— Такъ и сказалъ: похерьте?
— Ну ужъ тамъ не помню какъ. ужъ погоди, выучусь я по англійски такую штуку, что она у меня три дня чихать будетъ, какъ я ей поднесу.
— Валерьяша! — послышалось изъ нервой комнаты, — веди гостя чай кушать.
— Ну, пойдемъ, Боря; надуемся чаю — да и маршъ.
За небольшимъ столомъ, покрытымъ пестрой ярославской скатертью, сидѣла мать Горшкова. Она перемывала чашки. На столѣ кипѣлъ самоваръ и стояли двѣ свѣчки въ мѣдныхъ шандалахъ. Прислуживала высокая, немного сгорбленная женщина, совсѣмъ сѣдая, но бодрая, въ черномъ, какъ-бы церковнаго покроя, платьѣ. Она прислуживала такъ, какъ служатъ старые дворовые. Въ сущности она ничего въ эту минуту не дѣлала; но вся ея фигура носила на себѣ печать старательности.
Вся комната смотрѣла очень добродушно. Мебель старенькая изъ карельской березы, съ завитушками и бронзовыми бляхами; на стѣнахъ англійскія гравюры 20 годовъ; на окнахъ бальзамины и гераніумы; въ углу, на стѣнкѣ, часы, съ трескучимъ, домовитымъ боемъ.
Мать Бориса сидѣла на диванѣ; подлѣ нея помѣщался огромный котъ палеваго цвѣта. Котъ жмурилъ глаза отъ свѣчъ и потягивался.
— Садитесь вотъ сюда, ко мнѣ, Борисъ Наколаичъ, — проговорила мать Горшкова. — Что онъ тамъ болталъ? — прибавила она, указывая съ улыбкой на сына.
— Про ученицу свою разсказывалъ, Анна Ивановна.
— Влюбленъ онъ въ нее, уши мнѣ прожужжалъ.
— Ну, ужъ и влюбленъ, мамочка. Я только говорю, что она толстая такая.
— Вѣдь ему никто не нравится, то и дѣло ругаетъ всѣхъ барынь нашихъ; а вотъ у Теляниныхъ по цѣлымъ вечерамъ сидитъ, въ четыре руки играютъ. Да чего, со-чннилъ недавно ноктюрнъ, хочетъ ей посвятить.
Горшковъ вскочилъ.
— Ну, что вы, мамочка, выдумываете! Что за нѣжности такія! Стану я посвящать? Вѣдь это только французики — пошляки, настрочитъ дрянь какую-нибудь, да и надпишетъ: Composé et dedié a la Princesse Dourakoff.
— Ну ужъ полно, дружокъ, я выдумывать не стану, три дня цѣлыхъ за фортепіанами сидѣлъ.
— Сыграй, Валерьянъ, — вставилъ Борисъ.
— Да что сыграть-то?
— Да вотъ ноктюрнъ Надинъ.
— Ноктюрнъ! какой ноктюрнъ? Что за названіе такое! Просто такъ идейка пришла. Мамочка вѣдь все на иностранный манеръ назоветъ;—она у меня все еще на Герцѣ сидитъ. — Горшковъ подскочилъ къ матери и поцѣловалъ ее.
— Ужъ ты у меня умникъ; все у тебя устарѣло. Старое-то и хорошо.
— Вѣдь не Герцъ же да Гюнтенъ, мамочка?
— А Моцартъ? ты вотъ ужъ и о Моцартѣ какъ-то сталъ не такъ отзываться. — И мать Горшкова, улыбнувшись, покачала головой.
— Моцартъ! Ну Моцартъ— извѣстно Моцартъ! Да менуэтовъ больно много.
— Да сыграй же, Валерьянъ, — приставалъ Борисъ.
— Полно, Боря, дай чаю напиться. Мамочка, покрѣпче налейте.
— А вамъ какъ, Борисъ Николаичъ? — спросила Анна Ивановна.
— Я слабый пью.
— Его бабушка пріучила, — ввернулъ Горшковъ.
— А что Пелагея Сергѣвна? — спросила Аниа Ивановна.
— Ахъ, мамочка, что вы спрашиваете; она все въ томъ же положеніи, мафусаиловъ вѣкъ проживетъ…
Борисъ улыбнулся.
Анна Ивановна посмотрѣла на сына.
— Что ты это, Валерьяша… — промолвила она, немного стѣснившись.
— Ничего, мамочка, вы зачѣмъ же покраснѣли? Онъ вѣдь бабушку терпѣть не можетъ. И я ее терпѣть не могу, и о существованіи ея нимало не забочусь.
— А знаете, Борисъ Николаичъ, — начала Анна Ивановна: — я какъ на васъ вотъ гляжу, такъ передо мной маменька ваша, покойница, какъ живая стоитъ. Я ее всего раза три видѣла; и помню послѣдній разъ въ церкви; мы тогда еще у Николы жили, въ вашемъ приходѣ. Такая она бѣлая была, совсѣмъ бѣлая, и такъ она стояла на колѣняхъ, просто хоть картину списать съ нея.
— Да вѣдь и онъ у меня картина, — вскричалъ Горшковъ, взявши Бориса за подбородокъ.
— Я всегда, смолоду, — продолжала Анна Ивановна — красивыхъ женщинъ любила, а такого лица, какъ у вашей маменьки было, я никогда не видала. И какъ мнѣ тогда захотѣлось съ ней познакомиться! да негдѣ было, а послѣ какъ узнала я о томъ, что она скончалась, точно будто родная сестра умерла.
— А есть у тебя, Боря, портретъ матери? — спросилъ Горшковъ.
— Есть, развѣ ты никогда не видалъ?
— Да гдѣ онъ виситъ?
— У меня, надъ кроватью, въ альковѣ.
— А давно ужъ это было, — начала опять Анна Ивановна — еще мой Михаилъ Семенычъ тогда живъ былъ. Я вотъ не осмотрѣлась, а ужъ Валерьяша вытянулся, и вы, Борисъ Николаичъ, большой человѣкъ. Я вотъ часто объ васъ съ Валерьяшей говорю: какая вамъ жизнь странная выпала. Въ домѣ у васъ тишина такая, болѣзнь папеньки, все вы одни да одни; этакъ совсѣмъ и молодость потеряешь, право Вонъ у меня Валерьянъ: даромъ, что въ Бетховены норовитъ, а такой вѣдь школьникъ еще.
— Я артистъ! — закричалъ Горшковъ и выпятилъ щеки.
Борисъ разсмѣялся.
— Вотъ вѣдь онъ такъ цѣлый день паясничаетъ…
— А что жъ мнѣ, мамочка, четьи-минеи, что ли, читать и власы пепломъ посыпать?
— А не худо бы иной разъ и духовное почитать. Вотъ такъ теперь къ слову пришлось: а я скажу, что мало что-то въ васъ, господа, вѣры… Ты что на меня смотришь, Валерьяша? я дѣло говорю. Росли вы такъ же, какъ и мы, да видно ужъ ныньче это въ воздухѣ.
— Мамочка, — закричалъ Горшковъ: — вы изволите ворчать! Это совсѣмъ къ вамъ нейдетъ. — Онъ подскочилъ опять къ матери и обнялъ ее.
— Ахъ, постой, Валерьянъ, совсѣмъ задушилъ меня, — заговорила она: — какой ты сильный сталъ, просто хоть кричи, какъ стиснешь.
— Вы на насъ не ворчите, мы мальчики хорошіе, — кричалъ Горшковъ: — а вотъ Боря, такъ примѣръ добродѣтели.
— Да вѣдь скажите, — обратилась Анна Ивановна къ Борису: —дѣло я говорила, или нѣтъ?
— Дѣло, мамочка, дѣло! — закричалъ Горшковъ, — ручку пожалуйте, за китайскій чай. Ну, надулись, и довольно, пора собираться.
— Анфиса! — крикнула Анна Ивановна: — убирай-ка самоваръ.
Борисъ поблагодарилъ хозяйку и всталъ.
Явилась высокая Анфиса съ услужливымъ видомъ и унесла самоваръ.
Горшковъ подошелъ къ фортепіано, открылъ его и сѣль на низенькій, старинный табуретъ.
— Ты намъ ноктюрнъ сыграешь? — спросилъ его Борисъ.
— Нѣтъ, идейку, какъ онъ называетъ, — замѣтила смѣясь Анна Ивановна.
— Мамашенька, не задѣвайте меня, — отозвался Горшковъ и, встряхнувъ вихромъ своимъ, заигралъ.
Борисъ стоялъ около фортепіано въ темномъ углу. Анна Ивановна опустилась на стулъ, поодаль, въ выжидающей и кроткой позѣ. Она не смотрѣла на сына съ умиленіемъ; она даже вовсѳ не смотрѣла на него; но на лицѣ ея была славная, умная и вмѣстѣ съ тѣмъ, материнская улыбка. Она знала, что ея Валерьянъ, дѣйствительно, играетъ хорошую вещь; и ей вдвое было пріятнѣе оттого, что, не восхищаясь имъ громко, она внутренно сознавала глубину и силу его таланта. Ея лицо какъ-будто говорило: «ахъ, ты, Валерьяша, мальчикъ ты ощо, школьникъ, а въ какой въ тебѣ Божій даръ».
Борисъ задумался. Онъ ни о чемъ опредѣленно не думалъ; но звуки, выходившіе изъ-подъ пальцевъ Горшкова, освѣжали его и въ то же время затягивали въ даль, рождали въ немъ чувство силы и порыванія куда-то, гдѣ навѣрно будетъ лучше. Точно этотъ ноктюрнъ нарочно раздался на рубежѣ двухъ эпохъ, точно вмѣстѣ съ нимъ отходила назадъ скорбная, назойливая жизнь. Горшковъ игралъ, покачиваясь вправо и влѣво… Густая, страстная и свѣжая мелодія рвалась и какъ бы не находила себѣ довольно мѣста на фортепіанныхъ клавишахъ… Имѣлъ ли Горшковъ передъ собой образъ Нади… или это былъ гимнъ молодости, силы, вдохновенія… но звуки лились могучимъ каскадомъ… и подъ конецъ безъ треска и банальныхъ нотъ мелодія не изсякла; но перешла въ тихую не то молитву, не то заунывную пѣснь… но только на одно мгновение… Это мгновеніе разрѣшилось глубокими аккордами…
— Прекрасно! — вырвалось у Бориса, когда Горшковъ остановился. У него были слезы на глазахъ.
Анна Ивановна приподнялась и тихо проговорила: — Хорошо.
Горшковъ вскочилъ.
— Да, хорошо, знаю, что хорошо.
Онъ бросился къ матери, сталъ передъ ней наколѣни и расцѣловалъ ея руки.
— Это вы, мамочка, меня научили — говорилъ онъ пискливо: — вы меня къ клавикордамъ сажали, пальчики мои ломали… свои талантъ мнѣ подарили…
Анна Ивановна смѣялась хорошимъ, умнымъ смѣхомъ, показывая Борису глазами на сына.
— Ну, — вскричалъ Горшковъ вскакивая: — въ чувствительность не впадать… Фамильная сцена вышла первый сортъ! Едемъ, Боря, къ предмету моей страсти, какъ увѣряетъ мамашенька.
— Долго ли тамъ пробудешь, Валерьянъ? — спросила Анна Ивановна.
— Нѣтъ, мамочка, часовъ до десяти, не больше.
Борисъ простился съ Анной Ивановной и поцѣловалъ у ней руку.
— Не забывайте насъ, Борисъ Николаичъ, — промолвила она. — Часто-то вамъ нельзя, я знаю; батюшка вашъ все плохъ; а вы хоть разокъ въ мѣсяцъ къ намъ заверните вечеркомъ.
— Непремѣнно, Анна Ивановна, какъ только можно будетъ.
Горшковъ тѣмъ временемъ сбѣгалъ въ свою каморку и преобразился изъ сѣренькой затрапезной визитки въ новый сюртукъ.
— Ну, мамашенька, — заговорилъ онъ — смотрите, хорошъ я? Можно въ меня влюбиться, или нельзя?
— Хорошъ, хорошъ!.. Вотъ еще я вамъ забыла сказать, Борисъ Николаичъ: онъ у меня въ франтовство пустился, вѣдь, должно быть, не спроста?..
— Конечно, Анна Ивановна, ужъ это самый дурной признакъ.
— Самый дурной признакъ! Ахъ, ты, мудрецъ! А я вотъ васъ, мамочка, прошу третій мѣсяцъ, чтобъ вы мнѣ галстухъ съ цвѣтными концами купили, такъ вы мнѣ и этого удовольствія не хотите доставить.
— Съ цвѣтными концами, Валерьянъ, — вскричалъ Борисъ. — Что ты, постыдись!
— А какъ же, братъ; это что ни на есть самый шикъ. Мамашенька, купите?
— Куплю, куплю, — отозвалась смѣясь Анна Ивановна, — Анфиса, подай-ка имъ шинель, — прибавила она.
Анфиса надѣла шинели обоимъ друзьямъ и посвѣтила имъ въ сѣни.
— Прощайте, Борисъ Николаичъ. Такъ я тебя буду ждать, Валерьяша, — крикнула Анна Ивановна.
— Ждите, мамочка, — отвѣчалъ изъ сѣней Горшковъ.