— Да она, я думаю, сама догадается, — сказалъ Борисъ.
— Ее бабушка съ собой возьметъ.
— Куда?
— Какъ куда? Ты тутъ сидишь, ничего не знаешь: бабушка сегодня выѣзжаетъ. Степану объ лошадяхъ приказано.
— Что ты?
— А какъ ты думаешь? Въ каретѣ ѣдетъ, въ большой-, съ собой Финку да Ульяну беретъ. Сегодня съ утра возню подняла.
Мироновна сѣла на стулъ около бюро.
— Приходилось отъ нея жутко, — продолжала она: — да ужъ теперь и жалко становится… Какъ ни поверни: старуха старая, седьмой десятокъ пошелъ, и вдругъ этакимъ манеромъ вонъ изъ дома…
Мироновна покачала головой.
Борисъ стоялъ передъ ней задумавшись.
— Да какъ же быть-то, няня? — проговорилъ онъ. — Тенерь ужъ дѣла не поправишь.
— Знаю, что не поправишь, это не отъ тебя. Сама посѣяла, теперь вотъ оно и сказывается. Даромъ ничего не бываетъ. Да все-таки жалко. И той-то, чай, не весело.
— Кому? — спросилъ Борисъ.
— Да Софьѣ-то Николаевнѣ. Это у всякаго голова кругомъ пойдетъ. Въ чужой домъ пріѣхать… прямо хозяйкой, да тещу изъ дому выжить. Бабочка-то какая молоденькая… Я думала, она постарше.
— А какъ она тебѣ понравилась, няня? — сказалъ Борисъ, взглянувъ какъ-то урывкомъ на старушку.
— Да что? добрая должна быть. Голосъ такой ласковый у нея. Вѣдь и дядюшка-то ее, покойникъ, слышь, за доброту взялъ. Роду-то она, вѣдь, не больно знатнаго…
Старушка замялась немножко.
— Какого же она рода? — быстро спросилъ Борисъ.
— Да не знаю ужъ я… что-то такое такъ… говорили… Я, вѣдь, пересудъ-то этихъ не больно люблю. Кто ихъ знаетъ? Пелагея-то Сергѣевна въ тѣ поры и рвала, и метала, самъ, чай, помнишь. А барыня, должно быть, хорошая. Съ тобой-то она какъ?
— Со мной она какъ родная.
— Понравилась, значить, тебѣ? — спросила с тарушка, взглянувъ пристально на Бориса
Онъ опять почувствовалъ смущеніе.
— Какъ же, няня. Мы съ ней будемъ дружно жить.
— Извѣстное дѣло, повеселѣе тебѣ будетъ; тебѣ не съ кѣмъ будетъ воевать. Машу-то свою пригрѣешь. Въ домѣ самъ хозяинъ. Такъ это мнѣ чудно, какъ подумаешь, что, кромѣ тебя, нàбольшихъ нѣтъ въ домѣ.
— А тетенька?
— Ну, да она на время только… вѣдь это все твое. Старушка встала и подошла къ Борису. — Ты хоть и настоящій баринъ теперь, а вѣдь я тебя не боюсь, такъ-таки, ни капельки не боюсь.
Она разсмѣялась, и Борисъ вмѣстѣ съ нею.
— Какой же я для тебя баринъ? — сказалъ онъ.
— То-то же и есть. Ты командовать надо мной не вздумай. А какъ же съ Машенькой-то теперь; новую мамзель возьмете, что-ли, или сама Софья Николавна учить ее будетъ?
— Не говорилъ еще я объ этомь, няня. Да зачѣмъ брать мамзель; она сама ею будетъ заниматься, учителя ходить станутъ.
— Такъ вы втроемъ и будете проживать, точно молодой баринъ съ барыней, — проговорила старушка шутливо. — Ты смотри, Боря, тетка-то видишь какая красавица… ты больно-то на нее не засматривайся: ученье-то на умъ не пойдетъ.
— Что же, няня, — отвѣтилъ Борисъ улыбаясь: — вѣдь поневолѣ заглядишься, коли хорошенькая… И потомъ, точно испугавшись, оьъ прибавилъ: — мы Машей будемъ вдвоемъ заниматься. Вотъ что я тебѣ хотѣлъ сказать: чтобы тебѣ теперь за Машей не присмотрѣть? Какъ бы это хорошо было! Ты какъ объ этомъ думаешь?
— Я-то? Я, пожалуй, съ моимъ удовольствіемъ: на ногахъ еще хожу бодро, да какъ Софья-то Николавна…
— Помилуй, она будетъ очень рада. Вѣдь ты сама знаешь, при Машѣ никого нѣтъ; дѣвчонка при ней, Варька… все это безпорядокъ… Тебѣ, вѣдь, всегда хотѣлось нянчить Мяшу?
— Какъ же не хотѣться, извѣстно хотѣлось. Вотъ ты меня и гонишь отъ себя, — прибавила она улыбаясь: — только въ гости къ тебѣ буду ходить.
— Да это еще не все, няня, я ня тебя еще должность взвалю…
— Это какую?
— Ты у насъ и экономкой будешь.
— Когда же я успѣю, что ты! Какъ же можно одному человѣку?
— Да какое у насъ хозяйство, всего-то двое. Нѣтъ, ты уже не отказывайся. Мнѣ изъ тѣхъ старухъ никто не нравится. Пожалуйста.
Борисъ началъ цѣловать старуху.
— Да ну, инъ Богъ съ тобой! Какъ прикажешь, ты вѣдь теперь баринъ у меня, — говорила старушка веселымъ голосомъ, пятясь назадъ.
Послышался стукъ.
— Это ты, Яковъ? — спросилъ Борисъ.
— Я-съ, — отозвался Яковъ за дверью: — умываться прикажете?
— Войди, войди. Ну, няня, ты сходила бы туда, къ Софьѣ Николаевнѣ; узнай, что она пьетъ по утрамъ: чай или кофе?
— Хорошо. Только вотъ что, долговязый: Фицка-то теперь такъ запыхалась, что у ней ничего не допросишься.
— Ну, ужъ ты тамъ какъ-нибудь распорядись.
Мироновна ушла. Явился Яковъ съ умывальникомъ и полотенцемъ. Борисъ, умывшись и оправившись, подумалъ о бабушкѣ.
Яковъ доложилъ ему также, что Пелагея Сергѣевна приказывала на счетъ кареты и почтовыхъ лошадей.
Борису казалось все невозможнымъ, что она такъ скоро соберется, да ему этого совсѣмъ и не хотѣлось.
«Пускай-бы себѣ жила,» думалъ онъ. Онъ боялся также какой-нибудь сцены, боялся не за себя, а опять за Софью Николаевну. Ему было-бы очень больно, еслибъ бабинька какъ-нибудь уколола ее; а этого онъ непремѣнно ждалъ, зная, что Пелагея Сергѣевна потому только не оборвала Софью Нпколавну, что сама стѣснилась.
«А впрочемъ что же,» прибавилъ онъ: «пускай себѣ поругается напослѣдокъ, вреда уже она никакого никому не сдѣлаетъ».
Въ окно спальни Борисъ увидалъ, что сарай былъ отворенъ и выдвинута большая четверомѣстная карета, желтаго цвѣта, въ которой еще покойникъ дѣдушка ѣзжалъ съ бабинькой въ деревню. Огромные козлы торчали въ высотѣ, покрытые кожанымъ чехломъ. Вокругъ кареты ходили кучера и осматривали ее.
Это напомнило Борису лѣто, когда весь домъ перебирался въ подгородную деревню, доставшуюся ему съ Машей.
Онъ подумалъ о томъ: какъ они будутъ тамъ жить лѣтомъ, какъ онъ кончитъ къ этому времени курсъ и, въ ожиданіи университета, проживетъ два-три мѣсяца со своей Машей и тетенькой, — будутъ ходить за грибами, кататься верхомъ. А тамъ. Москва, товарищи, полная, разнообразная жизнь. Все будетъ свѣтло, ново и заманчиво!…
— Чай будете кушать? — спросилъ его сзади глухой голосъ Якова.
Борисъ очнулся точно отъ сна. Голосъ Якова перенесъ его въ другой міръ, онъ оглянулся, и опять на этомъ креслѣ, на этой кровати предсталъ передъ нимъ образъ отца. Его мутные глаза, его дрожавшій, удушливый голосъ, его предсмертныя признанія — исповѣдь слабости… все воскресло въ этой комнатѣ. Вотъ тутъ, у кресла Борисъ писалъ письмо ей, этой чудной женщинѣ, какъ ее назвалъ отецъ и какъ Борису нравилось называть ее.
А Яковъ стоялъ въ выжидающей позѣ, не получая отвѣта.
— Спасибо, я послѣ напьюсь, — проговорилъ наконецъ Боритъ. — Прибери здѣсь, и ключъ отъ комнаты принеси ко мнѣ. Я буду наверху у Марьи Николаевны.
Борисъ заглянулъ сперва въ корридоръ. Онъ былъ-бы непрочь зайти къ бабинькѣ, но не рѣшился на это. Слишкомъ часто были, въ послѣдніе дни, безполезныя попытки смягчить отношенія. Вчерашняя сцена между нею и Софьей Николаевной была еще очень свѣжа. И теперь Борисъ нашелъ, что Софьѣ Николаевнѣ и не слѣдовало такъ прямо отправляться къ бабинькѣ.
«А какая она все-таки добрая», заключилъ онъ мысленно, и началъ подыматься наверхъ. Было еще рано Часы въ билльярдной пробили половину девятаго.
На площадкѣ онъ столкнулся съ Аннушкой; она несла платья въ комнату Софьи Николаевны.
— Тетенька проснулась? — спросилъ Борисъ.
— Давно-съ; онѣ одѣлись, пожалуйте, — отвѣтила Аннушка.
— А Маша здѣсь?
— У насъ, — отвѣтила Аннушка и посторонилась.
Борисъ вошелъ довольно нерѣшительно и остановился въ дверяхъ перегородки.
На диванѣ сидѣла Софья Николаевна, въ черномъ суконномъ платьѣ. На головѣ не было косынки. Волосы были зачесаны гладко и за уши заложено по одному большому локону. Только теперь Борисъ вполнѣ разсмотрѣлъ свою тетеньку. Ее нельзя было назвать брюнеткой, въ строгомъ смыслѣ. Волосы только на первый разъ казались совсѣмъ черными, и то спереди; коса была темнорусая, съ пріятнымъ отливомъ, густая, и свѣшивалась низко. Цвѣтъ кожи, бѣлизна лба, нѣжность и прозрачность ушей, — все это отнимало у ней ту рѣзкость типа, какая отличаетъ сильныхъ брюнетокъ. Но глаза были черные, глубокіе, такіе, что на нихъ нелегко было взглянуть пристально, а между тѣмъ они не смотрѣли строго. Ихъ выраженіе было необыкновенно молодое, отрадное, точно будто эти глаза говорили, что человѣку легко утѣшиться, когда они на него смотрятъ.
И Борисъ въ эту минуту дѣйствительно смотрѣлъ на нихъ и чувствовалъ себя утѣшеннымъ.
Когда онъ вошелъ, Маша стояла около Софьи Николаевны и показывала ей какую-то тетрадку.
Обѣ онѣ разомъ обернулись и увидѣли Бориса.
Маша сейчасъ бросилась къ нему. Софья Николаевна встала.
— Ахъ, Боря… здравствуй, — закричала дѣвочка, цѣлуя брата. — Вотъ ты какъ рано нынче! Хорошо спалъ тамъ, на новомъ мѣстѣ?
— Прекрасно, голубчикъ, — отвѣчалъ Борисъ и подошелъ къ Софьѣ Николаевнѣ, поцѣловать у ней руку.
— А вы какъ почивали, тетенька? — спросилъ онъ.
— Я вездѣ хорошо; я, какъ маленькая, — только-что прикурнула, сейчасъ какъ убитая… И сновъ никогда не вижу, — прибавила она улыбаясь.
— И вы всегда рано встаете?
— Всегда въ восемь я уже на ногахъ; а лѣтомъ гораздо раньше, часу въ шестомъ.
— А я вотъ лѣнюсь, — сказалъ Борисъ. — Вы меня отучите, пожалуйста. Мнѣ бы надо въ семь вставать, а меня Мироновна будитъ, будитъ и въ восемь насилу добудится.
— Ну, полно Боря, а вотъ, какъ папа боленъ былъ, ты совсѣмъ не спалъ. Онъ все сидѣлъ около папы, — проговорила Маша, обратившись глазами къ Софьѣ Николаев нѣ.
— Вы вѣдь очень утомлены, — сказала ему Софья Николаевна, держа его за руку. — Я вижу это по вашимъ глазамъ и по блѣдности.
— Да, тетя, онъ такой розовый былъ, — замѣтила Маша съ своей комически-серьезной миной. — У него щеки такія красненькія были, а теперь вонъ онъ какой!
И она полѣзла обнимать его. Софья Николаевна улыбаясь смотрѣла на своихъ новыхъ дѣтей.