— Пойдемте въ залу, — сказала она и приподнялась.
Горшковъ вскочилъ съ своего кресла, и отправился вслѣдъ за ней.
— А здѣсь развѣ нельзя? — крикнулъ Борисъ.
Софья Николаевна обернулась и проговорила:
— Нѣтъ, онъ будетъ играть новое, а здѣсь слишкомъ мало резонансу.
И не дожидаясь его отвѣта, она скрылась въ дверяхъ.
Борисъ остался на диванѣ; на одну минуту онъ опустилъ голову; но тотчасъ же ее поднялъ и встрѣтилъ взглядъ Абласова.
Абласовъ сидѣлъ противъ него, подперши голову обѣими руками. Его лицо не то улыбалось, не то хмурилось.
— Что, Боря? — спросилъ онъ тихо.
Въ этомъ простомъ вопросѣ слышалось что-то новое.
— Да ничего, братъ, — отвѣчалъ Борисъ.
И голова его машинально обратилась къ двери въ гостиную.
Абласовъ слѣдилъ за нимъ взглядами. Потомъ онъ привсталъ и подошелъ къ нему.
— Ты все на нее не насмотришься, — проговорилъ онъ почти шепотомъ.
Борисъ слегка вздрогнулъ.
— Я, братъ, за тебя радъ, — продолжалъ Абласовъ задушевнымъ голосомъ, — ты совсѣмъ переродился теперь.
— Да, — отвѣтилъ Борисъ неопредѣленно, не зная самъ, на что онъ отвѣчаетъ.
— Я тебѣ не завидую… но твоя жизнь теперь… настоящая жизнь… всякому свое: мы такъ, въ темномъ уголкѣ останемся; а ты поживeшь… потому у тебя душа-то не будничная.
— Ты развѣ видишь, что во мнѣ дѣлается? — вдругъ спросилъ Борисъ.
— Вижу, — проговорилъ Абласовъ тихо и серьезно… — А тебѣ развѣ это не нравится?
И онъ пристально посмотрѣлъ на Бориса.
— Нѣтъ, отчего же? — отвѣтилъ тотъ и остановился.
— Я тебя на откровенность не вызываю, — прервалъ его Абласооъ… — ты все про себя держишь… это ужь такой характеръ, я только за тебя радъ.
И онъ умолкъ.
Борисъ также не нашелъ, что ему сказать. Въ эту минуту ему было какъ-то жутко, что-то его тревожило. Слова Абласова вызывали его на длинный, задушевный разговоръ; но онъ не чувствовалъ въ себѣ ни силы, ни желанія начать его. Въ натурѣ его жила постоянная привычка хоронить въ себѣ всѣ свои душевныя движенія. Она только въ послѣднее время поддалась вліянію тетки. Но обратись къ нему Абласовъ не въ этотъ вечеръ, онъ отозвался бы на его теплое слово, которое въ немъ оцѣнилъ бы больше, чѣмъ въ комъ другомъ; въ эту минуту онъ только съежился.
Маша допила свой чай и подошла къ нимъ.
— Пойдемте въ залу, — сказала она: — послушать. Горшкова.
Оттуда доносились уже раскатистые звуки фортепіано.
Всѣ трое молча прошли темную гостиную и остановились въ дверяхъ залы.
Горшковъ игралъ, поваливаясь изъ стороны въ сторону и по-временамъ взглядывая на Софью Николаевну.
Она стояла возлѣ него, одна рука лежала на спинкѣ, стула, другой она упиралась о фортепіано.
— Хорошо, хорошо, — повторяла она вполголоса.
— Вотъ эта мысль мнѣ самому нравится больше всего остальнаго… — вскричалъ Горшковъ и началъ мелодію.
— Да, она очень свѣжа, — отвѣтила Софья Николаевна.
Они были такъ поглощены музыкой, что и не заметили, какъ вошли Борисъ съ Абласовымъ и Маша.
— Повторите, пожалуйста, еще разъ, — громко сказала она, когда Горшковъ кончилъ.
И снова полились звуки. Только уже ни самъ композиторъ, ни слушательница не прерывали ихъ замѣчаніями. Горшковъ сыгралъ всю піесу однимъ духомъ. Лицо его улыбалось. Въ самомъ покачиваніи его замѣчалось довольство. Онъ оттѣнялъ лучшія мѣста, и только обращался взглядомъ къ Софьѣ Николаевнѣ. Она одобрительно кивала ему головой,
Борисъ почти не слушалъ музыки Горшкова. Онъ только смотрѣлъ на него и на тетку. Ея поза, ея улыбка, не нравились ему въ эту минуту. Въ Горшковѣ видѣлъ онъ непріятное самодовольство, въ Софьѣ Николаевнѣ сладкій диллетантизмъ. Что-то досадное зашевелилось въ немъ и съ каждой минутой росло и росло.
Когда Горшковъ кончилъ въ другой разъ, Софья Николаевна нагнулась къ нему и захлопала въ ладоши.
Онъ привсталъ; она протянула ему руку и сильно пожала.
— Прекрасно, — повторила она… — какія чудныя мысли… Это какой-то радостный гимнъ. Что вамъ внушило такое настроеніе?
Горшковъ тряхнулъ вихрами и смѣясь отвѣтилъ:
— Я написалъ это… на ваше выздоровленіе.
— Какъ, на мое выздоровленіе?
— Да-съ… если это гимнъ… то гимнъ радости и здоровья.
— Ахъ, какой вы славный… я рада, что была больна… вы мнѣ подарили прекрасный подарокъ.
— Нѣтъ, еще не вполнѣ подарилъ, Софня Николаевна, но вы позволите… — и Горшковъ остановился.
— Что, что такое? все позволю!
— Посвятить вамъ.
— Это слишкомъ много! — Неужели только за то, что я была больна?
— Нѣтъ-съ… не за то, а за то, что вы здоровы, за то, что вы такъ добры ко мнѣ.
— И къ вашимъ грѣшкамъ, — прибавила она весело и еще разъ протянула ему руку.
Онъ пожалъ ее, а потомъ вдругъ нагнулся и поцѣловалъ.
Борисъ слышалъ весь этотъ разговоръ. Когда Горшковъ прикоснулся къ рукѣ Софии Николаевны, онъ вздрогнулъ и двинулся впередъ.
— А, Боря, — заговорила Софiя Николаевна: — мы васъ и не замѣтили, вы все тутъ были?
— Да-съ, — отвѣтилъ Абласовъ.
Борисъ промолчалъ и бокомъ отошелъ отъ фортепіано.
— Вы все слышали, — продолжала Софья Николаевна, обращаясь къ Абласову.
— Какже… все.
— Ну, что ты скажешь, мудрецъ? — вскричалъ Горшковъ, прищуривая глазъ.
— Хорошо, братъ… да вѣдь ты меня за профана считаешь… да я, въ самомъ дѣлѣ, мало смыслю.
— Нѣтъ, ты исправляешься, значительно исправляешься… а вонъ Боря что-то молчитъ, ему, должно быть, не по вкусу пришлось.
Горшковъ подошелъ къ Борису и взялъ его за руку.
— Что ты такой хмурый? На тебя, видно, мой гимнъ навелъ уныніе?
— Нисколько, — отвѣтилъ Борисъ и слегка улыбнулся.
— Боря, — обратилась къ нему Софья Николаевна — вѣдь это гимнъ на мое выздоровленіе.
— Я слышалъ, тетя, — проговорилъ онъ; и помолчавъ прибавилъ: — очень свѣтлая музыка.
Софья Николаевна взглянула на него.
— Что это ты какой строгій сегодня?
— У него, видно, голова болитъ, — проговорила. Маша, подходя къ брату… — Болитъ, Боря?
— Нѣтъ, мой дружокъ, съ чего это ты взяла?
— Я вижу, что болитъ… а то-бы ты веселый былъ. — Нѣтъ, это вѣрно моя музыка! — вскричалъ Горшковъ. — Вѣдь это иногда бываетъ: пишешь въ свѣтломъ духѣ… на одного мелодія дѣйствуетъ радостно, а на другаго грусть наводить. Я нисколько за это на тебя не въ претензіи, — добавилъ онъ съ легкой гримасой: — вотъ. если бъ ты зѣвать началъ — я бы сильно обидѣлся; а такъ— ничего… только бы было впечатлѣніе!
— Ахъ, какой ты сталъ самолюбивый, — замѣтилъ вполголоса Абласовъ: — смотри, Горшковъ, заразишься какъ разъ.
Горшковъ расхохотался.
— Полно тебѣ, — вскричалъ онъ: — вѣдь я только вотъ здѣсь нараспашку: что на душѣ, то и на языкѣ. Коли вижу, что удалось, не скрываю этого, а коли гадость, — ругайте меня, мнѣ комплиментовъ не надо… ты со мной не хитри, Боря… я этого не люблю.
— Съ какой стати, — отвѣтилъ тихо Борись — я просто задумался подъ твою музыку.
— Ну, и прекрасно… развѣ я требую, чтобъ ты пустился плясать?
— Полно вамъ объясняться, — прервалъ Абласовъ: — лучше сыграй-ка еще что-нибудь.
Софья Николаевна стояла поодаль и смотрѣла пристально на Бориса и Горшкова.
— Горшковъ, — сказала она, подходя ближе: — хотите — сыграемъ со мной что-нибудь изъ стараго, чтобы вотъ подходило подъ расположеніе духа Бори?
— Извольте, — быстро отвѣтилъ Горшковъ — что вамъ угодно будетъ?
— Ну, хоть Les sept paroles Гайдена?
— Хорошо-съ, давайте.
Борисъ украдкой взглянулъ на тетку, въ ту минуту, какъ она пошла къ этажеркѣ отыскивать ноты. Софья Николаевна тотчасъ почувствовала его взглядъ и оглянулась. На губахъ ея была улыбка, непріятная для Бориса. Ему показалось, что и глаза ея смѣялись. Онъ испытывалъ большую неловкость. Въ его поведеніи было что-то угловатое, что его дивило; но онъ не переламывалъ себя, онъ отдавался своимъ ощущеніямъ.
Абласовъ молча глядѣлъ на него, Маша взяла его руку и положила вокругъ шеи. Ей хотѣлось приласкать Борю. Онъ это чувствовалъ, и еще жутче стало ему отъ того.
А Горшковъ усѣлся за фортепіано. Софья Николаевна разложила ноты, и они начали.
Тихая, торжественная музыка немного успокоила нервы Бориса; онъ ушелъ въ уголъ, и все время просидѣлъ въ темнотѣ, держа Машу на колѣнахъ. Машинально обрывалъ онъ листокъ пожелтѣлаго растенія, стоявшаго подлѣ него въ большомъ горшкѣ. Абласовъ облокотился о фортепіано и задумался.
Звуки раздавались съ какимъ-то сладкимъ гуломъ, который уходилъ на хоры и тамъ замиралъ. Лампа горѣла одиноко; на стѣнѣ блуждали тѣни, когда Горшковъ качалъ головой и переворачивалъ листы.
Борису чудилось, что онъ, какъ и въ былое время, одинъ съ Машей въ этой пустой залѣ. Такъ же жутко и холодно ему было. То же недовольство подымалось на душѣ… Но дѣйствительно ли недовольство было то же?…
Нѣтъ, это была другая дума, другая тревожная горечь…
Маша молчала; но слушала музыку разсѣянно. Она думала о братѣ. Ей хотѣлось его развеселить; но она точно боялась заговорить съ Борисомъ, и не двигаясь смотрѣла на него.
Пьесу кончили. Прошла маленькая пауза. Никто не заговорилъ. Борисъ не трогался. Онъ точно сквозь сонъ видѣлъ, какъ Софья Николаевна приподнялась, достала съ этажерки другія ноты, и опять началась музыка.
Долго они играли. Маша успѣла заснуть на колѣнахъ Бориса. Онъ самъ чуть не заснулъ; но когда вслѣдъ за послѣднимъ аккордомъ настала непріятная тишина, онъ встрепенулся и быстрымъ, испытующимъ взглядомъ окинулъ группу у фортепіано.
Софья Николаевна что-то говорила Горшкову. Борисъ не старался вслушиваться; онъ только глядѣлъ.
Минуты черезъ двѣ онъ спустилъ съ колѣнъ Машу, не замѣтивъ, что она спитъ, и подошелъ къ фортепіано.
Софья Николаевна и Горшковъ стояли близко другъ къ другу. За ними виднѣлась фигура Абласова.
— Вы мнѣ пришлете вашъ гимнъ, — говорила Софья Николаевна — онъ у васъ написанъ?
— Вчернѣ, — отвѣтилъ Горшковъ: — завтра я его перепишу.