— А зачѣмъ дядя пріѣзжалъ сюда, когда мнѣ было лѣтъ пять? — сказалъ Борись, подавленный всѣмъ этимъ разсказомъ.
— Онъ пріѣхалъ, просто, повидаться, онъ хотѣлъ переломить себя, покончить съ своей прежней страстью, наконецъ, смягчить свои отношенія съ семействомъ.
— Я помню, что мама не показывалась внизъ, не видала дядю Александра.
— Да, она не надѣялась на себя… И этотъ пріѣздъ принесъ только больше горечи и страданій. Александръ уѣхалъ съ такой же раной, какъ и прежде… Въ домѣ у васъ пошло еще хуже… Пелагея Сергѣевна построила на этомъ цѣлый романъ… она считала пріѣздъ Александра условленнымъ между нимъ и твоей матерью. Отецъ твой началъ мучиться подозрѣніями, Лизавета Павловна страдала… въ ней чувство не умерло, но она хотѣла его заморить. Мать твоя, какъ ты знаешь, умерла чахоткой.
— А дядя? — спросилъ опять Борисъ.
— А дядя опять ѣздилъ по свѣту, опять былъ боленъ, опять лѣчился… и наконецъ немного выздоровѣлъ… прежняя страсть притихла. Онъ вернулся въ Москву, и тутъ начинается нашъ романъ, — прибавила улыбаясь Софья Николаевна… и остановилась.
— Теперь для меня ясна вся прошлая жизнь нашего дома, — промолвилъ Борисъ — теперь я понимаю, почему бабушка не любила меня и Машу.
— Потому, что вы были дѣти Лизаветы Павловны, которую она ненавидѣла и подозрѣвала весь вѣкъ.
— Но въ чемъ же, тетя?
— Твоя мать была чиста, какъ ангелъ; но прежняя любовь къ Александру жила въ ней… и отецъ твой это чувствовалъ, и это было причиной тому, что онъ не могъ освободиться отъ деспотическаго вліянія Пелагеи Сергѣевны. По натурѣ онъ былъ слабый человѣкъ… въ него вкоренилась привычка покоряться матери, а въ этихъ обстоятельствахъ, при постоянныхъ подозрѣніяхъ… онъ невольно выслушивалъ все, что ему нашептывала бабушка, вѣрилъ ей, и все страдалъ, мучилъ себя и бѣгалъ изъ дома, гдѣ ему приходилось слишкомъ больно.
Прошла значительная пауза. Софья Николаевна точно припоминала разные эпизоды своей жизни. Борисъ не торопилъ ее, хотя внутренно онъ горѣлъ нетерпѣніемъ выслушать ея повѣсть. Когда-то няня Мироновна, въ этой самой комнатѣ, разсказывала ему сказки, и не думалъ онъ тогда, что ему придется выслушать эту послѣднюю грустную повѣсть, съ которой такъ тѣсно было связано все его прошлое.
— Я немного назадъ отойду, — заговорила вдругъ Софья Николаевна… — ты меня видишь, Борисъ… я всегда такая была… юная, шалая, какъ меня называла мать, очень дикая дѣвица, — прибавила она съ комической миной. — Я всѣ испытанія жизни принимала смѣясь; я точно всегда дразнила свою судьбу, и жила всегда хорошо… Но это только маленькое вступленіе. Ты, можетъ быть, не знаешь, что мой отецъ и мать живы… И вотъ съ матери-то я и начну. Ея повѣсть вотъ какая: выдали ее замужъ молоденькую, лѣтъ десяти, за одного полковника, какъ-то… ну, бурбона, грязнаго, отвратительнаго. Она съ нимъ пожила годъ, другой, т. е. лучше сказать, помучилась, помучилась… дольше не вытерпѣла и убѣжала отъ него. Хлопотали они о разводѣ, — ничего не выхлопотали; длилось это нѣсколько лѣтъ. Въ ея судьбѣ принималъ участіе одинъ докторъ, товарищъ твоего дяди по университету. Они полюбили другъ друга, и онъ ее назвалъ своей женой… Они никогда не скрывали, что они не вѣнчаны. У нихъ родилось нѣсколько человѣкъ дѣтей, въ томъ числѣ и твоя тетенька, Софья Николаевна… Жили мы небогато, у отца была небольшая практика… матушка часто прихварывала; ее не переставала тяготить мысль о нашей будущности, о томъ, что у насъ нѣтъ имени. Мужъ ея, бурбонъ, часто ее пугалъ, писалъ ей отвратительныя письма… Богъ знаетъ, что дѣлалъ… Все это дѣйствовало на ея здоровье; но духомъ она не падала, по-крайней-мѣрѣ, наружно, и въ нашемъ домѣ никогда не было унынія. Я росла свободно, мной занимался отецъ, давалъ мнѣ все читать, выучилъ меня анатоміи, выучилъ меня по-англійски, далъ мнѣ въ руки Пушкина, Шекспира, — и онъ не высушилъ меня; я никогда не слыхала отъ него ни одной сентенціи, ни одной сухой мысли. Онъ всегда говорилъ мнѣ: «Софья, хочется тебѣ плакать— плачь, хочется тебѣ молиться — молись, полюбить захочется — полюби… и что бы ты нп сдѣлала, все это можно искупить, было бы только чувство правды». И мнѣ хорошо было жить… я выросла; на воспитаніе мое хоть мало тратили, но все-таки отецъ ничего не жалѣлъ: нанималъ мнѣ учителей музыки, языкамъ я выучилась дома… Но практика его шла плохо… средства дѣлались все меньше и меньше, а кромѣ меня былъ еще братъ, Николай, въ гимназіи, и двѣ сестры… Мнѣ стало совѣстно, что я большая дѣвушка, 17 лѣтъ, ѣмъ даромъ хлѣбъ, живу въ домѣ какъ малолѣтняя, и ничего не зарабатываю… Я пришла къ отцу и объявила, что хочу идти въ гувернантки… Онъ меня не сталъ отговаривать, только сказалъ: «смотри, Соня, не испорти твоего характера… такая жизнь затираетъ человѣка; а впрочемъ, съ Богомъ». Матери было непріятно; но она согласилась. Я не выбирала; я взяла первое мѣсто, какое мнѣ попалось. Ты не знаешь Москвы, Борисъ. Въ Москвѣ живутъ вѣдь предикіе люди; тамъ на каждомъ шагу все огорченные судьбой бары, у которыхъ накипѣло внутри цѣлое море неудовлетворенныхъ претензій. Вотъ въ такое-то семейство и попала я. Maman… жирная барыня, племянница какого-то сенатора… ѣздила все къ нему по воскресеньямъ прикладываться къ ручкѣ… старшая дочь прочла «Пропилеи» Леонтьева и ѣздила къ Старому Вознесенью высматривать жениховъ… да еще двѣ дѣвочки, въ самомъ дурномъ возрастѣ: 14 и 15 лѣтъ; съ ними-то я и должна была заниматься и учить ихъ всѣмъ наукамъ и всѣмъ искусствамъ, какія только знала. Скучно мнѣ было, ничего не вдолбишь имъ, только и думаютъ о томъ, когда придетъ масленица да повезутъ ихъ кататься подъ Новинское. Тяжеленько мнѣ было и вотъ еще почему: жирная maman узнала о томъ, что я не имѣю имени, и не разъ кольнула меня этимъ… я, разумѣется, сперва плакала, а потомъ думаю себѣ: «глупо дѣлать изъ себя жертву», взяла да и напѣла ей очень скромно, но сильно. Барыня моя стихла, и съ-тѣхъ-поръ мнѣ было покойно. Я помирилась съ своей долей, очень много читала, отца и мать видѣла часто, и отецъ мой всегда говорилъ: «вижу, Софья, что ты все такой же молодецъ… натура твоя выдерживаетъ напоръ жизни, прекрасно, дитя мое.» — Разъ я пришла къ нему и увидала твоего дядю. Его лицо сейчасъ же меня заинтересовало. Онъ тогда только-что вернулся изъ второй поѣздки за границу..
— Вы говорили, тетя, — прервалъ ее Борисъ, — что дядя былъ товарищъ вашего отца?
— Какже, голубчикъ, они вмѣстѣ и поступили… Тогда у нихъ было хорошее время; мнѣ отецъ и Александръ разсказывали много про это время… какой духъ былъ славный… направленіе философское… не черствое, а радостное какое-то, примирительное… я это видѣла на отцѣ. Онъ всегда говорилъ: «нѣтъ вещи на землѣ, нѣтъ такого явленія, которое бы не сливалось въ общей гармоніи». И все, что мы теперь читаемъ въ журналахъ, Бѣлинскій да и всѣ другіе, это все изъ Москвы, изъ того кружка… Мнѣ вотъ и теперь даже пріятно, когда я припоминаю ихъ бесѣды… Честные, чистые люди, съ глубокой любовью… Вотъ ужъ они знали, что такое красота и поэзія въ жизни. Но я ударилась въ сторону, прости меня, голубчикъ… Знаешь, Борисъ, я вотъ тебѣ разсказываю, и точно заново все это переживаю… у меня воображенія-то тоже не меньше, чѣмъ у твоего дяди Александра.
— Такъ вы его увидали, — подсказалъ ей Борисъ.
— Да, да… увидала и очень заинтересовалась. Отецъ ему разсказалъ обо мнѣ; я съ нимъ разговорилась… онъ былъ такой занимательный, говорилъ прекрасно, вездѣ у него проглядывало чувство, замѣчанія о заграничной жизни такія свѣтлыя… Я ему понравилась. На другой день я опять была у своихъ. Александръ прямо подходитъ ко мнѣ, беретъ меня за руку и говорить: вы будете моей женой: васъ самъ Богъ послалъ ко мигъ на встрѣчу, и потомъ все повторялъ: «какое сходство, Боже мой!..» и нѣсколько разъ спросилъ жш, точно ли я гувернантка? Все это меня ужасно поразило; я сперва думала, что онъ шутилъ. Прошло двѣ недѣли; Александръ продолжалъ говорить, что я одна спасу его, что наша встрѣча не случайная. И дѣйствительно, онъ привязался ко мнѣ… этого мало… онъ меня полюбилъ готовою любовью… Тогда еще я не могла этого хорошенько понять, но я видѣла чувство, я видѣла также, что онъ страдаетъ, что это человѣкъ съ разбитой душой. Чрезъ полгода я ему сказала, что иду за него замужъ. Хочешь ты знать мою полную исповѣдь, Борисъ? У меня не было къ нему страстной любви, и не могло быть. Онъ меня трогалъ и поражалъ, но это чувство было сродни тому, съ которымъ я относилась къ отцу… Голубчикъ мой, вотъ ты поживешь на свѣтѣ, ты узнаешь, что значитъ натура, молодость, гармонія силъ и надеждъ, черезъ это никакъ не перескочишь. Никогда женщина въ 20 лѣтъ не полюбитъ страстно человѣка, который годится ей въ отцы…
Она остановилась. Борисъ взглянулъ на нее, и ему точно хотѣлось что-то сказать.
— Что ты на меня смотришь? — спросила она. — Тебѣ кажется рѣзкимъ, не женственнымъ то, что я сейчасъ сказала? Это святая правда; она честнѣе напускныхъ чувствъ. А я все-таки вышла за Александра. Онъ меня увлекъ и тронулъ своей прекрасной, хотя дикой и сумасбродной, натурой. Я въ самомъ дѣлѣ была для него какимъ-то елеемъ, онъ оживалъ со мною; и когда я узнала повѣсть его любви — все мнѣ открылось. Ты помнишь, вчера какъ я пристально смотрѣла на портретъ твоей матери… Александра поразило мое сходство съ ней, по-крайней-мѣрѣ ему такъ казалось; потомъ, мое положеніе въ гувернанткахъ; все это дополняло образъ, который все еще жилъ у него въ сердцѣ, и онъ перенесъ на меня всю свою любовь; я, т. е. Софья Николаевна, для него почти не существовала во мнѣ жила для него другая женщина. Когда я это почувствовала, меня оно не оскорбляло, я не имѣла никакихъ требованій, мнѣ было жалко Александра; но хорошо жалко, это была почти любовь, но любовь теплой сестры, матери. Прежде, до встрѣчи съ Александромъ, я не жаждала любви, какъ многія русскія дѣвы, я не ожидала отъ жизни и отъ людей ничего крупнаго и не говорила: я отдамъ свое сердце только тогда, когда оно запылаешь страстью — нѣтъ! у меня былъ на это какой-то спокойный взглядъ, несмотря на то, что отецъ мой находилъ во мнѣ страстную натуру. Вотъ почему я и вышла за него.