо, очень засидѣлся, барышня.
— А вѣдь и то правда, Боря, — произнесла Маша серьёзнѣйшимъ тономъ: — ты вонъ какой!
— Такъ я велю, чтобъ лошадь заложили? — спросила Мироновна.
— Вели, — отвѣтилъ Борисъ и, взявъ Машу за обѣ руки, поцѣловалъ ее въ лобъ.
Горшковъ жилъ на той же улицѣ, гдѣ и Абласовъ.
Борисъ подъѣхалъ къ маленькому домику, въ четыре окна. Ставни были уже заперты, и только въ трехъ окнахъ свѣтъ выходилъ изъ отверстій, вырѣзанныхъ въ видѣ сердецъ. Изъ калитки крытая голдареечка вела на крыльцо, гдѣ было очень темно. Борисъ ощупью отыскалъ дверь и вошелъ въ маленькую прихожую, куда свѣтъ падалъ изъ первой комнаты.
— Кто тамъ? — крикнулъ мягкій женскій голосъ.
— Это я, Анна Ивановна, я, Телепневъ, — отозвался Борисъ, снимая шинель.
— Ахъ, это вы, очень рада. Валеринька! Борисъ Николаичъ.
Въ дверяхъ показалась еще не очень старая женщина, довольно полная, съ бѣлокурыми волосами и родинкой на правой щекѣ, въ большомъ клѣтчатомъ платкѣ и безъ чепца.
Она держала свѣчку.
— Здравствуйте, Борисъ Николаичъ. Давненько вы къ намъ не заглядывали, — проговорила она, помогая Борису повѣсить шинель на вѣшалку. Она подала ему руку, онъ пожалъ.
— Да, я ужъ у васъ больше мѣсяца не былъ, — отвѣтилъ Борисъ, проходя съ ней въ слѣдующую комнату, оклеенную желтенькими обоями, съ фортепіано у лѣвой стѣны.
— Видно, батюшка вашъ плохъ? Слышала я отъ Валерьяна.
Выскочилъ Горшковъ и, не здороваясь съ Борисомъ, схватилъ его за плечи.
— Ну, что ты? Вотъ это, братъ, неглупо придумалъ! — вскричалъ онъ.
— Меня Мироновна моя прогнала.
— И прекрасно, братъ, сдѣлала! ты хоть минутку побудь съ людьми, а то ты совсѣмъ одурѣешь. Мамочка, велите-ка намъ дать чайку. Пойдемъ пока ко мнѣ въ комнату, Боря.
Горшковъ увелъ Бориса къ себѣ. Его каморка была въ одно окно и почти вся была занята кроватью, подлѣ которой помѣщался столъ и этажерка. На столѣ разбросаны тетрадки и нотные листы. Во всемъ большой безпорядокъ.
— Ну, вотъ садись на кровать, Боря, гость будешь. Я, братъ, тутъ кое-что писалъ, квартетъ пробую, для упражненія… Да знаешь что, у тебя лошадь дожидается?
— Да, здѣсь.
— Ты ее не отпускай. Я собирался къ Телянинымъ, мы тамъ тріо произведемъ. Ты у нихъ уже мѣсяца два не былъ — махнемъ туда.
Борисъ поморщился.
— Да я вѣдь, Валерьянъ, не надолго: отца нельзя оставить, — проговорилъ онъ.
— Полно, Боря, что это такое? Вѣдь я тебя знаю: ужь коли ты уѣхалъ, значитъ сегодня отцу лучше.
— Да, нынче онъ посвѣжѣе.
— Ну, вотъ видишь!.Мы, вѣдь, недолго, какихъ-нибудь два часа пробудемъ. Ѣдемъ, чаю напьемся — и маршъ. А чаю нужно непремѣнно напиться, а то тамъ дадутъ по чашечкѣ, да и то брандахлысту.
— Съ кѣмъ будешь играть тріо? — спросилъ Борисъ.
— На віолончели этотъ нѣмчура, Келлеръ, на скрипицѣ Петинька.
— А Надя-то не будетъ?
— Какъ же, я ее за себя посажу, она у меня посмотри какъ работаетъ.
— Славная дѣвочка!
— Толстая, братъ, какая стала, матушка-то ее все еще въ пентильмоніяхъ водитъ, а она меня головой выше. Пріятная дѣвчонка, я тебѣ скажу, какія, братъ, у ней ужь формы!
Борисъ усмѣхнулся.
— Что ты все вздоръ говоришь, Валерьянъ, — проговорилъ онъ.
— Ахъ ты, Иванъ-постный — красная дѣвица! Полни глазки-то опускать, поѣдемъ, такъ самъ, братъ, разглядишь. А я, какъ уроки ей даю по вечерамъ, такъ все грѣшныя мысли приходятъ. Ха, ха, ха!… Да, самое, братъ, это подлое званіе, уроки давать, особенно женскому полу. Равнодушіе на нихъ нападаетъ, точно подлѣ нихъ бревно какое сидитъ; а не молодой человѣкъ пріятной наружности, въ партикулярномъ платѣ!
При этомъ Горшковъ выпрямился и подперъ руки фертомъ.
— А что матушка? — спросилъ Борисъ.
— А ты лучше спроси еще про дочку. Она, братъ, о тебѣ все навѣдывается: «а что жъ Телепневъ, отчего окъ у насъ не бываетъ, онъ насъ совсѣмъ забылъ, я хочу съ нимъ дуэтъ играть», и все это, братъ, нараспѣвъ какъ-то, совсѣмъ особый тонъ принимаетъ. Такая дѣвчушка забористая. Вотъ на нашего брата вниманія не обращаетъ, а съ тобой желаетъ дуэтъ играть. Я ужь, такъ и быть, для васъ дуэтъ наваляю, и сладко будетъ, и безвкусно, и раздирательно, все за одинъ разъ! А то, коли хочешь, тряхни стариной, помнишь, какъ Надя еще кудерьки носила, ты съ ней пилилъ изъ Страньеры дуэтъ, или еще тюря какая-то есть, La plainte d'une jeune tille, что ли?
— Я съ полгода и скрипки-то въ руки не бралъ.
— Ничего, братъ; главное, Надя-то будетъ очень довольна. Вѣдь этакой ты деревянный. Для меня, братъ Боря, самое лучшее дѣло — это вотъ такіе лутики въ пятнадцать лѣтъ, свѣжа такъ, ни малѣйшей хитрости нѣтъ, не ломается еще. А ужъ мнѣ эти дѣвицы спѣлыя да дамы, тфу! претитъ; иная виляетъ, виляетъ хвостомъ… и всѣ въ музыкантши лѣзутъ!
— А что, ты съ англичанкой помирился?
— Съ миссъ Чортъ? нѣтъ, братъ, еще грызусь. Я двѣ такія фразы выучилъ: ю аръ угли, и май диръ, вотъ я ими ее и допекаю, Точно жвачку все жуетъ старушенція. Рожу-то у ней точно квасцами кто стянулъ въ клубокъ. И какъ только урокъ покончишь, она Надю сейчасъ къ себѣ, подъ юпку, въ комнату свою, куда отъ одного запаха не войдешь. Вотъ они, братъ, маменьки-то модныя: она тамъ у себя въ кабинетѣ возлежитъ да о высшихъ предметахъ толкуетъ съ губернаторскими адъютантами, а дочь кисни съ паршивой англичанкой. Старушенція ее точмя точить, просто жалость беретъ, на нее глядя. Я ужъ ей разъ хватилъ: Надежда Петровна, говорю, что вы эту старушенцію слушаете, похерьте вы ее.