— Но вы меня не оставите въ этомъ лѣсу! Я хочу вамъ вѣрить; я хочу вѣрить отцу моему, а я ничего не знаю! Какое же право имѣетъ эта женщина говорить Богъ знаетъ что?… Она знаетъ, что я не могу ее заставить молчать: у меня нѣтъ доказательствъ, я ничего не знаю!
Слезы были слышны въ словахъ Бориса. Сидя около Софьи Николаевны, онъ чувствовалъ, что съ каждымъ словомъ сердце его растетъ, что онъ готовъ все слушать отъ этой женщины и все принимать какъ чистую, святую правду.
— Не волнуйтесь, дорогой мой! — начала Софья Николаевна. — Бабушка была вѣрна себѣ. Ну, позвольте мнѣ васъ немного поисповѣдывать. Она, вѣдь, называла меня погибшей, ужасной женщиной? называла?..
— Называла, — отвѣтилъ Борисъ.
— Говорила также, что я погубила вашего дядю, мужа моего…
— Даже папеньку, — добавилъ Борисъ.
— Вотъ, видите, какъ я отгадала. И что же, по своему, она права.
— Какъ права? — вырвалось у Бориса. — Что вы говорите? — Онъ поднялъ голову и пристально взглянулъ на Софью Николаевну.
Она отвѣчала ему все той же прекрасной улыбкой; на лицѣ ея не было видно ни одного облачка; глубокіе глаза блестѣли въ полусвѣтѣ. Борисъ не выдержалъ блеска этихъ глазъ и опять опустилъ голову.
— Да, она права, другъ мой, — повторила Софья Николаевна. — Въ чемъ она видѣла погибель своихъ дѣтей, — отъ того они и погибли…
— Какъ, какъ? — прервалъ ее Борисъ.
— Отцу вашему не нужно было встрѣчаться съ вашей матерью, а мужу моему — со мной.
— Отчего же? — сказалъ тихо Борисъ.
— Отчего? Это длинная повѣсть. Я вамъ не разскажу ее теперь: вы слишкомъ взволнованы; нельзя переживать такъ много въ одинъ день. Васъ я все-таки не успокоила — знаю. Да какъ же быть-то? Я сама не отвѣчу себѣ: хорошій я человѣкъ, или дрянной? это сразу не дается…
— Вы— хорошій человѣкъ! — проговорилъ Борисъ.
— Кто это вамъ сказалъ?
— Сердце, тетенька, сердце.
— Чего же лучше на первый разъ? Я сюда пріѣхала жить съ вами и для васъ. Опротивѣю вамъ, — вы придете и скажете мнѣ. Полно объ этомъ, — прибавила она, вставая. — Что мной такъ много заниматься?
Борисъ также поднялся. Ему стало гораздо легче: скорбные вопросы отлетѣли, горечи не было. Хотѣлось только слушать Софью Николаевну. Но спокойствіе не являлось, не исчезало то чувство, которое бросало его и въ жаръ и въ холодъ.
— Мнѣ опекунъ понравился, — продолжала Софья Николаевна: — славный такой. Я вижу, что мы съ нимъ сойдемся, а съ Машей мы друзья. Что это за прелесть дѣвочка! Никогда я не видала такого прозрачнаго сердца, какъ у этого ребенка! Какіе вы оба хорошія дѣти! Право, душа надрывается, глядя на вашу судьбу…
Борисъ чувствовалъ, что у него слезы на глазахъ. Ихъ вызвалъ звукъ ея голоса.
Она дотронулась до его руки.
— Что вы, дорогой? Вы все не проясняетесь. Ужь не обо мнѣ ли вы сокрушаетесь? Полноте, какъ не стыдно! Да, впрочемъ, что же это я? Сама напоминаю о вашемъ горѣ: оно слишкомъ свѣжо. Вы только отъ меня не прячьтесь. Захочется погоревать— придите ко мнѣ поплакать, поплачемъ вдвоемъ. Помолиться захочется — помолимся.
И Борись къ замараніемъ сердца почувствовалъ, что она взяла его, какъ маленькаго, за голову и поцѣловала въ лобъ.
— Васъ никто не ласкалъ, — тихо говорила она: — безъ этого что за жизнь? Когда сердце заноетъ, когда жутко придется вамъ— придите, я, вѣдь, знаю… словъ мало, словами всего не сдѣлаешь. Кто жилъ въ такомъ одиночествѣ какъ вы, для того нужна ласка…
Нѣсколько секундъ простояла она, держа егоза голову. Ея дыханіе горѣло на его щекѣ.
— Господь съ вами! Подите спать. Отдохните хорошенько, — заговорила она опять, отпуская его голову. — Маша не хотѣла ложиться, все васъ дожидалась, даяужь ее уложила. Много, много намъ надо говорить и дѣлать… Что это вы, родной мой? — вдругъ спросила она и подняла рукой его голову, — вы плачете?
Борисъ не смѣлъ взглянуть на нее; онъ весь дрожалъ и удерживалъ слезы, катившіяся по лицу его.
— Тетенька… — могъ онъ только проговорить — благодарю васъ…
— Не скрывайте слезъ. Я вижу, что вы меня полюбили, — слава Богу! намъ легче будетъ жить. Славный вы… добрый, — говорила она съ обаятельной нѣжностью.
И опять точно струя пробѣжала по всему тѣлу Бориса. Она еще разъ поцѣловала его въ лобъ.
Слезы подступили ему подъ горло; у него закружилась голова; онъ почти бѣгомъ бросился изъ комнаты и стрѣлою слетѣлъ внизъ.
Волненіе было такъ сильно, что онъ ничего невидаль; онъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается. Съ рыданіемъ кинулся онъ на кровать. Нѣсколько чувствъ разомъ раздирали его. Ему было страшно спросить: что же это такое? Онъ могъ только рыдать…
Долго не могъ заснуть Борисъ. Рыданія утихли; онъ лежалъ не двигаясь, ничкомъ, уткнувши голову въ подушки. Чего не передумалъ онъ!.. Въ первый еще разъ такъ возбуждены были его нервы, въ первый разъ такъ замирало сердце и напрашивались такіе вопросы…
Борисъ вспоминалъ слова бабушки; ея пророчество точно начинало сбываться. Онъ чувствовалъ еще, какъ на лбу его. горѣлъ поцѣлуй Софьи Николаевны. Эти ласки, этотъ голосъ, эти глаза — все это было слишкомъ неожиданно, слишкомъ сильно и ново для него.
Но Борисъ отогналъ отъ себя образъ бабиньки съ ѣдкими словами, съ темными обвиненіями; онъ отдался весь Софьѣ Николаевнѣ…
X.
Рано проснулся Борисъ и увидалъ, что онъ спалъ не раздѣваясь. Голова его была свѣжа. Вчерашнія впечатлѣнія пролетѣли какъ сонъ. На душѣ было что-то доброе/
Онъ осмотрѣлся. Странной показалась ему эта комната, гдѣ за четыре дня еще жилъ отецъ. Борисъ сѣлъ въ большое кресло и такъ просидѣлъ минутъ десять. Въ билльярдной слышались чьи-то шаги. Борисъ отворилъ дверь: Яковъ, по старой привычкѣ, прохаживался вдоль дивана. Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на молодаго барина.
— Виноватъ-съ, — проговорилъ онъ своимъ глухимъ голосомъ: — я думалъ, что никого нѣтъ.
— Яковъ, — сказалъ ему Борисъ: — ты вчера слышалъ отъ Ѳедора Петровича, какъ папенькѣ угодно было распорядиться на счетъ тебя.
— Много доволенъ-съ, — отвѣтилъ Яковъ, отвѣшивая низкій поклонъ.
— Ты получишь еще двѣсти рублей.
— Много доволенъ-съ, — повторилъ Яковъ съ поклономъ и двинулся, чтобъ поцѣловать руку Бориса.
— Нѣтъ, пожалуйста, не нужно! И вотъ что я хотѣлъ тебѣ сказать еще, Яковъ: ты теперь вольный, стало, можешь идти куда знаешь; но если ты желаешь остаться здѣсь, я тебѣ положу хорошее жалованье: ты будешь за мной ходить. Впрочемъ, какъ для тебя лучше.
Яковъ захлопалъ глазами и скоро заговорилъ:
— Помилуйте, Борисъ Николаевичъ, коли милость ваша будетъ, куда же мнѣ идти-съ? лучше мнѣ мѣста не надо.
— Ну и прекрасно, — прибавилъ. Борисъ — Я буду жить здѣсь, въ спальнѣ, убирай эту комнату и чисти мое платье, больше дѣла у тебя не будетъ.
— Слушаю-съ, — отвѣтилъ Яковъ своимъ обыкновеннымъ тономъ.
И точно съ этимъ словомъ онъ опять вошелъ въ прежнюю колею.
— Принеси мнѣ умыться, — сказалъ ему Борисъ, возвращаясь въ спальню.
Онъ первый еще разъ приказывалъ и чувствовалъ себя бариномъ.
«А гдѣ-то моя Мироновна?» подумалъ онъ: «надо будетъ съ ней разлучиться… помѣстить ее на верху». Ему жалко было своей комнатки съ перегородкой, гдѣ добродушная няня такъ много спала, будила его по утрамъ, одѣвала его и называла долговязымъ.
И тотчасъ же онъ перешелъ къ мысли, что въ той же самой комнатѣ живетъ теперь Софья Николаевна; лежитъ теперь въ альковѣ, на его кровати.
Ему было пріятно говорить себѣ, что она останется навсегда въ его домѣ. И слово бабинька, непріятное слово, такъ часто повторявшееся въ былое время, замѣнится словомъ тетенька.
«Какъ могъ я хоть минуту вѣрить этой злой старухѣ?» спрашивалъ онъ себя, думая о вчерашней сценѣ въ залѣ. Онъ однако чувствовалъ, что краснѣетъ, вспоминая все, что онъ пережилъ наверху, въ разговорѣ съ нею; но ему не было уже страшно, какъ вчера, когда онъ кинулся на кровать: ласкающій голосъ Софьи Николаевны точно звучалъ около него… и онъ улыбался. Онъ повторялъ мысленно всѣ ея ласковыя слова, которыя были для него такъ новы и обаятельны.
«Что это за чудесная женщина! что за жизнь будетъ возлѣ нея!.. возлѣ нея,» повторилъ онъ мысленно и опять покраснѣлъ. «Однако, какъ я былъ разстроенъ вчера», продолжалъ онъ думать: «нервы у меня расходились. Изъ чего было такъ волноваться?»
Борисъ задумался. Онъ не могъ отвѣтить на этотъ вопросъ. Ему было легко и онъ былъ слишкомъ молодъ еще, чтобъ залѣзать въ глубь своей душевной жизни и мучить себя въ минуты, когда мрачныя и тоскливыя впечатлѣнія смѣнились другими, здоровыми и свѣтлыми.
Кто-то постучалъ въ дверь.
— Можно войдти? — спросилъ женскій голосъ.
Борисъ узналъ Мироновну.
— Войди, няня, войди, — крикнулъ онъ, и подошелъ къ двери.
— Что ты, долговязый, что съ тобой вчера-то было?— спрашивала старушка, входя къ нему, съ улыбкой. — Да ты, никакъ и не раздѣвался совсѣмъ?
— Нѣтъ, няня, я прилегъ, да и не замѣтилъ, какъ заснулъ. — Борисъ немного смутился, говоря это.
— Ну, какъ не теперь, — продолжала старушка: — мнѣ за тобой ходить-то ужъ не приходится: ты вѣдь здѣсь поселишься?
— Да, няня, я ужъ здѣсь; а тебѣ и негдѣ возлѣ меня-то.
— Довольно баловался, теперь самъ большой баринъ сталъ, одинъ живи, не все съ бабами возиться.
Старушка говорила это полушутливымъ тономъ; но видно было, что ей нелегко разставаться со своей прежней жизнью.
Борисъ смотрѣлъ на нее и грустно улыбался.
— Привыкъ я къ тебѣ, Мироновна, — сказалъ онъ.
— Знаю, что привыкъ, я и сама привыкла, да гдѣ же я здѣсь жить-то буду; не на билльярдѣ же мнѣ спать?
— Разумѣется. Я ужъ Якову сказалъ, чтобъ онъ за мной ходилъ.
— Извѣстное дѣло — Якову, онъ въ люди не пойдетъ. Да какая тутъ служба? самая пустая. Онъ надежный человѣкъ.
— Гдѣ же ты помѣстишься, Мироновна? — спросилъ Борисъ.
— Я-то? Да въ Степанидиной.
— Зачѣмъ же? Тамъ вѣдь еще есть комнаты.
— Какія? Мамзель, вѣдь, тамъ живетъ. Ну, она, вѣрно, скоро очистится: мамзель отойдетъ. — Она ужь чуетъ, что вѣтеръ изъ другаго мѣста подулъ… сидитъ у себя въ комнатѣ и носу не показываетъ. Разочтете что ли ее?