— Чего же ты требуешь? — прервала его она. — Дитя, ты не знаешь, что говоришь; я тебя дразнила? Чѣмъ, когда?… — Она приподнялась… — Я тебя любила, какъ брата… твоя… страсть ко мнѣ… поразила меня… не теперь… я это не скрываю… но что же мнѣ оставалось дѣлать?. Я хотѣла тихой лаской смягчить тебя, — я жалѣла тебя, Боря.
— Я не хочу жалости! — почти съ гнѣвомъ вскрикнулъ онъ.
— Я не вѣрила вполнѣ… что ты меня такъ любишь… — промолвила она… — Я и не хотѣла этому вѣрить…
— А теперь вы вѣрите? — спросилъ онъ громко.
Онъ взялъ ее за обѣ руки и посадилъ опять на диванъ.
— Я вѣрю, — проговорила она…
— Вы вѣрите, — вскричалъ онъ… — что же мнѣ вамъ больше говорить?. — Онъ упалъ передъ ней на колѣни… — Не жалѣйте меня, не утѣшайте… ради Создателя… скажите мнѣ, чтобъ я ушелъ вонъ, но не ласкайте, какъ мальчика, если вы не любите меня такъ, какъ я васъ люблю…
Слезы уже дрожали въ этихъ звукахъ. Онъ не глядѣлъ на нее. Онъ пряталъ голову въ ея колѣнахъ. Она сидѣла тихо, не двигаясь. На глазахъ ея были двѣ крупныя слезы…
— Нѣтъ, я не могу… — вырвалось у него. Онъ поднялъ голову. Все лицо его вдругъ поблѣднѣло… Точно въ одну минуту назойливое, ѣдкое страданіе переполнило его… — Я не могу васъ не любить… Куда я отъ васъ уйду!… Я не хочу никуда идти!… я хочу васъ любить!…
Онъ повелѣвалъ и просилъ пощады, плакалъ, и отдавался страсти, которую уже ничто не сдерживало; съ жестомъ истиннаго отчаянія заложилъ онъ руки за голову и бросился цѣловать ея колѣна.
Софья Николаевна вся дрожала. Ни одного звука не промолвила она. Ей нечего было говорить… Она его любила…
Какъ сказалась любовь Софьи Николаевны? Въ первые дни, она была точно въ туманѣ. Ее поразила страсть мальчика, этого Бори, котораго она думала смирить тихими ласками сестры. Потомъ чувство такъ сильно и быстро овладѣло ею, что ея некогда было думать, нельзя было больше сдержать Бориса. На нее обаятельно, неотразимо дѣйствовала свѣжесть, искренность всѣхъ проявленій юношеской страсти. Нельзя ей было не отдаться этому потоку. Въ ней также играли молодыя силы, жажда любви горѣла въ ней. Замужество оставило ее неудовлетворительное порываніе, отношенія къ покойному мужу были слишкомъ исключительны; они заключали въ себѣ много самоотверженія и свѣтлой дружбы; но любви не было въ нихъ. Чувство Софьи Николаевны къ Борису было не одна жалость, не одно умиленіе надъ бѣднымъ мальчикомъ, не награда только за его душевную борьбу и горечь, а свой, самобытный, горячій порывъ. Поэзія юности заразительна. Нужно было не имѣть ни капли крови въ жилахъ, ни одного нерва, способнаго принять впечатлѣніе, — заморозить себя и заставить стучать сердце по своему приказу, чтобъ оставаться спокойной, твердой, холодной около свѣжаго, нетронутаго, только-что распустившагося сердца, въ которомъ любовь ключомъ бьетъ и охватываетъ васъ своей первобытной правдой и простотой.
А онъ отдался ей весь, безъ раздѣленія, какъ любовникъ, какъ братъ, какъ сынъ, съ покорностію и съ тѣмъ чувствомъ счастія, какое возможно въ семнадцать лѣтъ. Онъ самъ не сознавалъ, какая прелесть была въ его чувствѣ, какъ сильно онъ овладѣлъ сердцемъ Софьи Николаевны. Въ первые дни она жила однимъ желаніемъ, чтобы Борисъ забылъ всю горечь своей борьбы и былъ безконечно счастливъ.
Тонъ ихъ измѣнился. Полное равенство чувствовалось между ними. Она не давала ему совѣтовъ, ни однимъ словомъ не выказывала своего превосходства въ чемъ-либо, какъ-то сократилась; но стала еще свѣтлѣе, еще примирительнѣе въ своихъ взглядахъ. Она гнала всякую темную мысль, малѣйшій упрекъ, малѣйшій вопросъ, который бы могъ нарушить ихъ тихій миръ. И Борисъ такъ привыкъ къ этому, что, дѣйствительно, ничто тревожное не поднималось на его душѣ. Онъ былъ съ ней свободенъ, какъ птица; ласки его были не сдержаны, смѣхъ, разговоръ, все въ немъ преобразилось. Онъ сталъ мужчиной, а думалъ, что онъ по-прежнему юноша — преклоняющійся, рабскій, благоговѣющій предъ своей теткой.
Положеніе ихъ въ домѣ, около Маши, среди людей, какъ-то не тяготило ихъ. Въ первое время, имъ ни разу и въ голову не пришло скрываться. Стѣснило Бориса то, что онъ говорить Софьѣ Николаевнѣ вы; онъ началъ вслухъ говорить ей ты и совсѣмъ пересталъ звать ее тетя. Маша послѣдовала его примѣру, и это сравнилось, никому ни бросилось въ глаза. Въ теченіе дня, онъ подойдетъ, приласкаетъ Софью Николаевну, она его, и оба при этомъ и не думаютъ, что они злоупотребляютъ своей родственной связью, играютъ комедію… Слишкомъ много было въ нихъ молодости и жажды счастія, чтобы любовь съ перваго же дня принесла съ собою угрызенія совѣсти, тревогу, постоянную маскировку… Они были какъ дѣти, и въ сущности никого не обманывали — ни себя, ни другихъ.
Жизнь пошла тѣмъ же ровнымъ путемъ, съ тою разницею, что Борису еще невыносимѣе стало высиживать шесть часовъ въ гимназіи. Онъ думалъ даже выйти до окончанія курса; но Софья Николаевна упросила его не дѣлать этого. Горшковъ и Абласовъ ходили давать уроки; Маша, по-прежнему, занимала всѣхъ; ихъ собственно она не стѣсняла. Замѣчали-ли товарищи Бориса что-нибудь, трудно было сказать; да и врядъ-ли. Конечно, свѣжему человѣку не трудно было увидать, какой огонь зажигался, когда встрѣчались ихъ взгляды; но молодость невнимательна и не любитъ подозрѣвалъ… Одно замѣтили Горшковъ и Абласовъ, что Борисъ сталъ необыкновенно ровенъ, мягокъ, веселъ; но они могли приписать это вліянію Софьи Николаевны вообще, не давая никакого другаго смысла.
Ѳедоръ Петровичъ, когда пріѣзжалъ, заставалъ всегда семейную картину, всѣхъ въ диванной, за чаемъ или съ книжкой… Врядъ-ли и ему что западало на умъ. Только Мироновна какъ-то странно посматривала на парочку, когда эта парочка ходила по залѣ, послѣ обѣда, въ сумеркахъ.
Съ той минуты, какъ Софья Николаевна отдалась Борису, она перестала быть для него прежней тетей; но не потому, что онъ взглянулъ на нее, какъ побѣдитель, а потому, что она преобразилась въ страстную, молодую, наивную женщину, такую же молодую, какъ онъ. Она переживала съ нимъ одну и туже эпоху жизни; инаго и быть не могло. Но тутъ только Борисъ почувствовалъ, какъ холодно, неполно, тревожно было все то, что онъ испытывалъ прежде; только теперь, съ мыслью о Софьѣ Николаевнѣ, соединялось для него какое-то неизмѣримое и никогда не умирающее счастье… Называя ее «дорогая моя, радость моя», онъ зналъ, какъ она ему дорога и какою радостью зачинается каждый день, который для всѣхъ вокругъ него проходилъ такъ дюжинно, такъ кисло и безцвѣтно.
А она тѣшилась имъ, забыла всѣхъ, дышала на него, какъ на свое безцѣнное дитя, призванное къ наслажденію и свѣтлой будущности…
Насталъ великій постъ. Уныло загудѣли колокола. Ранняя оттепель загрязнила улицы. Дни стояли пасмурные, скучные. Все пряталось по домамъ, притихла и безъ того нешумная жизнь губернскаго города.
У Телепневыхъ изстари велось говѣть на Страстной недѣлѣ. Борисъ не замѣтилъ, какъ пронеслись шесть недѣль поста. Ему было такъ легко, такъ полна была тайной прелести его юношеская жизнь, что въ иныя минуты онъ рѣшительно забывалъ, какъ живутъ остальные люди вокругъ него, въ домахъ и на улицахъ, — движется ли время къ Свѣтлому празднику или идетъ назадъ, къ осени, кончаютъ его товарищи курсъ, или только переходятъ въ слѣдующій классъ.
Въ пятницу, на шестой недѣлѣ, Мироновна, встрѣтившись съ Борисомъ наверчу, сказала ему внушительно:
— Вотъ, долговязый… Вербное воскресенье послѣзавтра… чай, служба будетъ.
— Гдѣ? — спросилъ онъ.
— Какъ гдѣ? у насъ, чай, знаешь… Этихъ порядковъ-то не слѣдуетъ мѣнять. Надо, инъ, батюшкѣ дать знать… вотъ и говѣнье начнется… приходъ-то большой, не у однихъ у насъ на дому служба бываетъ, ты скажи Софьѣ-то Николавнѣ.
— Хорошо, хорошо, — отвѣтилъ Борисъ и пошелъ къ теткѣ.
— Мы будемъ говѣть? — спросилъ онъ.
Этотъ вопросъ точно удивилъ ее.
— Тебѣ развѣ не хочется? — проговорилъ онъ.
— Нѣтъ. милый, я хотѣла говѣть на четвертой недѣлѣ, да поджидала тебя.
— У насъ всегда служба на дому бывала.
— И прекрасно… это и для Маши будетъ удобно.
— Мнѣ все не вѣрится, — сказалъ Борисъ: — что постъ прошелъ… и Страстная недѣля черезъ два дня…
— И надо во всемъ каяться, — съ тихой улыбкой промолвила Софья Никoлaeени… — Тебѣ страшно, Боря?
— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ и смѣло взглянулъ на нее…
Послѣ всенощной на вербное воскресенье, которую отслужилъ отецъ Павелъ, старый духовникъ ихъ дома, старикъ съ византійскимъ окладомъ лица, — въ понедѣльникъ на Страстной недѣлѣ, въ восемь часовъ утра, въ залѣ раздался однообразный, то возвышающійся, то упадающій звукъ. Его производилъ древній дьячокъ Сергѣичъ. Онъ выработалъ себѣ такую дикцію, такую быстроту и связность въ произнесеніи словъ, что не было никакой возможности слѣдить за нимъ. И вездѣ былъ онъ неизмѣненъ: и въ домовой службѣ, и на клиросѣ, и въ чтеніи псалтыря у богатыхъ и бѣдныхъ покойниковъ. Самыя тяжелыя минуты жизни Бориса связаны были съ монотоннымъ, спутаннымъ чтеніемъ дьячка Сергѣича. Стоило ему досмотрѣть на его фигуру и услыхать звукъ его голоса, чтобъ предъ нимъ прошли картины смерти, похороны дѣдушки, матери и отца. Но самъ Сергѣичъ не смотрѣлъ сумрачно; на лицѣ его жила всегдашняя, плутовато-добродушная улыбка.
Одѣваясь у себя въ спальной, Борисъ заслышалъ чтеніе дьячка и вспомнилъ былые годы, когда, на верху, Мироновна будила его, торопила всегда молиться, и онъ съ сонными глазами сходилъ съ лѣстницы и глядѣлъ на Сергѣича, который помѣщался всегда у окна противъ дверей въ корридорѣ и, потряхивая своими сѣдыми кудрями, каталъ безъ малѣйшихъ паузъ. Вдоль правой стѣны, въ дверяхъ изъ передней и корридора стояли лакеи и горничныя съ постными лицами; старухи усердно и истово крестились и клали частые земные поклоны, молодыя дѣвки молились по-модному. У дверей въ гостиную, за стуломъ помѣщалась бабушка, отецъ стоялъ всегда въ гостиной, такъ что его не было видно. Борисъ, бывало, прижмется въ уголъ, у двери; а подлѣ него станетъ Маша и все молится на колѣняхъ. А теперь дворни уже не было. Сошла Мироновна да Аннушка, да ещ