— Можно ее видѣть-то?
— Можно, Ѳедоръ Петровичъ; только она не говоритъ и почти не открываетъ глазъ.
— Ну, такъ я не стану ее безпокоитъ. Ступайте туда, а я домой поѣду… Послѣ обѣда явлюсь… Не бойтесь; она у насъ барыня добрая, какъ разъ будетъ здоровехонька.
— Ахъ, кабы вашими устами да медъ пить! — промолвилъ Борисъ, провожая Ѳедора Петровича въ лакейскую.
«Воспаленіе, пневмонія… Tartarus emeticus!» повторилъ онъ, ходя по залѣ. «Что-то будетъ? Воспаленіе вѣдь можетъ скрутить въ три дня!»
И онъ чувствовалъ, какъ на лбу его выступалъ холодный потъ. Любовь, страхъ, тоска смѣшивались въ душѣ его съ досадой; онъ сердился на медика; Эдуардъ Ивановичъ казался ему сухимъ, слишкомъ равнодушнымъ: «Онъ пропустилъ время! онъ ее погубитъ!»» повторялъ Борисъ. «Зачѣмъ не поставилъ онъ піявокъ? Чего онъ ждетъ?»…
Неутолимая, жгучая тревога такъ и обдавала его трепетнымъ жаромъ, и рой черныхъ думъ все сильнѣе и сильнѣе осаждалъ сердце бѣднаго мальчика. И въ эту минуту онъ не повторялъ, какъ любитъ прекрасную свою тетю.
Въ корридорѣ Борисъ столкнулся съ Мироновной.
Старушка шла на верхъ.
— Послала за лекарствомъ? — быстро спросилъ ее Борисъ.
— Послала.
— Кого?
— Ѳеофана, верхомъ… Ты ужъ больно-то не тревожься, долговязый; ты погляди-ка, на тебѣ лица нѣтъ..
— Да что, няня… докторъ, вишь, сказалъ, что воспаленіе можетъ быть…
— Мало-ли что они говорятъ, они завсегда пугаютъ… всякую лихую болѣсть выдумываютъ…
Старушка смотрѣла на Бориса съ заботой и недоумѣніемъ.
— Ты у меня совсѣмъ изведешься, — говорила она.
— Пойдемъ на верхъ, — сказалъ ей въ отвѣтъ Борисъ, и началъ подниматься по лѣстницѣ.
Больная все лежала съ закрытыми глазами. Борисъ взглянулъ на нее и тихо опустился на диванъ.
Томительно считалъ онъ минуты и прислушивался къ дыханію больной и смотрѣлъ на дверь, думая: «скоро-ли принесутъ лекарство».
Лекарство принесли. Софья Николаевна приняла его. Съ полчаса она была пободрѣе, говорила съ Машей и Борисомъ, шутила съ ними; но потомъ опять стихла и заснула. Послѣ обѣда, часу въ четвертомъ, она почувствовала себя хуже: кашель усилился, дыханіе захватило, жаръ сталъ знойнымъ — начался даже бредъ.
Борисъ тотчасъ послалъ за докторомъ, и въ тревогѣ ходилъ по залѣ. Ему представлялась уже вся картина болѣзни, всѣ страданія Софьи Николаевны; онъ ясно видѣлъ, что опасность близко и съ каждымъ днемъ будетъ все сильнѣй и сильнѣй.
Эдуардъ Ивановичъ пріѣхалъ и очень призадумался. Онъ никакъ не ожидалъ такого быстраго хода болѣзни. Онъ прописалъ усиленную микстуру, послалъ за піявками, самъ ставилъ ихъ, пробылъ около больной до самаго вечера, просилъ прислать за нимъ даже ночью, если будетъ нужно, и вообще выказалъ большую внимательность.
Вечеромъ заѣзжалъ и Ѳедоръ Петровичъ, началъ было развлекать Бориса; да это ему не удалось. Бѣдный мальчикъ слушалъ опустя голову и ничего не слыхалъ изъ того, что ему говорилъ опекунъ.
Всю ночь Борись провелъ безъ сна на верху, въ комнатѣ Маши. Софья Николаевна спала тревожно, безпрестанно просыпалась; жаръ не переставалъ; сознаніе терялось.
Смотря на нее, Борисъ вспоминалъ умирающаго отца.
Протянулось десять дней. Болѣзнь Софьи Николаевны росла. Воспаленіе легкихъ энергически боролось со свѣжею натурой. Произошелъ наконецъ сильный, рѣшительный кризисъ. На одиннадцатый день сознаніе вернулось, кончился бредъ, жаръ ослабъ, больная открыла глаза и заговорила.
Не малыхъ душевныхъ страданій стоили Борису эти десять дней. Онъ провелъ ихъ у кровати своей безцѣнной тети; не спалъ ни одной ночи, не позволялъ никому давать ей лекарства, слѣдилъ за малѣйшимъ движеніемъ ея страдающаго тѣла.
Эдуардъ Ивановичъ тоже измаялся. Онъ ѣздилъ по три раза въ день, и такъ привязался къ своей паціенткѣ, что опаздывалъ даже на визитацію въ больницу.
Большой дикій домъ жилъ въ эти дни безмолвною тоскливою жизнью. Всѣ ходили на цыпочкахъ, шептались. На верху было еще тоскливѣе, чѣмъ внизу.
Слышенъ былъ только сухой кашель больной; а иногда шепотъ и тихія ласки Маши, сидящей гдѣ-нибудь въ уголкѣ, съ своимъ Борей. Дѣвочка сперва сильно плакала, потомъ перестала, подсмотрѣвши разъ, что Борисъ лежалъ въ ея комнатѣ на диванѣ и удерживалъ рыданія, Съ того дня она стала слѣдить за нимъ, точно старшая сестра, и утѣшала его своими теплыми ласками. Ея уроки прекратились. Раза два приходили учителя; но ей было не до ученья. Нѣсколько ночей просидѣли съ Борисомъ Горшковъ и Абласовъ. Они съ участіемъ наблюдали за нимъ, и видно было, что серьезная болѣзнь Софьи Николаевны ихъ всѣхъ задѣла за живое.
Ѳедоръ Петровичъ такъ затуманился, что совсѣмъ замолкъ. Онъ являлся разъ по пяти на день; и разъ ночевалъ даже въ спальнѣ Бориса. Какъ ни былъ онъ расположенъ къ Эдуарду Ивановичу, какъ ни вѣровалъ въ его лекарство, но когда болѣзнь Софьи Николаевны разыгралась, дня за два до кризиса, онъ предложилъ консиліумъ.
Борисъ желалъ того же; но добродушный нѣмецъ не согласился, повторяя, что до этой минуты онъ еще можетъ взять болѣзнь на свою отвѣтственность. И онъ не обманулся.
Съ радостнымъ, сіяющимъ лицомъ повторялъ онъ Ѳедору Петровичу и Борису:
— Я говорилъ, натура хорошая; прекрасный переломъ, опасности нѣтъ.
Домъ оживился. У всѣхъ на сердцѣ стало легче, и прежде всего у Бориса.
Вечеромъ того дня, какъ Софьѣ Николаевнѣ сдѣлалось лучше, часу въ девятомъ, Борись сидѣлъ около ея кровати.
Въ комнатѣ никого больше не было. Больная спала тихимъ, укрѣпляющимъ сномъ. Ея ровное, медленное дыханіе успокоивало нервы Бориса: въ этомъ дыханіи уже чувствовалось здоровье. На столикѣ, въ простѣнкѣ, горѣла свѣча съ низкимъ, зеленымъ абажуромъ. Свѣтъ ея почти не проникалъ въ альковъ.
Борису было легко, точно онъ самъ выздоравливалъ отъ какой-нибудь изнурительной болѣзни.
Долго смотрѣлъ онъ въ полуночи на блѣдное, прекрасное лицо Софьи Николаевны. Въ первый разъ сознался онъ со всею силою, что такое для него тетя, и чувство радости охватило его… Любовь, прежде смутная, робкая, говорила теперь такъ ясно, такъ видимо. Онъ не смущался уже болѣе, онъ не пугалъ себя, не сдерживалъ. Тутъ, у кровати, выстрадалъ онъ эту любовь.
Тихо, почти безсознательно опустился Борисъ со стула на колѣна, и такъ стоялъ, то всматриваясь въ ея лицо, то прикасаясь губами къ одѣялу.
Что-то неиспытанное еще, но глубоко-радостное и вмѣстѣ страстное, молодое овладѣло имъ.
Софья Николаевна открыла глаза.
— Боря, — прошептала она.
Онъ быстро поднялъ голову. Она тоже приподнялась и протянула ему руки.
Борисъ взглянулъ ей въ лицо, гдѣ начиналась уже жизнь. Глаза Софьи Николаевны отвѣчали ему глубокой нѣжностью.
Ничего не могъ выговорить Борисъ. Слезы подступили ему подъ горло и полились. Онъ громко зарыдалъ. Софья Николаевна была поражена этимъ сильнымъ, порывистымъ голосомъ любви. Нѣсколько минутъ она молчала, не прикасалась къ Борису, только глядѣла на него сосредоточенно; на лицѣ ея играла мягкая улыбка.
— Милый мой, — проговорила она, наконецъ, и положила руку ему на голову. — О чемъ же ты плачешь?
— Тетя; ангелъ! — вырвалось у него. И онъ сталъ страстно цѣловать ея руки.
— Мнѣ лучше, — продолжала она, лаская Бориса.
Онъ пересталъ плакать и молча глядѣлъ на нее.
— Тебѣ меня жалко было? — спросила она, и не дожидаясь отвѣта, она промолвила: — такъ вотъ ты меня какъ любишь!
— Да, люблю, люблю, — шепталъ Борисъ, самъ не зная, что онъ говоритъ.
— О чемъ же ты плачешь? — повторила она.
— О чемъ? — спросилъ Борисъ порывисто… — Какъ о чемъ?.. я плачу… отъ радости, тетя… вѣдь вы спасены… вѣдь вы будете жить… здѣсь, съ нами, со мной…
И онъ покрывалъ поцѣлуями ея тонкіе, прозрачные пальцы.
И вдругъ, точно испугавшись, онъ выпустилъ изъ своихъ рукъ ея руки и привсталъ. Въ его чертахъ проскользнуло что-то темное; ѣдкое чувство покоробило его.
Она подняла на него свои блестящіе, утомленные болѣзнью глаза, и взглядомъ спрашивала: что съ нимъ?
Потомъ взяла его за руку, пожала и проговорила:
— Что съ тобой, Боря, голубчикъ?
Въ голосѣ Софьи Николаевны дрожало столько мягкости и сдержанной, тихой нѣги, что, видно, на сердцѣ Бориса опять все просіяло.
Онъ весь вспыхнулъ, опустился на колѣна и, точно обезумѣвъ отъ радости и счастья, началъ осыпать ее горячими ласками.
Софья Николаевна отдавалась имъ. Она вся затихла, но глаза ея говорили. Она поняла, какая страсть жила передъ нею. Ей было все ясно.
— Вы мнѣ не запретите любить васъ? — шепталъ Борисъ… — я не могу безъ васъ жить, — тетя… вы для меня все… и мать и сестра… нѣтъ! вы больше матери… вы дороже мнѣ Маши… я давно, еъ первыхъ дней… мучился и любилъ васъ… Какъ? вы сами видите… Мнѣ не стыдно вамъ это говорить. Прежде было стыдно, а теперь нѣтъ… Мнѣ ничего не нужно; только не гоните меня, дайте мнѣ глядѣть на васъ, слушать васъ не покидайте меня…
Все это Борисъ выговорилъ отрывисто, со слезами на глазахъ, откинувъ голову назадъ и впиваясь глазами въ блѣдное, нервное лицо Софьи Николаевны.
Въ словахъ его ключемъ била молодая, первобытная страсть, а на лицѣ горѣлъ стыдъ, стыдъ разоблаченной сердечной тайны, трепетъ свѣжей души, бьющейся въ первыхъ мукахъ и въ первомъ наслажденіи любви.
Она его слушала и улыбалась. Что было въ этой улыбкѣ?.. трудно сказать. Не то жалость, не то страхъ, не то любовь.
— Полно, Боря, — вдругъ произнесла она, прерывая его порывистую рѣчь. — Ты слишкомъ страдаешь… Я вижу, какъ ты любишь, и люби… Я не буду осуждать тебя!
Съ этимъ словомъ она взяла его обѣими руками за голову и долго, долго на него глядѣла.
— Люби меня, — повторила она — и не мучься… я хочу, чтобъ ты былъ счастливъ… добрый, дорогой мой Боря.
Больше ужъ ничего не слыхалъ Борисъ. На губахъ его горѣлъ поцѣлуй.
Дверь тихонько отворилась. Вошла Маша.
Борись все еще стоялъ, у кровати на колѣнахъ.