Ергачевъ покраснѣлъ и вскинулъ волосами.
— Позвольте ему дочитать, — проговорилъ онъ: — онъ развиваетъ ее. Отрывками все покажется дурно и безсмысленно, Продолжайте, — сказалъ онъ Борису.
Чтеніе опять началось.
Послѣ вступленія слѣдовалъ самый разсказъ. Борисъ описывалъ личности своихъ гувернеровъ. Онъ говорилъ не отъ себя, героемъ былъ представленъ мальчикъ въ барской семьѣ. Гувернеры смѣнялись одинъ за другимъ. И въ каждомъ изъ нихъ были крупные и мелкіе недостатки, которые прежде всего поражали мальчика. Ни одинъ изъ нихъ не имѣлъ любви ни къ своему дѣлу, ни къ своему воспитаннику. Нѣсколько сценъ и подробностей, очень ловко набросанныхъ, показывали, какъ мальчикъ долженъ былъ въ каждой своей мысли, въ каждомъ поступкѣ спрашивать самого себя, по той простой причинѣ, что гувернеры и не догадывались, какая жизнь кроется въ его молодой душѣ.
Въ концѣ былъ сдѣланъ итогъ тѣхъ свѣдѣній, какія воспитанникъ получилъ отъ гувернеровъ, и авторъ приходилъ къ заключенію, что видно такъ и долго будетъ дѣлаться на русской землѣ, и опять повторилъ эпиграфъ-изъ «Ревизора».
Когда Борисъ кончилъ, минуты съ двѣ была глубокая тишина. Никто его не прерывалъ во время чтенія: никто больше не придирался къ словамъ; даже Геліодорскій успокоился, только безпрестанно нюхалъ и отиралъ съ лица клѣтчатымъ платкомъ крупный потъ. Начальство сидѣло безмолвно. Оно морщилось; но видно было, что содержаніе занимало и Іону Петровича, и Егора Пантелѣича. На гимназистовъ сочиненіе сильно подѣйствовало. Задорные гимназистики, явившіеся съ цѣлью возражать, были спутаны. Сюжетъ былъ такъ близокъ къ сердцу, что они и не подумали замѣчать отдѣльныя фразы, цѣпляться за слова и грамматическія ошибки. Всѣ лица свѣтились. Казенныя, натянутыя позы исчезли; всѣ подались впередъ какъ кому ловчѣе: тотъ подперши голову ладонью, другой обнявши за шею товарища.
Ергачевъ обвелъ глазами весь классъ и проговорилъ:
— Не угодно-ли кому возражать?
Геліодорскій пробудился.
— Хотя, — закричалъ онъ, — изложеніе и заключаетъ въ себѣ относительное достоинство, но оно отрывочно, нѣтъ приличныхъ украшеній, долженствующихъ доказать, что ученику знакомы риторическіе законы, безъ коихъ не можетъ быть образцоваго слога…
Директоръ сдѣлалъ движеніе, показывая, что онъ желаетъ говорить. Геліодорскій проглотилъ слово и умилился.
Іона Петровичъ опять всталъ.
— Языкъ туда-сюда; но все сочиненіе вздоръ, болтовня, умничаніе! Что вы хотѣли доказать? — вопросилъ онъ, тыча пальцемъ по направленію къ каѳедрѣ.
— Я ничего не хотѣлъ доказывать, — отвѣтилъ Борисъ — это не разсужденіе. Я просто разсказалъ нѣсколько случаевъ изъ дѣтской жизни.
— Чья-же это такая жизнь, ваша что-ли?
— Это все равно, Іона Петровичъ, моя ли или чужая…
— А если я васъ спрашиваю.
— Есть нѣкоторыя черты и изъ моей…
— Прекрасно!.. Похвальныя у васъ чувства къ вашимъ наставникамъ!.. Этого еще недоставало!.. Что-же вы, доказываете, я васъ опять спрашиваю?.. Что никого не воспитываютъ, а портятъ. Мало они васъ сѣкли, голубчикъ; еслибъ больше сѣкли, такъ вы бы не посмѣли умничать!..
Директоръ прошелся по классу, и съ шумомъ опустился въ кресло.
— Мнѣ кажется, — началъ вдругъ Самородскій, ни къ кому въ особенности не обращаясь, — что г. Телепневъ нарисовалъ очень правдивую картину… Чему-же насъ учатъ нѣмцы и французы?.. Я нахожу это очень вѣрнымъ… я вижу талантъ литературный… и весьма серьезную мысль… Тутъ нѣтъ ничего дерзкаго и вольнодумнаго.
Ардальонъ Захарычъ повелъ по волосамъ, улыбнулся и заложилъ руку въ карманъ.
Инспекторъ значительно поглядѣлъ на него и тотчасъ же обратился лицомъ къ директору. Егоръ Пантелѣичъ вообще помалчивалъ и только взглядами и тѣлодвиженіями выражалъ свое единомысліе съ директоромъ.
Іона Петровичъ поморщился и проворчалъ.
— Очень жаль-съ… аы можете полагать… что вамъ угодно… Это сочиненіе, — продолжалъ онъ громогласно — не можетъ быть представлено въ округъ.
Ергачевъ покраснѣлъ и приподнялся.
— По какой причинѣ? — отрывисто спросилъ онъ.
— По его духу не можетъ быть!.. Вамъ угодно развѣ получить выговоръ!..
— Я считаю его совершенно удовлетворительнымъ, — отвѣчалъ Ергачевъ и взялъ у Бориса тетрадку.
Іона Петровичъ побагровѣлъ, какъ ракъ, всталъ и двинулся къ двери.
— Прощайте, господа, — проговорилъ онъ и вышелъ, хлопнувъ дверью; инспекторъ пошелъ за нимъ.
Чижиковъ отворилъ дверь и скрылся за начальствомъ. Во время бесѣды онъ ничего не слыхалъ и только наблюдалъ за тѣмъ, въ какихъ позахъ сидятъ ученики. Коряковъ также ушелъ, ни съ кѣмъ не раскланявшись.
Онъ не проронилъ ни слова; ни разу даже не повернулъ шеи, заключенной въ высочайшіе воротнички.
Геліодорскій вскочилъ, чтобы поклониться директору, и какъ тотъ вышелъ, подлетѣлъ къ каѳедрѣ. Онъ еще не вполнѣ излился; директоръ не давалъ ему говорить. Борисъ въ это время подходилъ къ партѣ. Геліодорскій взялъ его за руку.
— Позвольте, г. Телепневъ, — закричалъ онъ: — я не могу не замѣтить вамъ, что вы показали пренебреженіе всѣхъ правилъ изящной прозы!.. Ваше сочиненіе похоже на записную книжку… веденную рукой неискусной…
— Полноте вамъ, Викторъ Иванычъ… пустяки-то говорить, — прервалъ его Самородскій… — какую вамъ еще изящную прозу?… Что вамъ лучше для гимназиста седьмаго класса?… — И Самородскій ударилъ грамматика по плечу…
Геліодорскій окрысился; но, видя, что на него никто нѳ обращаетъ вниманія, нюхнулъ табаку и отправился къ двери.
Въ классѣ уже поднялся шумъ. Гимназистики повыскакали съ мѣстъ и собрались кучей около первой парты.
— Ну, крусавецъ, — говорилъ Самородскій, держа Бориса за руку: — молодецъ, зеліе… славно… Только смотри у меня — за вольныя мысли какъ разъ попадешься…
— Попадется, непремѣнно попадется! — подхватилъ со смѣхомъ Горшковъ. — Молодецъ, Борисъ! Ура!..
— Ура! — крикнуло нѣсколько человѣкъ.
— Тише, буйные народы! — закричалъ Самороддкій… и обратился къ Ергачеву.
— Ну, Иванъ Егорычъ, — писака у васъ славный… только вотъ добромъ-то не кончилась бесѣда!… Что прикажете дѣлать?..
Ергачевъ тряхнулъ головой и глухо проговорилъ:
— Много они смыслятъ… Телепневъ, — продолжалъ онъ: —я возьму съ собой ваше сочиненіе…
— Возьмите, Иванъ Егорычъ, — отозвался Борисъ.
— Ну, прощайте, крусавцы! — крикнулъ Ардальонъ Захарычъ и, взявши Ергачева подъ руку, вышелъ изъ класса.
Тутъ начался шумъ и гамъ. Всѣ точно праздновали побѣду. Мечковскій разъ пять прошелся колесомъ. Даже лупоглазый Скворцовъ почему-то ощутилъ радость и прискакивалъ на одной ножкѣ.
На Бориса лились похвалы товарищей. Задорные шестиклассники поглядывали на него съ завистью, сильно раскраснѣвшись. На ученикахъ 7-го класса можно было прочесть гордое сознаніе: «вотъ-де у насъ какіе есть таланты; не чета вамъ, мальчуганамъ». Маленькіе окружали Бориса и во всѣ глаза глядѣли на него.
Онъ собрался домой.
— Ну, Телепневъ, — сказалъ ему Абласовъ, увязывая книги — за сочиненіе тебѣ — спасибо; а еще больше за то, что не лѣзъ ругаться съ учителями… это, братъ, лучше всего!…
— Лучше всего! — крикнулъ Горшковъ, — Ахъ, ты, пиѳагоровы штаны! Надо бы bмъ… такого феферу показать!…
— Хочешь ко мнѣ обѣдать? — сказалъ ему Борись.
Горшкова это точно удивило почему-то.
— Очень бы радъ, Боря, — заговорилъ онъ, — да никакъ нельзя: Телянины просили, — я ужъ къ тебѣ въ воскресенье.
— Ну, какъ знаешь…
— А вотъ я Надѣ разскажу, какъ ты нынче воевалъ!… Она будетъ въ восхищеніи.
— Поклонись ей отъ меня, — весело проговорилъ онъ и, подумавши немного, прибавилъ — я нынче туда пріѣду вечеромъ, подожди меня!…
— Ну, и ладно, братъ!… буду ждать!.. Прощай!..
Горшковъ крѣпко пожалъ ему руку и перескочилъ черезъ скамью.
— Ну, такъ ты, Абласовъ, поѣдешь ко мнѣ? — сказалъ Борисъ…
— Согласенъ, братъ, вези… послѣ обѣда у меня кстати урокъ…
Они вышли въ корридоръ, окруженные толпой маленькихъ и большихъ гимназистовъ. Это было какое-то торжественное шествіе!…
— Что за процессія! крикнулъ вдругъ Егоръ Пантелѣичъ, возвращавшійся отъ директооа… — Разсыпьтесь!..
Било уже три часа въ билльярдной, а Борисъ все еще не возвращался. Софья Николаевна сошла съ верху и прохаживалась по залѣ.
Маша играла гаммы и часто посматривала на дверь въ переднюю. Пальчики ея довольно лѣниво перебѣгали no клавишамъ.
— Вотъ и Боря пріѣхалъ! вдругъ вскричала она и вскочила съ табурета.
Въ эту минуту Борисъ въѣзжалъ въ ворота. Большая сѣрая лошадь, круто загнувъ голову, выступала гордо на тугихъ возжахъ. Ѳеофанъ въ нарядномъ армякѣ и красной бархатной шапкѣ сидѣлъ молодцовато. Въ саняхъ были двое: Борисъ и Абласовъ.
Маша подбѣжала къ окну.
— Смотри, тетя, — крикнула она — и Абласовъ съ Борей!…
Софья Николаевна подошла также и смотрѣла, какъ Борисъ слѣзалъ съ саней и что-то такое приказывалъ кучеру. За нимъ вышелъ и Абласовъ, въ коротенькой сѣрой шинелькѣ.
Черезъ минуту они вошли въ залу.
— Здравствуйте, тетя, — сказалъ весело Борисъ, цѣлуя у ней руку… — Извините, что заставилъ васъ ждать.
— Нынче у насъ бесѣда была, проговорилъ Абласовъ, кланяясь Софьѣ Николаевнѣ. Она подала ему руку.
— Какая бесѣда? вскричала Маша, обнимая Бориса. — Боря, какая это бесѣда?
— Я, голубчикъ, свое сочиненіе читалъ вслухъ, — отвѣтилъ Борисъ… — пойдемъ-ка въ столовую… закусить хочется… Абласовъ, не хочешь-ли сырку?…
И Борисъ, не ожидая отвѣта, отправился еъ Машей въ билльярдную. Софья Николаевна и Абласовъ пошли за ними.
Въ билльярдной у входа стоялъ небольшой столъ съ закусками. Борисъ принялся забивать себѣ за обѣ щеки. Маша смотрѣла на него и смѣялась.
— Тетя, — вскричала она: — вонъ какъ Боря-то проголодался!…
— Поневолѣ проголодаешься, коли тебя съ половины девятаго до половины четвертаго проморятъ, — говорилъ Борисъ, отрѣзывая себѣ огромной кусокъ сыру.
— Что же такое у васъ было? — обратилась къ нему Со