А его спальня, хоть и была обновлена, но все носила на себѣ грустный отпечатокъ, по крайней мѣрѣ такъ казалось Борису, можетъ быть оттого, что тамъ онъ бывалъ одинъ съ воспоминаніями прежней скорбной жизни.
Бильярдная превратилась въ столовую. Въ ней было слишкомъ много мѣста для маленькой семьи въ три человѣка. Обѣдъ, всегда прекрасно сервированный, заказывался Софьей Николаевной. Она въ одну недѣлю измѣнила весь порядокъ въ домѣ, распустила лишнихъ людей, во все вошла сама, все привела въ приличный видъ и съ постояннымъ вниманіемъ слѣдила за всѣми мелочами. Но ничего она не дѣлала, ничѣмъ не распоряжалась, не переговоривши съ Ѳедоромъ Петровичемъ и Борисомъ. Ѳедоръ Петровичъ почти каждый день заѣзжалъ къ нимъ, больше по утрамъ; иногда обѣдалъ, вечеромъ бывалъ рѣдко, повторяя съ улыбкой «больно умно ужъ вы говорите, молодые люди; вамъ со мной скучно». Но онъ любилъ слушать пѣніе Софьи Николаевны, и разъ въ недѣлю доставлялъ себѣ это удовольствіе.
Ѳедоръ Петровичъ продолжать хлопотать по дѣламъ своей опеки. Онъ помѣстилъ капиталъ и ѣздилъ осмотрѣть деревни; привелъ тамъ все въ порядокъ, смѣнилъ прикащиковъ и строго слѣдилъ за ходомъ работъ по донесеніямъ и деревенскимъ вѣдомостямъ.
Всѣ въ домѣ такъ привыкли къ нему, что смотрѣли какъ на роднаго; даже Горшковъ и Абласовъ сошлись съ нимъ, шутили; онъ имъ разсказывалъ анекдоты изъ; своей школьной жизни. Ѳедоръ Петровичъ былъ воспитанникъ московскаго университетскаго пансіона, и любилъ заводить объ немъ рѣчь, вспоминая времена, когда Мерзляковъ училъ ихъ поэзіи, а директоръ, старичекъ Актонскій, спрашивалъ на экзаменѣ изъ сельскаго хозяйства: «по скольку яицъ несетъ курица въ день».
Итакъ, каждая жилая комната большаго дома получила теперь смыслъ и жизнь. Но пріемная зала и гостиная стояли пустыя и холодныя, въ прежнемъ оледенѣломъ видѣ. Только въ залѣ было новое фортепіано, на которомъ Маша каждый день перебирала по клавишамъ своими прозрачными пальчиками.
Даже въ службахъ и на дворѣ все было подновлено и вычищено. Особенно кухня нуждалась въ этомъ. Безполезныя и безногія лошади были проданы и замѣнены тропкой прекрасныхъ сѣрыхъ лошадей. Савраска, по убѣжденію Ѳеофила, осталась при домѣ, но лишилась уже чести служить молодому барину: она назначена была учителямъ: каждое послѣ-обѣда она привозила ихъ на урокъ и отвозила домой.
Наступили святки. Гимназистовъ распустили до 8-го января. Борисъ обрадовался зимней вакаціи. Не нужно было каждое утро отправляться въ классы; можно цѣлый день проводить дома.
Борисъ, вернувшись изъ гимназіи, объявилъ Софьѣ Николаевнѣ и Машѣ, что ни на минуту не разстанется съ ними цѣлыхъ двѣ недѣли.
Маша захлопала въ ладоши и весь обѣдъ проболтала.
Вечеромъ, она рано ушла спать, и Борисъ остался съ теткой въ диванной.
— Тетя, — сказалъ Борисъ: — мы можемъ удвоить наши англійскіе уроки… теперь я цѣлый день буду дома.
— Хорошо, Борисъ, я стану тебѣ задавать переводы… — Софья Николаевна прошлась по комнатѣ и взглянула въ окно. — Какая сегодня славная, звѣздная ночь, не поѣхать-ли намъ покататься?
— Поѣдемте, въ маленькихъ санкахъ, я буду править… Сейчасъ велю заложить!…
Борисъ быстро вышелъ, и черезъ двадцать минутъ они уже ѣхали по площади.
Сильный морозъ хрустѣлъ подъ копытами и полозьями саней. Савраска бѣжала бойко. Борисъ сидѣлъ, плотно прижавшись къ Софьѣ Николаевнѣ. Мягкій пухъ ея собольяго воротника щекоталъ его лѣвую щеку и обдавалъ пріятной теплотой. Въ полусвѣтѣ снѣжной ночи, глаза ея блистали яркими звѣздами. Блѣдное лицо выглядывало изъ чернаго атласнаго капора, точно изъ ниши, и дышало страстной красотой, среди холоднаго бѣлаго снѣга…
На поворотѣ съ площади въ Острожную улицу сани подскочили въ довольно глубокомъ ухабѣ. Софья Николаевна слегка вскрикнула и правой рукой схватилась за Бориса.
Онъ остановилъ лошадь.
— Не бойтесь, тетя, не выпадемъ.
— Я буду за тебя держаться, — сказала Софья Николаевна и обняла Бориса.
— Да я васъ стѣснилъ… садитесь хорошенько… подальше отъ краю… Вотъ такъ… — Борисъ самъ подвинулся. Она крѣпко охватила его рукой и улыбалась, глядя на него…
— Намъ надо чаще кататься, — сказала она: — мы съ тобой, Боря, очень много сидимъ…
— Да, тетя, особенно вы; я-то еще въ гимназію ѣзжу…
— А отчего ты не бываешь у Теляниныхъ?
Борисъ помолчалъ.
— Да оттого, тетя, — началъ онъ: — что мнѣ дома хорошо, меня никуда не тянетъ…
— Такъ-таки никуда? — повторила она, бросивъ на него быстрый и ласкающій взглядъ.
— Никуда, — отвѣтилъ Борисъ, и обратился къ ней всѣмъ лицомъ. Щеки его горѣли; онъ молча глядѣлъ на нее съ затаеннымъ трепетомъ. Возжи выпали у него изъ рукъ; Савраска своротила въ сторону и чуть не стукнулась о фонарный столбъ.
— Боря, — вдругъ вскрикнула Софья Николаевна: — что-жь ты не правишь?
Боря встрепенулся и дернулъ лошадь.
— Простите, тетя, — проговорилъ онъ: — я засмотрѣлся…
— На кого?
— На васъ… — вырвалось у него. Боря испугался. Онъ никакъ не ожидалъ, что отвѣтитъ этими словами.
Но вопросъ былъ такъ простъ, и такъ глубоко былъ онъ поглощенъ красотой своей тети, что истина сказалась…
Прошла минута молчанія.
— На меня? — промолвила Софья Николаевна. — Такъ мнѣ съ тобой ѣздить нельзя, голубчикъ… ты меня непремѣнно вывалишь.
И она громко засмѣялась.
Борису было и неловко, и хорошо. Онъ смутился сначала; но смѣхъ Софьи Николаевны привелъ его въ небывалое настроеніе. Ему захотѣлось говорить, говорить про то, какъ онъ ее любитъ.
— Поѣдемъ по набережной, — сказала она. — Что ты задумался?… Да полно на меня глядѣть! — И она опять разсмѣялась.
Борису сдѣлалось больно. Въ смѣхѣ Софьи Николаевны онъ слышалъ равнодушный приговор…
Молча ударилъ онъ лошадь; Савраска побѣжала крупной рысью. Сани выѣхали на набережную. Тамъ дулъ довольно сильный вѣтеръ. Морозная пыль искрилась въ глазахъ. Отъ быстрой ѣзды и вѣтра лицо горѣло, грудь дышала порывисто. Борисъ ни разу не взглянулъ на тетку. Она сидѣла прямо, подставивъ лицо вѣтру; глаза ея все больше и больше разгорались и пронизывали даль…
— Домой? — спросилъ Борисъ, доѣхавъ до угловой башни, при поворотѣ на площадь.
— Нѣтъ, Боря, проѣзжай еще разъ по набережной… славная ночь…
— Дуетъ, тетя, не простудитесь!..
— Ахъ, полно…
Савраска сдѣлала еще два конца по набережной. Вѣтеръ крѣпчалъ и гудѣлъ, поднималась вьюга. Мелкій и острый снѣгъ лѣпилъ глаза, холодъ рѣзкій и пронзительный забирался подъ шубы… Борисъ погонялъ Савраску и сжимался отъ холоду.
— Озябли, тетя? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, нисколько, — весело отвѣчала Софья Николаевна.
Вернулись домой. Софья Николаевна пришла на верхъ въ салопѣ. Борисъ остановилъ ее у лѣстницы.
— Прощайте, тетя, — проговорилъ онъ.
— Ты развѣ не придешь ко мнѣ?
— Спать хочется, — отвѣтилъ Борисъ, не глядя на тетку.
— Да что ты какой? Ты точно на меня разсердился?… — И Софья Николаевна взяла его за обѣ руки — Да взгляни же на меня!… Что это: стоишь, точно къ смерти приговоренный. Дорогой возжи растерялъ… такъ на меня заглядѣлся… а теперь смотрѣть не хочетъ…
Борисъ поднялъ голову.
— Какія у васъ руки холодныя, тетя, — проговорилъ онъ: — вы продрогли?
— Немножко… да это не бѣда; а ты-то вотъ за что на меня разсердился?… Ты, Борисъ, нѣтъ-нѣтъ, да и пошелъ хандрить; я вѣдь все замѣчаю… ты не смѣешь хандрить, слышишь? — сказала она, пригрозивъ ему пальцемъ — ты мнѣ долженъ все сказать, что у тебя тамъ, внутри происходитъ… Вотъ теперь вакація… мы читать буде, мъ меньше — станемъ больше говорить… Вѣдь ты прекрасный… ты знаешь-ли это?… А это нехорошо… у меня душа на распашку съ тобой..
— А вы развѣ не видите, тетя, что у меня на душѣ? — сказалъ Бориеъ, смотря прямо ей въ глаза.
— Я еще не заглядывала, — отвѣтила она.
— Я въ самомъ дѣлѣ скрытенъ, — замѣтилъ Борисъ, точно про себя: — вы меня исправите, тетя… — Онъ поцѣловалъ ея руку. — Прощайте, голубyшка…
— Ну, прощай… Завтра приходи чай пить ко мнѣ. Софья Николаевна нагнулась и поцѣловала его въ лобъ.
Ея лицо еще не согрѣлось. Зимней свѣжестью вѣяло отъ нея…
Она начала подниматься. Борисъ смотрѣлъ вверхъ, и еще разъ они улыбнулись другъ другу.
«Что я отъ нея скрываю? — подумалъ Борисъ, входя въ свою спальню. — Что могу я ей сказать? Развѣ она не видитъ?…»
Ему припомнился ея смѣхъ, ея взгляды, ласкающіе звуки ея голоса. «Неужели она смѣется надо мною, какъ надъ глупымъ, сквернымъ мальчишкой?…»
И опять прежняя буря поднялась въ сердцѣ… Опять Борисъ запутался въ тучѣ вопросовъ, опять онъ задыхался въ знойномъ воздухѣ страсти.
«Чего-же тебѣ надо?» шепталъ ему какой-то голосъ… «Развѣ она не возлѣ тебя, развѣ ты не можешь ежеминутно любоваться ею, говорить про свою любовь, развѣ она запрещала тебѣ любить?… Не волнуйся и будь счастливъ… Ты любишь и тебѣ можно любить…»
Не скоро заснулъ Борисъ, и ему снилось, что онъ катается съ нею по необозримой снѣжной равнинѣ… ему холодно, но онъ чувствуетъ на щекѣ ея жаркое дыханьt… и черные глаза блещутъ… и смотрятъ па него такъ сладко, сладко…
Борисъ проснулся позднѣе обыкновеннаго.
Въ тѣ дни, когда не было классовъ, онъ всегда пилъ по утрамъ чай въ комнатѣ Софьи Николаевны.
Пробило половина десятаго. Борисъ пошелъ наверхъ и встрѣтилъ на площадкѣ Аннушку.
— Что, тетенька? — спросилъ онъ.
— Одѣлись… да имъ что-то не можется… Ночью дурно почивали…
Борисъ отворилъ дверь, Софья Николаевна сидѣла закутавшись въ мѣховую мантилью.
— Что съ вами, тетя? — проговорилъ онъ встревоженнымъ голосомъ, беря ее за руку…
— Ничего, Борисъ, а что?
— Да у васъ жаръ, посмотрите, глаза красные, руки какъ огонь… это вы вчера, тетя, простудилcя… И ночь дурно почивали?
Онъ глядѣлъ на нее съ такимъ учаясіемъ, что она пожала ему руку…
— Да, я дурно спала, — промолвила она… — голова у меня не свѣжа… да это ничего.