я о смерти отца. Онъ мысленно успокоивалъ себя: что можетъ быть это такъ, припадокъ, какъ часто бывало съ отцомъ… И вдругъ ему стало стыдно. — «Отецъ умираетъ, а я въ гостяхъ, музыкой занимаюсь, болтаю вздоръ,» повторялъ онъ. «Не могъ посидѣть нѣсколько часовъ дома…» И какой-то необычайной новостью показалась для него мысль о смерти, хотя онъ ее ожидалъ каждый день. «Неужели же его не будетъ?» спрашивалъ онъ: «и пойдетъ совсѣмъ другая жизнь?»…
Вотъ уже повернули на Большую улицу; вотъ красный домикъ въ три окопа… еще два шага — и пріѣхали.
Еще сильнѣе екнуло у Бориса внутри, когда савраска съ трескомъ влетѣла въ ворота.
Борисъ быстро вошелъ въ переднюю и, не замѣчая кто у него снялъ шинель, почти бѣгомъ очутился въ бильярдной; дверь въ спальню была отворена.
Тамъ была совершенная тишина.
Больной лежалъ на спинѣ, съ неподвижными глазами, и тѣло его колыхалооь… Подлѣ него, въ креслахъ, новый докторъ, въ неопредѣленной позѣ, положивши одну руку на постель. Бабинька, въ ногахъ, наклонившись. Маша и Амалія Христофоровна въ углу за бюро. У притолки — Яковъ, чего никогда не случалось съ нимъ. Борисъ на цыпочкахъ приблизился къ кровати… Бабинька сдѣлала движеніе, точно желая оттолкнуть его, и сурово на него взглянула.
Больной приподнялся и схватилъ сына за руку.
— Боря, — пробормоталъ онъ тяжело… Больше онъ ничего не могъ выговорить.
Борисъ, какъ стоялъ около кровати, такъ и застылъ въ одной позѣ. Съ напряженнымъ чувствомъ смотрѣлъ онъ на умирающаго и ловилъ слова его. Больной силился говорить; хотѣлъ, какъ будто, разсказать передъ смертью длинную повѣсть, которую хоронилъ при жизни, но было уже поздно… И Борису съ каждой минутой становилось больнѣй! Ему казалось, что весь образъ умирающаго отца, и всѣ эти люди, и вся комната — одинъ живой упрекъ ему… зато, что онъ опоздалъ, что не пришелъ вовремя услышать послѣднія слова отца. Больной опять опустился и впалъ въ полную неподвижность… Борисъ взглянулъ на доктора; тотъ сдѣлалъ ему знакъ отойти отъ кровати. Въ передней раздался шумъ, Яковъ вышелъ, и черезъ минуту вернулся доложить, что «батюшку привезли».
Всѣ вышли изъ спальной… Борисъ встрѣтилъ старичка священника, съ дарами, у дверей въ корридорѣ. Старичекъ, съ византійскимъ окладомъ лица, въ ризѣ, съ чашей въ рукахъ и освѣщенный свѣчей, которую несъ за нимъ причетникъ — распространялъ особый церковный воздухъ, и совсѣмъ новое настроеніе навѣялъ онъ на Бориса.
— Пожалуйте, батюшка, — могъ только проговорить Борисъ священнику и указалъ ему на дверь въ спальню.
Яковъ притворилъ дверь за священникомъ, и всѣ стали около билльярда, обратившись лицомъ къ спальной. Пелагея Сергѣвна стояла у одной изъ колоннъ, вся сгорбившись, и крестилась. Борисъ держалъ за руку Машу… Маша дрожала, поминутно взглядывала на брата, и потомъ вдругъ, тихо заплакавъ, опустилась на колѣни и сложила ручки на груди Вмѣстѣ съ ней сталъ и Борисъ, и, наклонивъ голову, простоялъ такъ до того момента, когда дверь изъ спальной отворилась и появился опять священникъ. Это не была молитва, это было скорѣй порываніе куда-то… растворенное состояніе молодаго сердца, которое впервые переживаетъ, вполнѣ сознательно, фактическое, а не вымышленное горе.
Бабинька что-то такое сказала священнику и ушла съ нимъ въ залу. Борисъ бросился въ кабинетъ, вмѣстѣ съ Машей и докторомъ. Больной сидѣлъ въ кровати, взглядъ былъ свѣжѣе… Какъ только показался Борисъ, онъ подозвалъ его рукой и совершенно внятно сказалъ:
— Прощай, Борисъ… Господь съ тобой… пора умирать.
Подошла Маша и бросилась цѣловать его руки.
— Ее люби, — прошепталъ умирающій и, поднявши руки, обнялъ дѣтей, опустивши на нихъ голову… Перезъ нѣсколько секундъ онъ поднялъ ее и прошепталъ:
— Гдѣ матушка… проститься съ ней…
— Яковъ, — сказалъ Борисъ: — позови. . Пелагею Сергѣевну.
Когда она вошла, умирающій долго смотрѣлъ на нее и потомъ протянулъ къ ней руку и какъ-то страшно, дико посмотрѣлъ. Не то страхъ, не то упрекъ совѣсти видѣнъ былъ въ его потухавшемъ взглядѣ…
— Николинька, — вскричала старуха, и этотъ крикъ былъ тоже какой-то дикій… Невозможно, чтобъ въ ней не говорило чувство; но звукъ голоса бабиньки напоминалъ только жесткія слова и желчныя сцены.
Старуха нѣсколько разъ поцѣловала сына и повторяла все: Николинька.
Больной молчалъ. Онъ не просилъ у матери прощенія; онъ точно молча говорилъ ей, что смерть все искупаетъ, и нельзя уже теперь измѣнить ничего. Эта нѣмая сцена вышла лучше, чѣмъ можно бы было ожидать. Прошло еще двѣ-три минуты — и больной впалъ въ безпамятство. Онъ задыхался, раздалось предсмертное хрипѣніе. Какой-то страхъ сжалъ сердце Бориса, и онъ, стоя
у кровати, вздрагивалъ и томительно оглядывался. Когда священникъ прочелъ отходную, пролетѣла еще минута молчанія, боли, агоніи, — и Николая Дмитрича не стало.
Борисъ до послѣдняго мгновенія все держалъ руку умирающаго и поддерживалъ его голову. Онъ первый почувствовалъ, что рука охладѣла и голова, отяжелѣвъ, скатилась на подушку. Докторъ взглянулъ на умершаго, покачалъ головой и сказалъ многозначительно: скончался. Пелагея Сергѣевна не заплакала; но она долго смотрѣла на сына, и потомъ бросилась вонъ изъ спальной. Борисъ остался одинъ съ Машей. Маша громко плакала и прижималась къ брату. Борись вдругъ почувствовалъ новое одиночество и безпомощность. Вошелъ Ѳедоръ Петровичъ. За нимъ послалъ еще самъ Николай Дмитричъ. Онъ опоздалъ пятью минутами и засталъ уже трупъ. Молча взглянулъ онъ и на покойника, и на Бориса, молча подалъ руку доктору.
— Ѳедоръ Петровичъ, — сказалъ ему Борись: — ради Бога, распорядитесь вы… Бабушка не можетъ ни во что вмѣшиваться, вы знаете… вотъ тутъ деньги на похороны, — и Борись указалъ на бюро.
— Хорошо, я знаю, — отвѣтилъ Ѳедоръ Петровичъ своимъ спокойнымъ голосомъ.
Онъ подалъ Борису руку и проговорилъ: — О чемъ меня просилъ вапъ батюшка — все сдѣлаю… бабушку вы оставьте въ покоѣ… надо вотъ прежде спальню очистить и запереть.
Ѳедоръ Петровичъ вынулъ изъ кармана связку ключей.
— Это отъ бюро, — сказалъ онъ. — Мы его сейчасъ припечатаемъ… Позовите женщину какую-нибудь потолковѣе…
— Яковъ, сходи за Мироновной, — сказалъ Борисъ.
Ѳедоръ Петровичъ припечаталъ бюро. Потомъ онъ простился съ докторомъ и проговорилъ: завтра ко мнѣ пріѣзжайте.
Докторъ ушелъ. Борисъ хотѣлъ что-то сказать Ѳедору Петровичу, но совсѣмъ позабылъ.
— Спокойно скончался? — спросилъ его новый опекунъ.
— Спокойно, — отвѣчалъ Борисъ и тутъ же вспомнилъ, что онъ хотѣлъ сказать. — Ѳедоръ Петровичъ, — промолвилъ онъ — какъ же вы бюро-то запечатали; вѣдь нужны будутъ деньги на похороны.
— Я изъ своихъ пока… Теперь нечего брать… Мы спальню и бюро откроемъ послѣ всего, послѣ похоронъ… тогда ужъ это сдѣлаемъ; а теперь нечего тревогу подымать… Бабушку вашу не тормошить, да и покойный такъ просилъ меня…
Борисъ промолчалъ.
Ѳедоръ Петровичъ говорилъ съ необыкновеннымъ хладнокровіемъ; но рѣчь его не была суха. Борису стало гораздо легче съ той минуты, какъ онъ пришелъ.
А Маша продолжала все плакать… Борисъ сѣдъ на кресло и посадилъ ее къ себѣ на колѣни.
— Боря… — шептала дѣвочка: — мнѣ страшно… папы нѣтъ… вотъ и ты умрешь… и я одна останусь…
Ѳедоръ Петровичъ подошелъ къ ней и погладилъ ее по головѣ.
— Не плачьте, — сказалъ онъ улыбаясь: — больше ужь никто не умретъ.
Явилась Мироновна и еще нѣсколько женщинъ, вмѣстѣ съ Яковомъ. Ѳедоръ Петровичъ приказалъ приготовить въ залѣ столъ и, одѣвши покойника, вынести его изъ спальни сейчасъ же.
Борисъ вмѣстѣ съ нимъ и съ Машей вышелъ въ бильярдную.
— Знаете что, — сказалъ ему Лапинъ: — стуеще утѣшалъ ее до тѣхъ поръ, пока она, утомленная слезами, не заснула на его рукахъ.
Долго онъ держалъ спящую сестренку; точно отеческое чувство согрѣвало его, и ему не было уже такъ страшно.
Въ своей комнатѣ Борисъ бросился на кровать одѣтый, но ни на минуту не могъ заснуть. Внизу слышались, шаги. На него начинала снова нападать тоска. Онъ пошелъ внизъ; но на площадкѣ остановился и вздрогнулъ: въ эту минуту изъ бильярдной въ залу переносили покойника на рукахъ.
Борисъ ощутилъ дѣтское чувство страха и вбѣжалъ на лѣстницу.
— Пойти къ бабушкѣ? — спросилъ онъ себя. — Не могу… я ей ненадобенъ. — И вдругъ мелькнула у него мысль, что завтра, можетъ быть, пріѣдетъ та, съ которой начнется новая жизнь… И съ этой мыслію заснулъ Борисъ въ ночь смерти своего отца.
Утромъ рано Борисъ сошелъ въ залу. Какъ живо припомнились ему лица дѣдушки и матери! Они также лежали на этомъ столѣ. И всѣ три смерти слились для него въ одинъ образъ.
Въ залѣ было холодно; Покойникъ лежалъ, весь блѣдный и прозрачный, на простой подушкѣ, и покрытъ быль ненаряднымъ покровомъ, взятымъ на время изъ церкви.
Борису сдѣлалось ужасно жалко, когда, онъ подошелъ ближе къ покойному; именно жалко, а не больно. Но плакать онъ не могъ, горе не было для него свѣжо, впечатлѣнія притупились отъ постоянной картины страданія.
Въ домѣ сдѣлалась точно праздничная суетливость… Изъ передней то и дѣло проходили лакеи… изъ корридора выглядывали старухи, крестились и болтали вполголоса…. Дьячокъ читалъ псалтырь черезчуръ громко и бойко, и поминутно встряхивалъ своими космами.
Когда Борисъ осмотрѣлся въ залѣ, онъ почувствовалъ, что сдѣлался хозяиномъ, что нужно ему распоряжаться, — а у него нѣтъ ни охоты, ни умѣнья. Борисъ думалъ и о бабушкѣ. Ему стало жалко ее. Въ эту минуту она вошла въ залу. Лицо ея очень измѣнилось: скулы еще больше выдались; она была непріятнѣе на видъ, чѣмъ прежде. Приблизившись къ покойному, она обняла его руками и, судорожно вздрогнувши, глухо заплакала, потомъ опустилась на колѣни. Борисъ подошелъ къ ней, желая ее придержать. Бабинька сухо взглянула на него и ничего не сказала. Перекрестившись нѣсколько разъ, она поднялась, отошла къ стѣнѣ и сѣла. Фицка стала передъ ней.
— Бабушка, — сказалъ Борисъ, подойдя къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ: — вамъ тяжело будетъ распоряжаться похоронами. Ѳедоръ Петровичъ беретъ на себя.