— Дядя вамъ разсказывалъ про бабушку и папеньку? — спросилъ Борисъ.
— Онъ мнѣ разсказалъ про свою любовь до свадьбы… онъ каждый день обращался къ этому. Но о семействѣ онъ молчалъ; говорилъ, что у него нѣтъ связей, что онъ свободенъ. Когда я его спросила: будетъ ли его мать согласна на его бракъ, онъ отвѣтилъ: мать меня давно прогнала изъ дома.
— И однако онъ пріѣзжалъ сюда.
— Ты знаешь, какъ его приняла Пелагея Сергѣевна?
— Знаю, тетя.
— Вернувшись, онъ мнѣ ничего не сказалъ, точно будто ничего не произошло. Но ты видишь, какъ сильны были и въ немъ домашнія преданія; онъ долженъ былъ впередъ знать, что мать слышать не захочетъ о женитьбѣ на мнѣ: кто я такое въ глазахъ твоей бабушки? Я — отверженное созданіе, незаконная дочь… я мѣщанка…Но дядя твой весь былъ изъ странностей и увлеченій. У него было затаенное желаніе видѣть еще разъ тотъ домъ, гдѣ жила твоя мать, — я въ этомъ увѣрена. Онъ поѣхалъ сюда съ твоимъ отцомъ.
— Вы тогда видѣли папеньку?
— Нѣтъ, Александръ не познакомилъ его… и ты понимаешь почему. Скоро послѣ нашей свадьбы онъ страшно измѣнился… Точно, побывавши здѣсь, онъ привезъ съ собой образъ твоей матери, и совершенно охладѣлъ ко мнѣ. Меня это не поразило, мнѣ только стало еще вдвое жаль его. Я видѣла, что съ каждымъ днемъ онъ теряетъ то, что для него было во мнѣ дорого… исчезалъ призракъ, созданный имъ, и съ каждымъ днемъ онъ все слабѣлъ и слабѣлъ; подъ конецъ я замѣчала даже, что ему тяжело со мной, онъ хотѣлъ бы быть одинъ… не легко было и мнѣ! И такъ мы прожили цѣлый годъ. Тутъ я познакомилась съ твоимъ отцомъ; мы сошлись какъ-то вдругъ; намъ не нужно было объясняться: мы все знали и понимали. Я не знаю, кого мнѣ было болѣе жалко: Александра, или отца твоего; я видѣла передъ собою двѣ разбитыя жизни; а помочь ничѣмъ нельзя было. Ихъ отношенія были очень хороши. Въ то время, какъ твой отецъ жилъ въ Москвѣ, Александръ немножко посвѣжѣлъ; но послѣ него, черезъ мѣсяцъ, онъ умеръ воспаленіемъ легкихъ. Я тогда только съ новой силой почувствовала, что этотъ человѣкъ былъ мое любимое дитя, но не страстно любимый мужъ.
Борисъ, смотря на Софью Николаевну, думалъ то же самое.
— Съ папенькой вы переписывались? — спросилъ онъ.
— Какъ же, и тутъ какое онъ показалъ ко мнѣ участіе! Я знаю: онъ тогда хотѣлъ, чтобъ я пріѣхала сюда, но при Пелагеѣ Сергѣевнѣ это было невозможно. Ты можешь теперь понять, Борисъ, что чувствовала она ко мнѣ, и что еще теперь чувствуетъ. Я, въ глазахъ ея, женщина темнаго происхожденія, которая завлекла въ свои сѣти и уморила ея сына и втиралась въ ея домъ. Да вѣрно она тебѣ это сама говорила.
— Да, да, — повторилъ тихо Борисъ, вспоминая сцену съ бабушкой въ залѣ. —И послѣ пзвѣетія о смерти дяди, папенька уже больше не вставалъ, — промолвилъ онъ.
— Да; я перестала получать его- письма. Мои старики захотѣли, чтобы я съ ними жила; они меня уже ни за что не отпускали опять въ гувернантки. Сестра Вѣра вышла замужъ и уѣхала съ мужемъ въ Сибирь; Коля поступилъ въ университетъ казеннымъ; семья паша сдѣлалась маленькой; и старики мои обвѣнчались, — бурбонъ умеръ наконецъ. Такъ прошелъ еще годъ. Я заболѣла, и не на шутку, да такъ раза два; и въ послѣднее мое нездоровье получила письмо, писанное твоей рукой. Отвѣтъ мой ты знаешь — я здѣсь: этимъ я все сказала. Старички мои поплакали да отпустили меня. Вотъ моя повѣсть, Борисъ, не большая, но и не маленькая.
Прошло нѣсколько минутъ молчанія.
— Благодарю васъ, тетя, — проговорилъ Борисъ, цѣлуя ея руку. — Вы мнѣ все, все разсказали; я точно вышелъ на свѣтъ теперь.
— И никого не обвиняешь?
— Никого.
— Я вотъ тебѣ сказала, что не нужно было Александру встрѣчаться со мной; это, въ самомъ дѣлѣ, правда, и его доконала, хоть и безъ причины; одинъ онъ прожилъ бы дольше. Можетъ быть, бабушка Пелагея Сергѣевна и чувствовала это безсознательно, но опять, кто виноватъ? — никто.
— Да, какъ я выслушалъ васъ, тетя, — проговорилъ Борисъ — трудно сказать, какъ нужно было жить, чтобъ быть всѣхъ счастливѣй… только какія вы…
— Что я? — быстро спросила она.
— Какія вы славныя, какъ вы все кротко принимали…
Онъ не окончилъ фразы и взглянулъ на нее, слегка покраснѣвъ.
— Ахъ, дорогой мой, какъ же иначе-то? Вотъ ты видѣлъ: какъ мнѣ ни приходилось въ жизни, — я вѣрила только въ одно, что не созданы же люди затѣмъ, чтобъ вѣкъ мучиться, этакъ бы и Бога и свѣта не было. У меня было горе, у тебя тоже есть горе и большое… а будемъ жить, и Богъ дастъ хорошо проживемъ. Она наклонилась и поцѣловала его въ голову. — Мнѣ здѣсь теперь очень привольно: ты вонъ какой хорошій, Маша твоя прелесть… неужели весь вѣкъ будемъ страдать?
— Нѣтъ, не будемъ, — повторилъ Борисъ.
— Однако, ты знаешь ли который часъ? Второй; этакъ нельзя, это совершенно по-женски… какъ институтки изливаются до пѣтуховъ. Я тебѣ все разсказала, Борисъ, больше у меня нѣтъ ничего задушевнаго, Вотъ ты мнѣ въ другой разъ разскaжeшь… Да я знаю, не слыхавши, твою жизнь. У тебя есть, можетъ быть, другія какія тайны? — сказала она улыбаясь.
— Нѣтъ, тетя, никакихъ, — проговорилъ Борисъ. — Отъ васъ я ничего бы не скрылъ.
— Спасибо, добрый мой мальчикъ, Господь съ тобой. Прощай. — Она поцѣловала его въ лобъ и проводила до лѣстницы.
Онъ долго не могъ заснуть, передумывая о томъ, что онъ слышалъ, и мысленно любовался лицомъ Софьи Николаевны, вспоминалъ каждое движеніе этого лица.
Борисъ ѣхалъ въ гимназію точно послѣ вакаціи. Ему казалось, что прошло по крайней мѣрѣ мѣсяцъ, а еще недѣли не было съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ въ послѣдній разъ вернулся оттуда, въ день смерти отца.
Съ ночи выпалъ снѣгъ. Улица смотрѣла веселѣе обыкновеннаго. Въ саняхъ было покойнѣе сидѣть, чѣмъ въ тряскихъ дрожкахъ; саврасая вятка бѣжала бойчѣе; дорога была мягкая, и снѣгъ блестѣлъ па солнцѣ.
Большая площадь, точно бѣлая скатерть, уходила вдоль набережной, и сливалась цвѣтомъ съ стѣнами и башнями кремля.
Подъѣзжая къ гимназіи, Борисъ опять перенесся въ свои прежній ученическій міръ: вспомнилъ, какъ его оставили безъ обѣда. Все это казалось ему смѣшнымъ; ему даже не вѣрилось, что онъ такой же гимназистъ, ученикъ седьмого класса, какъ и недѣлю тому назадъ. Онъ чувствовалъ также, что прежде ему пріятнѣе было приближаться къ гимназіи; онъ тамъ отдыхалъ отъ тоски и тягости большаго дома; теперь совсѣмъ не то: его манило домой; его наполняла дума объ всемъ, что онъ выслушалъ отъ тетки. Ея разсказъ, ея воспоминанія расширили какъ-то его жизнь, прояснили ему прошедшее, примирили съ нимъ. И еще дороже стало для него все существо Софьи Николаевны.
Мелочности и барства было очень мало въ натурѣ Бориса, но все-таки въ немъ явилось сознаніе, что онъ теперь почти полный господинъ въ домѣ, не такъ, какъ въ этой гимназіи, гдѣ все пахнетъ Егоромъ Пантелѣичемъ и разными другими уродами.
Шумно встрѣтили Бориса въ классѣ. Даже серьезный Абласовъ просіялъ и долго держалъ его за руку.
— Ну, братъ, Боря, — кричалъ Горшковъ: — мы безъ тебя тутъ совсѣмъ пропали. Іонка насъ грызетъ… «Я, говоритъ, знаю: у васъ тайное общество есть, на жизнь мою покушаетесь… Я, говоритъ, васъ всѣхъ въ кантонисты, а Телепнева въ фельдшера, говоритъ, отдамъ.»
Всѣ расхохотались, а потомъ притихли. Флеръ, нашитый на рукавѣ Бориса, сдержалъ общій взрывъ веселости. Самъ Горшковъ немножко смутился.
И всѣмъ сдѣлалось неловко. Разспрашивать Бориса о смерти отца никто не сталъ; утѣшать его никто не умѣлъ.
Борисъ сѣлъ на свое мѣсто, между Абласовымъ и Горшковымъ.
Абласовъ съ любовью смотрѣлъ на него и даже улыбался.
— Одинъ теперь въ домѣ,—спросилъ онъ — съ бабушкой остался?
— Она уѣхала.
— Какъ уѣхала? — закричалъ Горшковъ и вскочилъ съ мѣста. — Ура!…
— Уѣхала? — переспросилъ Абласовъ и придвинулся къ Борису: — когда же?
— Вчера. Собралась въ одно утро, взяла съ собой нѣмку и двухъ женщинъ, и отправилась къ себѣ въ деревню.
— Такъ тебѣ лафа! — вскричалъ Горшковъ.
— Такъ вы вдвоемъ съ Машей, — сказалъ Абласовъ — совсѣмъ хозяиномъ.
— Ахъ! я вамъ и не сказалъ… вѣдь Софья Николаевна пріѣхала.
И, не замѣчая того, Борисъ краснѣлъ.
— Это тетка-то изъ Москвы? — спросилъ Абласовъ, и посмотрѣлъ на Бориса своимъ спокойнымъ взглядомъ, немного из подлобья.
Борисъ потупился.
— Кабы вы знали, — заговорилъ онъ скоро — какъ мнѣ теперь хорошо. Это такая женщина, какой, конечно, мы съ вами не видали. — И онъ оглянулъ ихъ быстрымъ и ласкающимъ взглядомъ.
— Собой хороша? — спросилъ Горшковъ.
— Да не одна красота, прервалъ Борисъ, какъ добра, какое у ней обращеніе! Мы съ ней точно вѣкъ жили вмѣстѣ… и какъ только она пріѣхала, мнѣ точно и отца не жаль… никакой во мнѣ горечи нѣтъ, и все это въ два дня сдѣлалось, такъ, что и не вѣрится даже.
Раздался звонокъ и Борисъ не досказалъ того, что наполняло его душу.
«Вотъ я и школьникъ» подумалъ онъ: «и учиться надо по звонку, наверхъ ужъ не пойдешь.»
Абласовъ и Горшковъ привстали, но продолжали смотрѣть на Бориса. Тонъ его показался имъ чѣмъ-то новымъ.
— Такъ вотъ какъ, — тихо проговорилъ Абласовъ — ну и прекрасно!
— Ты все разскажи, какъ слѣдуетъ, — шепнулъ Борису Горшковъ, когда дверь отворилась и вошелъ Самородскій.
— Хорошо, въ перемѣну, — отвѣтилъ Борисъ и обернулся въ уголъ на молитву.
Самородскій, какъ только увидѣлъ Бориса, подозвалъ его. Смерть Николая Дмитрича была, конечно, извѣстна всѣмъ въ гимназіи. У Ардальона Захарыча сердце было доброе; онъ съ истиннымъ участіемъ началъ разспрашивать Бориса объ отцѣ, о наслѣдствѣ, о томъ, куда онъ сбирается въ университетъ, и проболталъ съ нимъ съ полчаса.
Борисъ чувствовалъ, что ему легко теперь говорить о своихъ домашнихъ дѣлахъ; прежнее безпокойство прошло и замѣнилось другимъ душевнымъ состояніемъ, правда, немного возбужденнымъ, но съ пріятными ожиданіями, съ большей внутренней силой и возмужалостью. Онъ видѣлъ также, что и съ нимъ начинаютъ говорить другимъ тономъ. Ардальонъ Захарычъ обращался къ нему не какъ къ ученику своему, безъ менторскаго и даже безъ шутливаго тона, а просто, серьезно, не употреблялъ даже ни разу крусавецъ и зеліе.