— Ахъ, зачѣмъ, — сказала Софья Николаевна — зачѣмъ это? пожалуйста, для меня ненужно никакихъ перемѣщеній. Вотъ видите, какъ Маша испугалась. Она не хочетъ васъ отъ себя отпускать. Маша, тебѣ, вѣдь, хочется, чтобъ Боря жилъ подлѣ тебя?
— Да, — отвѣтила Маша: — онъ всегда тутъ жилъ.
— Ну, вотъ видите, — обратилась Софья Николаевна, — не грѣхъ ли будетъ ее огорчать?
— Вѣдь это на время, тетенька, — упрашивалъ Борисъ — вамъ здѣсь, внизу, рѣшительно негдѣ.
— Отчего же? — спросила Софья Николаевна: —такой большой домъ…
— А комнатъ нѣтъ, — добавилъ Борись. — Это пріемныя, или лучше, нежилыя, а таль — передняя и спальня, а за корридоромъ живетъ бабушка; въ папенькиной спальнѣ вамъ никакъ нельзя помѣститься: эта комната совсѣмъ отдѣльная и подлѣ прихожей.
— Такъ какъ же быть-то? — спросила Софья Николаевна.
— Да очень просто, тетенька: вы ужъ поселитесь въ моей комнатѣ. Ты, Маша, дружокъ, то подумай: тетенькѣ негдѣ будетъ жить, вотъ она и уѣдетъ отъ насъ опять, и больше ужъ не вернется.
— Ахъ, нѣтъ, не надо! — закричала Маша и бросилась обнимать Софью Николаевну. — Останьтесь, тетя, съ нами, живите на верху, Боря все равно будетъ со мной.
— Ну, и прекрасно, дружокъ, — сказалъ Борисъ, цѣлуя ее.
— Уладили! — добавила Софья Николаевна. — Ну, пойдемте, а мы все ни съ мѣста.
— Я сейчасъ къ вамъ, — сказалъ Борись — только прикажу на счетъ дрожекъ.
Онъ подбѣжалъ къ двери въ прихожую и крикнулъ: — Послать Ѳеофана въ крытыхъ дрожкахъ въ почтовую контору, привезти дѣвушку Софьи Николаевны съ вещами.
Борись догналъ тетку и Машу въ корридорѣ; онѣ входили въ билльярдную.
— Спальня заперта? — спросила Софья Николаевна.
— Нѣтъ, не заперта, — отвѣтилъ Борисъ.
— Войдемте, мнѣ хочется взглянуть.
— Тамъ папа умеръ, — вымолвила Маша со вздохомъ, указывая на дверь.
Маша, какъ вошла, бросилась къ кровати и заплакала.
Софья Николаевна остановилась посреди комнаты и оглянула ее кругомъ.
— Вотъ въ этомъ креслѣ онъ всегда сидѣлъ, — промолвилъ Борисъ, указывая на кресло.
Софья Николаевна подошла къ нему и долго смотрѣла.
— Жалко мнѣ васъ, — проговорила она — много тутъ было болѣзни и горя… и, обернувшись въ уголъ, она перекрестилась.
— Я хочу тутъ поселиться, — сказалъ Борисъ.
— Нѣтъ, дорогой мой, вамъ будетъ слишкомъ тяжело.
— Я ужъ привыкъ къ этой комнатѣ: тяжелѣе не будетъ того, какъ бывало.
— И долго онъ мучился предъ кончиной? — спросила Софья Николаевна.
— Нѣтъ; онъ съ утра себя хорошо чувствовалъ…
— Странно, — произнесла, помолчавъ, Софья Николаевна: — я точно жила въ этой комнатѣ, точно вижу предъ собой отца вашего тутъ, въ креслѣ… такъ врѣзалось въ памяти лицо его. Онъ и въ Москвѣ былъ плохъ… Посмотрите же на Машу: она все плачетъ, бѣдная…
Софья Николаевна подошла къ ней.
— Маша, ангелъ мой! Что ты все плачешь. Ты думаешь, папѣ дурно? Ему хорошо.
Маша отняла голову отъ подушки и посмотрѣла на тетку.
— Я знаю, что хорошо, — проговорила она: — да такъ, плакать хочется…
— Ахъ, голубушка… ну плачь, коли хочется. Уведемъ ее, — сказала Софья Николаевна тихо Борису — мнѣ на нее такъ больно смотрѣть. Ну. Маша, пойдемъ къ тебѣ наверхъ.
Дѣвочка встала, утерла глаза платкомъ и сквозь слезы улыбнулась теткѣ.
— Такъ вы сюда перебираетесь? — спросила Бориса Софья Николаевна, выходя изъ спальни.
— Да, я сегодня же.
— А когда вамъ очень сгрустнется, вы не засиживайтесь здѣсь, ко мнѣ приходите.
— Теперь-то, тетенька, я одинъ не буду.
— Въ добрый часъ… Ну, Маша, иди впередъ по лѣстницѣ, показывай мнѣ дорогу.
Маша начала взбираться по ступенькамъ своей легкой поступью. Софья Николаевна и Борисъ слѣдовали за нею.
Поднимаясь позади, Борисъ опустилъ голову, и взглядъ его невольно упалъ на ногу Софьи Николаевны. Нога была очень хороша. Софья Николаевна ступала ровно, но съ какимъ-то чуть замѣтнымъ покачиваніемъ, въ которомъ проявлялась гибкость ея тѣла…
Борисъ былъ увлеченъ своей теткой… Впечатлѣніе первой минуты смѣнилось рядомъ новыхъ впечатлѣній, одно другаго лучше и неожиданнѣй.
Въ Софьѣ Николаевнѣ привлекала не одна красота, не одна ея стройная, роскошная фигура, но особенная прелесть пріемовъ, движеній, маленькихъ оттѣнковъ голоса, взглядовъ, улыбки… Независимость, свобода ея тона, показалась Борису чѣмъ-то невиданнымъ… Онъ не встрѣчалъ еще такихъ изящно-простыхъ женщинъ; наконецъ, съ нимъ никто въ жизни еще не говорилъ такъ задушевно, съ такой прозрачной добротой и свободой… Онъ совершенно забылъ о себѣ, забылъ даже о своемъ горѣ, онъ только прислушивался къ ея голосу и въ каждомъ новомъ словѣ, обращенномъ къ нему, находилъ новое обаятельное выраженіе, новый прекрасный звукъ…
И Борисъ чувствовалъ, что ужасно робѣетъ; краска то и дѣло проступала на щекахъ его. Ему хотѣлось сейчасъ же излиться передъ Софьей Николаевной, но слова не вязались, рѣчь не лилась, и это только усиливало его смущеніе.
Онъ сознавалъ внутренно, что превращается въ мальчика; а между тѣмъ, ему все-таки было легко и хорошо… Въ самомъ смущеніи онъ находилъ новую жизнь… Онъ видѣлъ, что этой женщинѣ можно все сказать, все повѣрить, и она пойметъ, и сама подойдетъ со своимъ прекраснымъ взглядомъ и словами, который такъ и хватаютъ за душу.
«И бабушка могла такъ назвать ее думалъ Борисъ, идя по лѣстницѣ. Онъ мысленно остановился передъ словомъ, обыкновенно употребляемымъ Пелагеей Сергѣевной. «Такую женщину?» повторилъ онъ про себя и весь вздрогнулъ. «Отчего это?.. Что за жалкая злость?»
— Вотъ мы дошли, — послышался голосъ Софьи Николаевны, на верхней площадкѣ.
Борисъ поднялся вслѣдъ за ней… Маша стояла въ дверяхъ своей комнаты и улыбалась.
— У меня хорошо, тетя, — проговорила она — воздухъ чистый, канарейка у меня есть.
Комнатка, въ самомъ дѣлѣ, смотрѣла очень чистенькой. Маша любила порядокъ, и сама каждое утро прибирала вездѣ.
— Какъ у тебя здѣсь хорошо, — сказала ей Софья Николаевна… — Вотъ и кіотъ… а этотъ туалетъ вѣрно маменькинъ? — Съ этимъ вопросомъ она обратилась къ Борису.
— Да, это матушкинъ…
— А ея портрета нѣтъ? — спросила Софья Николаевна.
— У меня виситъ, — отвѣтилъ грустно Борисъ…
— А гдѣ же твоя гувернантка, Маша? — спросила Софья Николаевна.
— Она тамъ, въ своей комнатѣ. Вамъ развѣ ее надо, тетя?
— Нѣтъ, мой ангелъ, я такъ спросила.
— Ну, тетенька, — сказалъ Борисъ: — теперь посмотрите мою комнату. Она вотъ тутъ, напротивъ.
— Здѣсь жила ваша maman? — спросила Софья Николаевна.
— Здѣсь, тетенька. У насъ во всѣхъ комнатахъ кто-нибудь жилъ и умеръ…
— И страдалъ, — прибавила тихо Софья Николаевна. — Ну, пойдемте къ вамъ.
— Тетя, — говорила Маша, переходя площадку: — вы ко мнѣ будете ходить въ гости?
— Зачѣмъ же въ гости? я съ тобой цѣлый день буду проводить.
Мироновна встрѣтила ихъ въ дверяхъ.
— Вотъ моя няня, — сказалъ Борисъ, указывая на старушку: — моя Мироновна.
— Здравствуйте, матушка, — проговорила, старушка, и съ поклономъ поцѣловала Софью Николаевну въ плечо.
— Здравствуй, нянюшка. Какъ поживаешь?
— Помаленьку, матушка, помаленьку. Какъ доѣхать изволили?
— Благодарю. Мироновна васъ обоихъ выняньчила? — спросила Софья Николаевна у Бориса.
— Нѣтъ, тетенька, только меня одного. У Маши не было няни.
— Почему такъ?
— Бабушка не хотѣла.
— Да, тетя, — отозвалась Маша: — за мной злая Авдотья ходила.
— Вотъ, матушка, — обратилась Мироновна къ Софьѣ Николаевнѣ: — какія у насъ дѣти выросли: весь свой — вѣкъ въ одиночествѣ… Ахъ, извините, сударыня, — спохватилась старушка: — я, какъ дура какая, дорогу вамъ загородила.
— Ничего, ничего, нянюшка, — отвѣтила ласково Софья Николаевна, проходя въ Борисову комнату.
Тамъ сдѣланы были перемѣны: на мѣстѣ стола помѣщался диванъ и старинный туалетъ; о существованіи его Борисъ не имѣлъ понятія. Этотъ туалетъ Мироновна отыскала въ одной изъ антресольныхъ каморокъ.
— Извините, тетенька, — сказалъ Борисъ, окинувъ комнату: — здѣсь такъ неудобно и плохо убрано.
— Ахъ, мой другъ, вы все еще извиняетесь, не стыдно ли вамъ? Да что вы думаете: я въ раззолоченныхъ будуарахъ жила? Коли не хотите со мной ссориться, такъ пожалуйста не извиняйтесь. Чего мнѣ еще лучше этого? тутъ славно. Вотъ въ этомъ ящикѣ будетъ жить моя Аннушка, а тутъ, вотъ, альковъ; въ одной комнатѣ — цѣлыхъ три: и кабинетъ, и спальня, и дѣвичья. Мироновна, — обратилась она къ старушкѣ: — мнѣ предъ тобой стыдно.
— А что, матушка?
— Да вотъ Борисъ Николаичъ непремѣнно хочетъ, чтобъ я здѣсь поселилась, а ты ужъ вѣрно привыкла здѣсь.
— И-и, матушка, я походный человѣкъ, вездѣ могу прикурнуть. Да, вѣдь, ему-то (она указала на Бориса) стыдно; чай, со мной, старухой, возиться, онъ ужъ вонъ какой долговязый!
Софья Николаевна разсмѣялась и сказала Борису:
— Какая она славная… Нянюшка, — продолжала она: — гдѣ же ты помѣстишься?
— Мало ли у насъ, сударыня, мѣста! Вопъ послѣ
Степаниды пустая каморка стоитъ, — не извольте безпокоиться. Вы, матушка, насчетъ вотъ этой-то комнаты прикажите: не нужно ли еще поставить чего?
— Ничего ненужно, нянюшка, все хорошо; а тамъ, если что понадобится, послѣ увидимъ.
— Вамъ, извѣстное дѣло, здѣсь самое удобное мѣсто, — заключила Мироновна — вотъ и барышнѣ-то весело будетъ.
— Тетя, — заговорила Маша, подбѣгая къ алькову: — вы тутъ будете спать?
— Да, мой ангелъ, — отвѣтила Софья Николаевна, и подошла также къ алькову.
Маша откинула занавѣску.
Вся ниша была выкрашена зеленой краской. Простенькая кровать, подъ орѣхъ, приставлена была къ стѣнѣ; подлѣ нея маленькій столикъ, покрытый бѣлой салфеткой.
Надъ кроватью висѣлъ небольшой портретъ, въ золотой, узкой рамѣ.
Софья Николаевна подошла ближе и стала пристально всматриваться въ портретъ.
Борисъ стоялъ за ней.
— Вотъ это портретъ maman? — спросила она.