— Зачѣмъ такъ говорить? — повторилъ онъ. — Это не твои чувства, радость моя. Откуда они у тебя?…
Его поразило настроеніе Софьи Николаевны. Онъ силился высказаться, спросить ее, отчего у ней пѣтъ въ эту минуту ея свѣтлаго взгляда, съ которымъ онъ такъ сжился…
— Зачѣмъ я такъ говорю? Я не знаю, Борисъ. Это у меня накипало и сказалось именно теперь, именно въ эту ночь, передъ Свѣтлымъ праздникомъ. — Я всегда весела, на все ясно смотрю и со всѣмъ примиряюсь… а тутъ вдругъ другой голосъ… строгій, горькій, но онъ явился же…
— Ты меня не хочешь-ли бросить? — вдругъ сказалъ Борисъ, и съ дѣтской живостью опустилъ голову на ея колѣни. — Какъ же я безъ тебя-то буду жить?…
— Бросить! — вскричала оиа и взяла его обѣими руками за голову. — Нѣтъ, нѣтъ! прекрасный мой мальчикъ. Жить для тебя хочу! Только прости меня, грѣшную, гадкую!…
— Не прощу, если хоть слово грустное скажешь…
Но лицо Софьи Николаевны просвѣтлѣло. Она съ увлеченіемъ цѣловала его глаза, волосы, губы…
Ударилъ колоколъ и загудѣлъ. — Борисъ и Софья Николаевна отскочили другъ отъ друга и перекрестились. Нѣсколько секундъ они какъ-то странно озирались кругомъ и молчали.
Первая прервала молчаніе Софья Николаевна.
— Надо будить Машу, — проговорила она.
Борисъ всталъ, поцѣловалъ ее въ лобъ и еще разъ, нагнувшись, поглядѣлъ ей въ глаза.
— Больше ничего не скажешь такого? — спросилъ онъ.
— Пѣтъ, дитя мое, нѣтъ. Позови Аннушку.
— Ты вся въ бѣломъ будешь?
— Да, какъ бабушка… иди же; мы этакъ опоздаемъ.
Борисъ вышелъ.
Оставшись одна, Софья Николаевна закрыла лицо руками, потомъ быстро приподнялась, ушла въ альковъ, тамъ упала на колѣни передъ кроватью и оставалась такъ до прихода Аннушки.
Аннушка ее окликнула. Когда Софья Николаевна вышла изъ алькова, лицо ея было свѣтло, радостно даже. И она начала одѣваться молча, съ какой-то торжественностью.
Борисъ разбудилъ Мироновну и Машу и пошелъ къ себѣ внизъ одѣваться. Наканунѣ ему принесли новое партикулярное платье. Онъ хотѣлъ-было заказать себѣ и фракъ, но удержался. Съ нѣкотораго времени онъ сталъ больше заниматься своимъ туалетомъ, хотя и прежде былъ всегда опрятенъ и порядоченъ и давно, чуть-ли не съ третьяго класса, дома и въ гостяхъ не носилъ гимназической формы.
Яковъ, сонный и хмурый, подалъ ему очень узкіе свѣтлые панталоны, сапоги, бѣлый жилетъ и модный, по тому времени, однобортный пиджакъ съ бархатнымъ чернымъ воротникомъ. Платье сидѣло на немъ ловко, обливало его стройную фигуру. Борисъ пополнѣлъ за послѣдніе три-четыре мѣсяца; лицо стало немного длиннѣе, цвѣтъ лица пересталъ бросаться въ глаза своей свѣжестью, но сдѣлался ровнѣе; усы пробивались очень сильно, а бороду Борисъ началъ брить со смерти отца. Движенія его пріобрѣли большую увѣренность; съ перваго взгляда онъ смотрѣлъ бариномъ, хозяиномъ дома, и прокралось это незамѣтно для него самого. Никто бы и не сказалъ, вошедши въ кабинетъ въ ту минуту, когда Яковъ подавалъ ему новый пиджакъ, что это гимназистъ, семнадцатилѣтній мальчикъ, который полгода тому назадъ не могъ въ домѣ безъ спросу распорядиться Савраской или приказать освѣтить гостиную лампой.
Минутъ черезъ двадцать въ залу влетѣла сверху Маша, въ бѣломъ платьецѣ, съ длинными локонами, въ шитыхъ панталончикахъ, пышная, прозрачная, шумя своими юпками, съ блестящими глазами и свѣтлымъ личикомъ, на которомъ виднѣлась еще слѣды жаркой подушки, оставленной не въ урочное время.
Маша никого не нашла въ залѣ, заглянула въ бильярдную и постучалась въ спальню брата.
— Можно войти, Боря? — крикнула она.
— Войди, — отозвался Борисъ.
Онъ былъ уже совсѣмъ одѣтъ, причесанъ и немножко поддушенъ. Яковъ подавалъ ему платокъ, перчатки и новую партикулярную фуражку.
— Боренька, какъ ты расфрантился! — заговорила Маша, осматривая его со всѣхъ сторонъ. — Покажись-ка, покажись-ка къ свѣту… какой галстухъ… а жилетка бѣлѣе моего платья… ты совсѣмъ большой, Боря, точно помѣщикъ какой. — Маша не прибавила другаго сравненія.
— Помѣщикъ, — повторилъ Борисъ и разсмѣялся.
— Право, — точно помѣщикъ…. А пора ужъ ѣхать, Боря, давно ужъ благовѣстятъ… тѣсно, я думаю, какъ въ церкви.
— Сейчасъ, голубчикъ, — отвѣтилъ Борисъ и нагнулся къ своей сестренкѣ. — Ну-ка, покажись и ты мнѣ… платье новое?
— Новое, Боря… тетя подарила… Ахъ! — вскричала дѣвочка: — ахъ, какая я гадкая… Боренька, милый мой, прости меня.
И она бросилась цѣловать его.
— За что, что такое? — говорилъ Борисъ, отвѣчая на ея ласки.
— Я и не поблагодарила тебя! — И она вдругъ вытянула изъ-подъ своего корсажа большой золотой крестъ, на золотой же тоненькой цѣпочкѣ.
— Это кто мнѣ подарилъ! — вскричала она. — А я и забыла поблагодарить; ахъ, какая я гадкая!
Маша даже огорчилась.
— Это я ужъ на тебя — заглядѣлась, — добавила дѣвочка, точно схватившись за оправданіе — а мнѣ твой подарокъ дороже всѣхъ будетъ.
И она опять бросилась къ брату.
— Ну, пойдемъ, ѣдемъ, — сказала она, беря его за руку. — Тетя совсѣмъ готова… Какая она хорошенькая,
Боря. Никогда я ее такой не видала…. Во всемъ свѣтѣ только два хорошенькихъ и есть: ты да она.
Они нашли Софью Николаевну въ залѣ. Дѣйствительно, Маша была права: Софья Николаевна, въ легкомъ, бѣломъ платьѣ и длинной мантильѣ, съ небольшой наколкой на головѣ, казалась молодой, чуть не семнадцатилѣтней дѣвушкой; румянецъ игралъ на щекахъ, волосы, съ особенною роскошью, падали на лобъ и щеки; вся ея фигура въ бѣломъ казалась еще стройнѣе, еще изящнѣе. Именно такой должна она была явиться на Свѣтлый праздникъ.
Борисъ не удержался, чтобъ не взять ее за руку. Она взглянула на него мягко, ласково, но съ какимъ-то особымъ оттѣнкомъ, который подходилъ къ характеру этой ночи.
— Тетя! — закричала Маша — ты точно невѣста! Мнѣ хочется съ тобой христосоваться…
— А спать тебѣ не хочется? — спросила ее смѣясь Софья Николаевна.
— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу Богу молиться; поѣдемте.
Борисъ подалъ салопъ Софьѣ Николаевнѣ и, въ то время, какъ Маша проходила въ переднюю, поцѣловалъ ее въ шею и шепнулъ — «радость моя!»
Приходская церковь Николая Чудотворца горѣла шкаликами. Вся колокольня была залита свѣтомъ. Звѣзды и разныя фигуры размѣщены были между окнами; а на колоннахъ, поддерживающихъ карнизъ портика, висѣли треугольники. Надъ папертью картина на прозрачной бумагѣ изображала Воскресеніе Христово. Экипажей было много; пародъ входилъ густою вереницей; нищіе въ два ряда обступили паперть.
Борисъ съ трудомъ протискался, очищая дорогу для Софьи Николаевны и Маши. Приходъ былъ богатый, дворянскій; народу набралось полна церковь. Семейство Телепневыхъ всегда становилось направо отъ входа, противъ праваго придѣла, во имя великомученицы Варвары, гдѣ въ Свѣтлый праздникъ и служили, обыкновенно, заутреню; а раннюю обѣдню переходили служить въ холодную церковь, отдѣленную отъ теплой большою аркою, сквозь которую видѣнъ былъ богатый иконостасъ, освѣщенный сотнею свѣчъ въ паникадилахъ. Въ лѣвомъ придѣлѣ весь полъ былъ установленъ пасхами и куличами, на большихъ блюдахъ и тарелкахъ. Тонкія свѣчки были прилѣплены къ каждому блюду и свѣтъ ихъ, сливаясь съ освѣщеньемъ отъ паникадилъ, производилъ особенный красноватый отливъ.
Служба только-что началась. Въ церкви было очень душно. Запахъ ладана и воску наполнялъ воздухъ; но лица сіяли, смотрѣли празднично, молились мало; но точно чего-то всѣ ожидали… Бѣлыя платья женщинъ сплошною стѣною обступали амвонъ и клиросы.
Телепневы помѣстились въ углу за печкою и ограждены были отъ толчковъ и давки. Только-что они стали на мѣсто, народъ хлынулъ къ выходу: пошли ходомъ вокругъ церкви. Настала тишина, прерываемая то тамъ, то сямъ кашлемъ, шепотомъ, шарканьемъ. На минуту всѣ какъ-будто совсѣмъ притихли… послышалось пѣніе на паперти; потомъ ближе и ближе, и радостно ворвался наконецъ и загудѣлъ по церкви гимнъ:
«— Христосъ воскресе!» — раздался голосъ священника. — «Воистину воскресе», — отвѣтили дружнымъ гуломъ сотни голосовъ, и пошло всеобщее цѣлованье.
Почти въ одинъ мигъ Борисъ и Софья Николаевна обратились лицомъ къ другъ другу и похристосовались. Она пожала ему руку и тихо проговорила: — «мнѣ хорошо».
Борисъ долго держалъ ее за руку. Со свѣчей, въ своемъ бѣломъ нарядѣ, въ этомъ мірѣ свѣта и торжественныхъ звуковъ, она была чудно хороша. И онъ почувствовалъ, какъ что-то мягкое, глубоко-умиляющее входило ему въ сердце и точно еще больше сливало всю его жизнь съ жизнью любимой женщины. Не однимъ страстнымъ чувствомъ былъ онъ полонъ; въ эту минуту, онъ сливался съ нею въ порывъ къ чему-то, что казалось выше и прекраснѣе ихъ любви и жизни, съ ея радостями и угрызеніями! Онъ преклонялся предъ той любовью, которая проститъ ему все: и молодость, и первую страсть, и всякую немощь духа и плоти.
А съ клироса долетали свѣтлые звуки: «и другъ друга обымемъ», радостно пѣли молодые голоса: «рцемъ, братіе, и ненавидящимъ насъ, простимъ вся воскресеніемъ!»
По нѣскольку разъ Маша принималась христосоваться съ теткой и братомъ. Но она не ограничилась ими одними. Со всѣми, кто стоялъ около, она съ наивной торжественностью перецѣловалась, аккуратно, по три раза.
Кончилась заутреня. Въ теплой церкви стало попросторнѣе. Толпа подвигалась въ холодную. Поднялся гулъ, всѣ говорили, переходили съ мѣста на мѣсто, христосовались. Пріѣхали мужья губернскихъ дамъ изъ собора въ мундирахъ и бѣлыхъ галстухахъ, съ праздничными лицами, зажужжали поздравленія, заболталъ французскій языкъ.
— Здѣсь долженъ быть Абласовъ, — сказалъ Борись, осматриваясь кругомъ.
— Я его видѣла, — подхватила Маша: — онъ тамъ. впереди стоитъ, у лѣваго клироса… Достань его, Боря, я хочу съ нимъ христосоваться, я ему яичко приготовила.
— Придетъ самъ, онъ знаетъ наше мѣсто.
— Ты его пригласилъ къ намъ? — спросила Софья. Николаевна.
— Какъ же.
Абласовъ стоялъ впереди и также высматривалъ Телепневыхъ. Онъ жилъ въ другомъ приходѣ, но пришелъ сюда. Борисъ приглашалъ его разговѣться съ ними вмѣстѣ. Въ самой гимназія церкви не было; по воскресеньямъ гимназистовъ водили въ старый соборъ, стоявші