Борисъ проводилъ Ѳедора Петровича до передней и долго ходилъ по залѣ.
Сцена у бабиньки очень подавила его, ему жалко было старуху и досадно за нее.
«Зачѣмъ она не выдержала характера?» скрашивалъ онъ себя. «Къ чему эта безцѣльная выходка въ такой день, когда нужно было поддержать свое достоинство?»
Но Борисъ чувствовалъ, сколько бабинька пережила ѣдкаго при чтеніи завѣщанія. Онъ чуть не упрекнулъ покойнаго отца за этотъ рѣзкій переходъ, котораго онъ самъ такъ горячо желалъ. Выгнать изъ дола старуху, отнять всякое вліяніе и власть, и все это за одинъ разъ, все это какъ посмертная воля сына, сына вѣчио-нокорнаго, безмолвнаго, придавленнаго…
— Страшное наказаніе, — повторядъ Борисъ: — сильнѣе и болѣзненнѣе никто бы не выдумалъ, даже личный врагъ Пелагеи Сергѣевны… Но могу ли я винить отца? Не сама ли она все приготовила? И чего она, въ самомъ дѣлѣ, лишена? власти, — и только; а что ей до насъ? Если въ ней и живетъ къ намъ какое-нибудь чувство, много она не станетъ плакать: она всегда жила одна; блазкіе люди были для нея нужны только для того, чтобъ теребить ихъ!»
Такъ-то рассуждалъ Борисъ, забывъ, что ему нужно начать распоряжаться по дому. Вся дворня была въ ожиданіи. Всѣ знали, что завѣщаніе читалось, что кто-то на волю отпущенъ, что, вѣрно, многихъ и по оброку разгонятъ. Какіе-то порядки будутъ? передумывали челядинцы, — какъ поведетъ себя молодой баринъ?
Про то, что Пелагея Сергѣевна въ домѣ жить не останется, — было также извѣстно. Эта новость произвела необычайное волненіе въ дѣвичьей. Старухи, женщины, дѣвки и дѣвчонки, населявшія эту хоромину, всѣ волновались однимъ вопросомъ: куда ихъ дѣнутъ, куда отправятъ, не разгонятъ ли по бѣлу свѣту?
Нѣсколько женщинъ принадлежали бабинькѣ, были изъ ея приданнаго имѣнья. Эти не такъ волновались: онѣ знали, что если старая барыня изъ дома выѣдетъ, она ихъ съ собой возьметъ; по и имъ предстояла невеселая жизнь: всѣ онѣ привыкли къ городу, къ болтовнѣ, къ компаніи, къ чайку. А въ деревнѣ, не на что уже будетъ промыслить золотничекъ чайку, некому связать потихоньку чулки, некуда снести ихъ на продажу. Приданныхъ старухъ было всего двѣ —три, остальная масса принадлежала барченку.
Борисъ, въ раздумьѣ, ходилъ по залѣ и, повернувъ машинально голову къ двери въ корридоръ, увидѣлъ цѣлую толпу женщинъ, стоящихъ въ дверяхъ. Всѣ онѣ были одѣты въ черныя коленкоровыя платья и бѣлые платки, точно какія монашенки на молитвѣ.
Впереди стояли двѣ старухи: одна, худенькая съ плачущими, опухшими глазами, вся сморщенная; другая, такая же худенькая, но съ кислой улыбкой.
Только-что Борисъ подошелъ къ нимъ, онѣ всѣ бухнулись въ ноги.
— Что вы? — вырвалось у Бориса.
— Батюшка, — захныкали старухи: — мы къ вашей милости: не сдѣлайте насъ несчастными, по гоните вы насъ, дайте…
— Да встаньте, встаньте! — повторялъ молодой баринъ краснѣя. Еще въ первый разъ передъ нимъ становились па колѣни.
— Встаньте жеі прошу васъ. Что вамъ надо?
Всѣ поднялись. Слезливая старуха заговорила первая, голосъ у ней дрожалъ, и она все давилась словами.
— Вы насъ не гоните. Мы бабинькѣ и папенькѣ вашему служили, — заныла она.
— Куда же намъ дѣваться? На что мы теперь годны? — послышалось изъ заднихъ рядовъ.
— Батюшка… — заныла смѣющаяся старуха и подалась впередъ, желая взять у Бориса руку и поцѣловать ее.
Борисъ уклонился и покраснѣлъ.
— О чемъ вы хлопочете? — сказалъ онъ имъ. — Живите себѣ, какъ жили, никто васъ гнать не будетъ.
— Да вѣдь теперь новые порядки пойдутъ, батюшка, — проговорила слезливая старуха.
Борисъ усмѣхнулся.
— Полно, никакихъ новыхъ порядковъ не будетъ. Ступайте и работайте себѣ.
Успокоительный тонъ Бориса подѣйствовалъ на женскую массу; волненіе исчезло съ лицъ.
— Ужъ мы на васъ, какъ на Бога, — заговорила опять слезливая старуха.
— Хорошо, хорошо! — повторялъ Борисъ и сдѣлалъ движеніе рукой, отступая назадъ.
Женщины потянулись въ корридоръ и отправились всей толпой въ дѣвичью.
Борису стало смѣшно. «Отчего это я вдругъ сдѣлался бариномъ? — спрашивалъ онъ себя. — Что мнѣ съ ними дѣлать? Ну, пока стоитъ большой домъ, пускай ихъ доживаютъ въ дѣвичьей. Борисъ подумалъ о томъ, сколько лѣтъ бабинька царила надъ этимъ міркомъ, и ему даже не совсѣмъ вѣрилось, что все исчезло такъ быстро, такъ мгновенно.
Онъ былъ утомленъ. День похоронъ, томительный и суетливый, потомъ письмо изъ Москвы, долгая дума, тревожная ночь и сцена съ бабушкой — все это не могло пройти даромъ. Ему было очень тяжело. Только теперь онъ начиналъ чувствовать, что одиночество сдѣлалось еще сильнѣе; а образъ отца, съ его болѣзнью, слабостью, съ изнурительной и жалкой борьбой, предсталъ передъ нимъ, какъ живой, и точно дышалъ упрекомъ.
«Вотъ теперь и свободно, да что дѣлать изъ этой свободы», говорилъ онъ себѣ. И въ самомъ дѣлѣ, въ эту минуту онъ не зналъ, что ему съ ней дѣлать, да и стыдно ему было останавливаться только на своей жизни, на своемъ будущемъ.
Ночью онъ такъ много думалъ о пріѣздѣ Софьи Николаевны, что теперь совсѣмъ позабылъ о ней. Ему казалось въ эту минуту, что большой дикій домъ такъ и простоитъ цѣлую вѣчность, безъ новыхъ лицъ, безъ новой жизни, что имъ всѣмъ придется такъ же умереть, какъ умеръ отецъ. Ему вдругъ припомнились слова Маши: «папа умеръ, и ты умрешь». И горько стало ему за свою сестренку, за эту дѣвочку, которой готовилась какая-то странная судьба.
Онъ пошелъ къ ней наверхъ.
Маша сидѣла у себя въ комнаткѣ, на диванѣ, сложивъ ноги калачикомъ.
Въ траурномъ платьецѣ, съ плерезами и бѣлымъ большимъ воротничкомъ, она была еще лучше. Опустивъ головку и длинные свои локоны, она читала какую-то книжку.
Борисъ подошелъ къ ней тихо и поцѣловалъ ее въ темя. Маша подняла голову, кротко улыбнулась и молча глядѣла на брата.
Въ ея лицѣ была какая-то сосредоточенная и тихая грусть. Она вся притихла, и только ея синіе глаза глубоко свѣтились.
— Я вотъ читаю, Боря, — сказала она тономъ ребенка, присмирѣвшаго послѣ шума и рѣзвости. — Читать хочется, прибавила она, и опять опустила голову.
Борисъ заглянулъ въ книгу. Это было евангеліе.
— Читай, дружокъ, а я отдохну немножко, — сказалъонъ.
— Отдохни, — повторила Маша, не поднимая головы, и взяла его за руку. Это движеніе было полно теплоты и прелести.
— Толстая гдѣ? — спросилъ Борисъ.
— Не знаю; она, кажется, и не заглядывала сегодня, Богъ съ ней, Боря, — прибавила Маша и взглянула на брата: она какъ-будто хотѣла сказать этимъ взглядомъ, что теперь уже кончилась старая жизнь, надо было все забыть и все простить.
Борису хорошо стало на сердцѣ послѣ этого взгляда и словъ Маши.
Онъ еще разъ поцѣловалъ ее и пошелъ къ себѣ.
Мироновна была тамъ. Она прибирала комнату.
Борисъ легъ на диванъ.
— Усталъ? — спросила его няня.
— Немножко; а ты развѣ не устала?
— Нѣтъ, я ничего, — отвѣтила старушка. — Ты ночью-то не спалъ, я вѣдь слышала.
— Сегодня высплюсь.
— Ну, ужъ выспишься, знаю я тебя. Бабушка-то что? — спросила помолчавъ, Мироновна. — Бумагу-то читали?
— Читали, — отвѣтилъ Борисъ.
— Какое же распоряженіе?
— Ахъ, няня, я ужъ тебѣ послѣ разскажу, — сказалъ Борисъ взволнованнымъ голосомъ.
— Ну, инъ ладно, я только такъ, — промолвила старушка и, обернувшись, начала мести комнату.
Борисъ продолжалъ лежать на диванѣ. Старушка, убравъ комнату, подошла къ нему.
— Приказывать будешь что? — спросила она.
— Да, няня, буду, надо вѣдь вещи мои вынести, я внизу, въ спальнѣ поселюсь, а оттуда можно взять шифоньерки…
— Сегодня, что ли, перетаскивать?
— Да, чего же ждать?
— Извѣстное дѣло, неравно пріѣдетъ.
— Ты погоди, — проговорилъ Борисъ, прислушиваясь и вставая съ дивана. — Кто-то внизу.
Онъ не договорилъ и бросился изъ комнаты.
Вбѣжавъ въ залу, Борисъ остановился.
Передъ нимъ стояла молодая женщина, высокаго роста. Блѣдное, продолговатое лицо, большіе, глубокіе глаза и прекрасный ротъ, вотъ что прежде всего бросилось въ глаза Борису. На ней надѣто было суконное черное платье, съ высокимъ воротомъ и узкими рукавами. Въ рукахъ она держала маленькій дорожный мѣшокъ. Длинный, темный платокъ свалился съ ея плечъ.
Увидавъ Бориса, она сдѣлала шагъ впередъ.
Въ первую минуту Борисъ не зналъ что сказать, потомъ, взглянувъ ей прямо въ лицо, онъ кинулся къ ней, взялъ ее за руку и началъ цѣловать.
— Тетушка, это вы? — выговорилъ онъ.
— Да, это я, Борисъ. — Она остановилась и, бросивши взглядъ на его плерезы, заплакала.
— Скончался, — сказалъ Борисъ тихо — вчера мы его похоронили. Говоря это, онъ поднялъ голову и встрѣтилъ взглядъ мягкій, глубокій, прекрасный.
— И вы одни… — промолвила Софья Николаевна, держа его за руку.
Чѣмъ-то свѣжнмъ повѣяло на Бориса. Онъ никогда не слыхалъ такого прекраснаго органа, какой былъ у
Софьи Николаевны. Онъ держалъ ее за руку и чувствовалъ, что его руна дрожала и онъ весь былъ полонъ тревоги, но не томительной, не скорбной, а новой, сладкой. Онъ былъ тронутъ звукомъ голоса, взглядомъ, прекрасными слезами, всѣмъ образомъ этой женщины.
— Пойдемте сюда, присядьте, — проговорилъ онъ, увлекая ее въ гостиную. Онъ усадилъ ее на диванъ; она смотрѣла на него немного удивленная, съ тихой улыбкой и слезами на большихъ черныхъ глазахъ.
— Тетушка! — началъ Борисъ, взволнованнымъ голосомъ — у насъ съ вамп одно горе, — я знаю, что вы любили папеньку. Но мнѣ больно за васъ, вы пріѣхали сюда, въ нашъ домъ, гдѣ у васъ будутъ непріятности. Я не хочу отъ васъ скрывать, положеніе ваше при бабушкѣ…
Борисъ остановился. Онъ выговорилъ все это смущенный, съ опущенной головой, испытывая небывалое чувство робости и вмѣстѣ новое желаніе вылить передъ ней всю душу.
Софья Николаевна взяла его за руку.
— Какой вы славный, — вымолвила она тихо: —вы боитесь за меня. Я вѣдь знала, что найду здѣсь Пелагею Сергѣевну. Пойдемте къ ней, — прибавила она и встала.