Нескоро принялся Борисъ за свои учебныя книги, да и нечего было съ ними дѣлать. Опять все тотъ же Смарагдовъ, тотъ же Устряловъ и тѣ же тетрадки съ клочками латинскихъ переводовъ.
Не было у него подъ-рукой никакой любимой книги, и онъ въ первый разъ опросилъ себя: отчего у него нѣтъ любимаго поэта, задушевнаго друга, съ которымъ бы онъ отдыхалъ, у котораго онъ учился бы жизни, красотѣ и правдѣ? «А вѣдь я много читалъ,» думалъ про себя Борисъ: «сколько стиховъ знаю наизусть! и многое мнѣ нравилось, а все это проскользнуло, не сжилось со мной, не осѣлось. Видно, я еще не жилъ настоящей-то жизнью, оттого такъ холодно все и принималъ — и мысли, и стихи, и прозу. А надо, вѣдь, выйти изъ такого дѣтскаго состоянія.»
Борисъ всталъ, и долго ходилъ по комнатѣ; потомъ нѣсколько разъ присаживался къ столу, бралъ книгу въ руки, пробѣгалъ машинально нѣсколько строкъ, и бросалъ.
«Я думаю, что бы мнѣ написать для Ергачева…» сказалъ онъ, и началъ опять ходить взадъ и впередъ. Ему бы хотѣлось описать то, что въ немъ самомъ происходило. «Не начать ли дневникъ?» спросилъ онъ. И какой-то тайный голосъ шепталъ ему: «начни, у тебя есть что записывать, ты каждый часъ переживаешь все новыя чувства, и мысли приходятъ не такія, какъ прежде.»
Но, не знаю почему, Борисъ боялся написать свой дневникъ; онъ боялся оставаться одинъ самъ съ собой, раскрывать свою душу и читать въ ней.
Когда часы пробили семь, Борисъ чувствовалъ боль въ головѣ и усталость во всемъ тѣлѣ. «А вѣдь ничего не сдѣлалъ путнаго» проговорилъ онъ.
Маша пришла звать его пить чай; онъ обрадовался этому, какъ ребенокъ; но когда напился чаю, тотчасъ же опять ушелъ и просидѣлъ у себя до ужина; — и опять ничего не дѣлалъ. «Я только выдерживаю характеръ», сказалъ онъ съ усмѣшкой, въ которой была внутренняя грусть.
XXI.
На другой день, часу въ седьмомъ, Горшковъ и Абласовъ были у Бориса. Онъ ихъ принялъ сперва у себя въ спальнѣ. Прежде, при бабушкѣ, Борисъ никогда почти не звалъ товарищей; это его стѣсняло: ему нужно было сидѣть съ ними наверху, а сойдешь внизъ, — столкнешься съ бабушкой.
— Это отцовская комната? — спросилъ Горшковъ, осматривая спальню. — Я здѣсь въ первый разъ, Борисъ.
— Ты теперь бариномъ, — замѣтилъ Абласовъ, тихо улыбаясь.
— Да, бариномъ, — повторилъ Борисъ со вздохомъ. — Одинъ бы я и не справился со всѣмъ этимъ домомъ. Опекунъ-то у меня хорошъ.
Борисъ принималъ теперь товарищей какъ хозяинъ, и ему было это очень странно.
Онъ предложилъ имъ покурить и сказалъ, что тетенька будетъ съ ними пить чай въ диванной.
Горшковъ засѣлъ, по своей привычкѣ, на кровать и закурилъ папиросу.
— Скажи-ка, Борисъ, — началъ онъ — это диванная-то угольная комната, гдѣ бабушка всегда сидѣла?
— Да; ты тамъ тоже никогда не бывалъ?
— Не бывалъ, братъ, да я твою бабушку одинъ разъ всего и видѣлъ. Схожу я отъ тебя, сверху, и мурлычу что-то подъ-носъ, вдругъ она внизу, въ корридорѣ, какъ дастъ на меня окликъ: «кто это тамъ распѣлся?» Я давай Богъ ноги, бросился въ переднюю.
— А какъ ты съ челядинцами? — спросилъ Абласовъ: — вставилъ всю эту араву?
— Нѣтъ, много по билету пойдутъ; ну, а старухъ надо оставить: имъ некуда дѣваться.
— Фабрику открой, Борисъ, — закричалъ Горшковъ — заставьихъ цыновки плести, какъ въ богоугодныхъ домахъ, и намъ въ гимназію поставляй.
Часы на бюро пробили семь.
— Ну! пойдемте пить чай, — проговорилъ Борисъ — тетенька насъ ждетъ.
Въ залѣ горѣла лампа свѣтлѣе обыкновеннаго. Дверь въ гостиную была отворена. Гостиная тоже освѣщалась лампой. Давно Борисъ не видалъ ее при вечернемъ освѣщеніи; на него она произвела почти такое же впечатлѣніе, какъ и на его товарищей.
Въ диванной, на столѣ, горѣли двѣ свѣчи, но тамъ было все-таки довольно темно.
Софья Николаевна встрѣтила гостей посрединѣ комнаты. Борисъ хотѣлъ ихъ представить, но она не дала ему начать.
— Я ужъ васъ знаю, господа, — сказала она съ улыбкой: — вотъ вы — Горшковъ, а вотъ вы — Абласовъ, вѣдь я не ошиблась?
— Нѣтъ угадали, — отозвался Горшковъ — вамъ Боря вѣрно сказалъ про мой вихоръ. Вотъ вы и узнали.
Абласовъ молчалъ; онъ стѣснялся и нахмурилъ брови.
— Садитесь, господа, — сказала Софья Николаевна — будемъ пить чай.
Она сама разливала. Въ дверяхъ показалось вымытое лицо Митьки и тотчасъ же скрылось. Маша сидѣла на боковомъ диванѣ, сложа ручки, очень кротко и съ любопытствомъ посматривала на гимназистовъ.
— Нѣтъ, о вихрѣ я ничего не слыхала, — продолжала Софья Николаевна.
Всѣ разсмѣялись.
— Вся ваша фигура показываетъ, что вы художникъ; въ васъ что-то такое есть свободиоо…
— Даже черезчуръ свободное, — добавилъ Горшковъ. — Мнѣ ужъ не мало говорятъ, что я дѣлаю слишкомъ много движеній.
— Я еще не замѣчала этого.
Софья Николаевна, разговаривая, наливала чай; Борись слѣдилъ за ней глазами и каждый разъ, какъ она обращала лицо въ его сторону, онъ потуплялся.
— Садитесь поближе, — говорила она, показывая Абласову мѣсто на диванѣ. — Сладко вамъ?
— Сладко, — отвѣтилъ Абласовъ спокойнымъ тономъ.
Борису хотѣлось втравить его въ разговоръ, но Софья Николаевна предупредила.
— Скажите пожалуйста, — начала она, больше относясь къ Абласову — вы съ первыхъ классовъ составляете такой тріумвиратъ?
— Какъ же! — отвѣтилъ Абласовъ: — мы всегда сидѣли вмѣстѣ и сошлись потому, можетъ быть, что у насъ такіе характеры: Горшковъ свѣтлый такой…
— Какъ это хорошо сказано, — замѣтила Софья Николаевна — именно свѣтлый.
— Телепневъ ровенъ очень; у него какъ-то все это въ мѣру дѣлается, а я больше молчу, — заключилъ Абласовъ съ добродушнѣйшей улыбкой.
Софья Николаевна значительно посмотрѣла на него:
«Какой онъ умный, мальчикъ», — подумала она и сказала вслухъ:
— Будто вы все молчите?
— Немного говоритъ, — отвѣтилъ за него Горшковъ: — это оттого, что онъ у насъ философъ; въ каждую штуку вдумывается, а мы больше скользимъ…
— Я за то люблю Абласова, — отозвался Борись — что онъ никогда не лжетъ и ничѣмъ безъ толку не восторгается…
— Ужъ полноте, господа, вы меня очень захвалили, — проговорилъ Абласовъ, посматривая на своихъ друзей.
— И вы, вѣрно, сидите первымъ въ классѣ? — спросила его Софья Николаевна.
— Первымъ, самымъ первымъ! — крикнулъ Горшковъ.
— Вы меня конфузите, — промолвилъ Абласовъ, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ: — точно у меня такая казенная физіономія, сейчасъ можно увидать, что я первый ученикъ.
— Нѣтъ, не потому, — отвѣтила она: — но у васъ лицо серьезнѣе, вы, вѣрно, прилежнѣе вотъ ихъ обоихъ?
И она указала на Горшкова и Бориса.
А Борисъ пилъ чай и съ улыбкой посматривалъ на Абласова. «Вонъ какъ начинаетъ», думалъ онъ: «браво, Абласовъ!» Борису пріятно было слѣдить за разговоромъ, любоваться теткой и наблюдать надъ своимъ серьезнымъ товарищемъ, который все помаленьку сбрасывалъ съ себя свою сдержанность и одушевлялся.
— Я только и беру прилежаніемъ, — проговорилъ Абласовъ — въ этомъ проку мало… Телепневъ подаровитѣе меня будетъ. Да учиться-та у насъ съ толкомъ трудно…
— Вотъ то же самое твердитъ и Борисъ, — замѣтила Софья Николаевна: — да я какъ-то это дурно понимаю, господа; мнѣ кажется, вездѣ можно учиться…
— Конечно вездѣ, — вмѣшался Горшковъ: — да дѣло-то въ томъ, что мы не геніи, а просто гимназисты; и радъ бы приняться, да не знаешь какъ. Неужто мы всѣ такія тупицы? а вотъ прошло семь лѣтъ — мы по-латыни аза въ глаза не знаемъ! Отчего? оттого, что въ первыхъ классахъ, когда глупы были, по книжкѣ читали, да вмѣсто перевода писали: хоть весною и тепленько, а зимою холодненько, и все это сходило съ рукъ; а вотъ какъ до 7-го класса мы добрались, оглянулись — да поздно ужъ локти-то кусать…
— Да и это еще не все, — прервалъ его Абласовъ. Онъ поставилъ чашку на столъ и выпрямился. — Позвольте мнѣ васъ спросить, Софья Николаевна, — сказалъ онъ смѣлымъ, мужественнымъ голосомъ — есть-ли возможность дѣлать какое-бы то ни было дѣло, когда вы видите, что это дѣло никто не любитъ. На каѳедрѣ сидитъ учитель; мнѣ только и видно, что на немъ вицмундиръ надѣтъ, что онъ чиновникъ, а больше ничего, да каждый изъ нихъ чиновникъ и есть… Часъ свой отсидѣлъ, и довольно. Вѣдь, коли семь лѣтъ фигуру-то этакую передъ собой видишь, такъ какая же любовь къ наукѣ родится?
Абласовъ остановился, быстро оглянулъ всѣхъ и точно самъ испугался своего краснорѣчія.
— Браво, Абласовъ! — сказалъ Борисъ приподнимаясь: — такъ, такъ, совершенно справедливо. «Откуда это у него берется?» спрашивалъ онъ себя: «это все тетя вызвала…»
— Вотъ это-то, — продолжалъ Абласовъ съ новою силой, — вотъ это-то и есть, корень всего зла. Кабы учителя-то наши были не начальство, не чиновники, такъ они насъ знали бы и указывали бы намъ, на что каждый изъ насъ годенъ… Вотъ я первымъ сижу, такъ и аттестуюсь и по успѣхамъ, и по способностямъ, а кто изъ нихъ знаетъ, что на послѣдней партѣ не сидитъ какой-нибудь Кильдія-ровъ — лѣнтяй, съ самой свѣтлой головой; онъ сложенія не знаетъ, да, можетъ быть, къ языкамъ имѣетъ талантъ. Оттого-то мы всѣ и ходимъ какъ овцы…
— Безъ пастыря, — крикнулъ Горшковъ: — да начальство наше ругаемъ…
— Въ томъ у насъ и время проходитъ, — добавилъ Абласовъ. — Вамъ Борисъ разсказывалъ, за что насъ безъ обѣда оставили?
— Да, я знаю, — отвѣтила Софья Николаевна.
— Вѣдь глупо, очень глупо. Такъ, вѣдь, и въ ученьи то же самое. Радъ бы и прочесть и потолковать, да не знаешь что. А тутъ еще глупость, да гадости на каждомъ шагу, человѣческаго слова не услышишь… директоръ-то богдыханомъ какимъ-то является… Одно недовольство въ насъ живетъ, по пустякамъ время тратимъ, смѣемся, а оно, выходитъ, совсѣмъ не такъ смѣшно.
И Абласовъ очень энергически махнулъ рукой.
Софья Николаевна все время глядѣла на него съ интересомъ; ее удивили энергія, умъ и простота его тона. Скромная фигура и лицо Абласова еще усиливали впечатлѣніе его рѣчи.
Когда онъ остановился, она подвинулась къ нему, положила одну руку на столъ и, наклонивши голову, проговорила: