й на площади, а по праздникамъ имъ дозволялось ходить въ приходскія церкви. Абласовъ, наконецъ, увидалъ Бориса и сталъ пробираться. Первая похристосовалась съ нимъ Маша.
— Вотъ вамъ я яичко; а вы-то мнѣ что дадите? — спрашивала она своего учителя, держа его за пуговицу мундира.
— Простите, Машенька, ничего не дамъ… — проговорилъ онъ своимъ спокойнымъ голосомъ, и немного по-краснѣлъ.
Онъ поцѣловалъ Бориса. Софья Николаевна протянула ему руку. Они не начинали говорить. Имъ даже неловко было отъ всеобщей болтовни. Борисъ предложилъ перемѣнить мѣсто, стать поближе къ холодной церкви, чтобы слушать службу.
На лѣвомъ придѣлѣ былъ еще большой шумъ. Уставлялись пасхи и куличи. Одинъ изъ дьячковъ распоряжался и смирялъ возникающіе споры между служителями обоего пола, которые все прибывали, неся блюда, завязанныя въ бѣлыхъ и цвѣтныхъ салфеткахъ.
— Какъ хорошо! — вскричала Маша, проходя мимо насохъ, съ зажженными свѣчками.
Борисъ и Софья Николаевна взглянули на эту картину и промолчали.
— Какая суета, — проговорилъ съ полуулыбкой Абласовъ.
Софья Николаевна вскинула на него глазами. Онъ немножко потупился и, пропустивши ее впередъ, сталъ за колонну.
XL.
Борисъ прислушивался къ службѣ. Началось чтеніе евангелія. Сначала гудѣлъ густой, но надорванный голосъ дьякона. Каждое слово обрывалось и слетало точно съ высоты Потомъ раздавался нѣсколько дребезжащій, но пріятный тенористый голосъ отца Павла. Онъ читалъ порусски. Младшій священникъ повторялъ жиденькимъ фальцетомъ по-латыни и кто-то еще хрипло и нетвердо выговаривалъ по-гречески.
И вспомнились Борису разсказы Мироновны, какъ въ соборѣ евангеліе читаютъ на двѣнадцати языкахъ. Онъ вотъ и въ эту минуту не зналъ доподлинно, правда это или нѣтъ, хоть и былъ уже большой, и могъ бы, еслибъ захотѣлъ, попасть и въ соборъ на Свѣтлую заутреню.
Передъ Борисомъ стояли Софья Николаевна и Маша, и тихо молились. Онъ взглянулъ на нихъ, на свои живыя привязанности, и невольно опустился на колѣна.
Обѣдня отошла. Церковь начинала пустѣть. Телепневы двинулись къ двери. Абласовъ шелъ отъ нихъ поодаль.
— «Хрнстосъ воскреее», Боря! — крикнулъ вдругъ кто-то позади Бориса.
Онъ обернулся. Передъ нимъ стоялъ Горшковъ сіяющій, припомаженный, въ пестромъ галстухѣ и коричневой визиткѣ. Горшковъ расцѣловалъ его громко; а потомъ полѣзъ къ Абласову. Съ шумомъ раскланялся онъ съ Софьей Николаевной и Машей, и по-очереди перецѣловалъ у нихъ руки.
— Ты какъ здѣсь? — почти въ одинъ голосъ спросили Борисъ и Абласовъ.
— Мамочка притащила, — громко отвѣчалъ Горшковъ, тряхнувъ при этомъ своимъ вихромъ.
— А ваша maman здѣсь? — спросила Софья Николаевна, пододвинувшись къ нимъ.
Маша услыхала ея вопросъ.
— Гдѣ ваша мамаша, Валерьянъ Михайлычъ, покажите мнѣ, пожалуйста, — проговорила она, беря Горшкова за руку.
Въ эту минуту, мать его, Анна Ивановна, подошла къ группѣ. Она была также въ бѣломъ батистовомъ платьѣ, бѣлой шали съ турецкими цвѣтами по каймамъ и въ большомъ, нѣсколько старомодномъ, воротничкѣ, обшитомъ мелкимъ кружевцомъ. Анна Ивановна кротко улыбалась. Лицо ея точно помолодѣло; глаза были такіе свѣтлые; бѣлокурые волосы, гладко лежавшіе на вискахъ, придавали ей необыкновенно опрятный видъ.
— Здравствуйте, Борисъ Николаичъ, — плавно проговорила она, слегка наклоняясь впередъ: — со мной можно и похристосоваться.
Они облобызались. Послѣ того, Анна Ивановна взглянула мелькомъ на Софью Николаевну и Машу. Борисъ, обратившись къ нимъ, также весело сказалъ:
— Тетенька, — Анна Ивановна Горшкова.
Софья Николаевна дружески протянула ей руку.
— Какъ я рада съ вами встрѣтиться, Анна Ивановна, — проговорила она: — мы такъ любимъ вашего сына, право, какъ роднаго.
Горшковъ подскочилъ къ нимъ.
— Богъ, Софья Николаевна, моя мамочка. Я объ ней вамъ говорилъ. Имѣетъ слабость меня баловать… А васъ всѣхъ она прекрасно знаетъ, что вы меня не меньше ея балуете.
Анна Ивановна взглянула такъ на своего Валерьяшу, что во взглядѣ ея можно было прочесть: «полно ты тараторить, егоза».
— Благодарю васъ, — отвѣтила она Софьѣ Николаевнѣ съ ясной улыбкой… — Я такъ рада, когда, вотъ, мой-то болтунъ бываетъ у васъ…
— А какъ это вы къ намъ въ приходъ попали, Анна Ивановна? — спросилъ Борисъ.
— По старой памяти, Борисъ Николаичъ, по старой памяти. Прежде мы здѣсь, у Николы, жили… еще при Михаилѣ Семёнычѣ, вся моя молодость прошла въ этой церкви. Ботъ, я вчера и говорю Валерьяшѣ: «отстоимъ мы свѣтлую заутреню у Николая Чудотворца». Здѣсь и говѣть изволили? — обратилась она къ Софье Николаевнѣ.
— Какъ же… Здѣсь прекрасный священникъ.
— Отецъ Павелъ… старенекъ сталъ; вотъ вѣдь ихъ обоихъ крестилъ, — она указала головой на Бориса и Горшкова, — да и васъ также, — обратилась она къ Машѣ, которая, немножко въ сторонѣ, любопытно высматривала ее… — Я сейчасъ бы узнала, Борисъ Николаичъ, что это ваша сестрица… что за красавица, — проговорила она вполголоса. — «Христосъ воскресе!» — сказала она съ улыбкою Машѣ, и та радостно бросилась цѣловать ее.
— Я Валерьяна Николаича люблю очень, — говорила дѣвочка, не выпуская изъ своихъ рукъ руки Анны Ивановны — онъ меня такъ славно учитъ, добрый такой.
— Милая вы моя, — отвѣтила ей Анна Ивановна, не отрывая отъ нея глазъ. — Какъ она похожа па маменьку, — обратилась она къ Софьѣ Николаевнѣ. — Вотъ здѣсь, въ этой церкви ее видала не одинъ разъ. И въ Свѣтлую заутреню приводилось стоять вмѣстѣ… Въ бѣломъ-то платьѣ… бывало, какъ ангелъ какой… Все прошло… Ну, Богъ не оставилъ… вы имъ вторая мать, — заключила Анна Ивановна и дружески, съ какой-то неотразимой искренностью, поглядѣла на Софью Николаевну.
Борисъ немного смутился, и въ глазахъ его тетки промелькнуло что-то, чего, впрочемъ, никто не замѣтилъ, кромѣ, можетъ быть, Абласова, который, въ сторонкѣ, какъ-то особенно смотрѣлъ на Софью Николаевну.
— Не смѣю васъ удерживать, — проговорила Анна Ивановна: — домой вамъ пора. Весело будетъ съ молодежью разгавливаться; вотъ и мы съ Валерьяшей разговѣемся въ одинокой бесѣдѣ. Пойдемъ, — обратилась она къ сыну.
Софья Николаевна подала ей руку.
— Посѣтите насъ когда-нибудь, — сказала она ей привѣтливо.
— Благодарю васъ, — отвѣтила Анна Ивановна съ радостной улыбкой… — я вѣдь нынче никуда… а очень-бы хотѣлось воспользоваться вашимъ приглашеніемъ.
— Приходите яйца катать! — крикнула Маша Горшкову.
Телепневы отправились домой съ Абласовымъ. Его посадили на козлы. Ѳедоръ Петровичъ ждалъ ихъ и встрѣтилъ въ залѣ. Онъ поочередно со всѣми перецѣловался, а Машѣ поднесъ большое фарфоровое яйцо. Она получила много подарковъ. Софья Николаевна, и Борись вынесли ей цѣлый возъ игрушекъ и всякихъ сахарныхъ яицъ. Она половину ихъ сейчасъ раздѣлила, и непремѣнно требовала, чтобы Абласовъ тутъ же началъ катать съ ней яйца…
Столъ былъ накрыть въ гостиной, которая точно удивлена была, что попала опять въ почетъ. Пасхи, куличи, окорокъ, масло и красныя яйца, все это блестѣло и пестрѣло при свѣчахъ. За отдѣльнымъ столикомъ Мироновна въ нарядномъ платьѣ разливала чай.
— Отчего вы не пріѣхали въ нашу церковь? — говорила Софья Николаевна, подавая Лапину кусокъ кулича.
— Не люблю, я, сударыня, вашего прихода…
— Отчего это?
— Ужъ больно люденъ, народу набьется, барынь всякихъ…
— Ахъ, какъ вы любезны, — перебила она его со смѣхомъ.
— Извините, я не къ тому; а не люблю толкотни… У меня приходъ тихій… купцы… все это починнѣе…
— А какая радостная служба въ Свѣтлую заутреню, — проговорила Софья Николаевна, послѣ маленькой паузы: — не правда ли, Ѳедоръ Петровичъ?
— Да-съ, именно радостная.
— Я думаю, — отозвался Абласовъ: — оно только такъ кажется оттого, что мы готовимся къ празднику; а въ сущности-то все равно…
Софья Николаевна быстро взглянула на него…
— Ахъ, какой вы, Абласовъ, вѣчно спорите… Да какже не радостная служба? Когда поютъ такіе примирительные, свѣтлые гимны?…
— Да это все, какъ себя человѣкъ настроитъ, — возразилъ Абласовъ. — Вотъ вѣдь возьмите вы самое это разговѣніе… Какъ бы вы себя не подготовляли къ празднику, такъ что бы значили всѣ эти куличи и пасхи? зачѣмъ бы ихъ ѣсть ночью ни съ того, ни съ сего, когда вовсе и не хочется ѣсть?… А настроили себя, и ѣдимъ: кусокъ творогу особенное значеніе получаетъ, яйца крутыя… вѣдь совершенно смыслу не пмѣетъ…
— Какъ смыслу не имѣетъ? — спросила Софья Николаевна.
— То есть, я хочу сказать, само-то по себѣ… Вѣдь, согласитесь, что мы не станемъ ѣсть въ обыкновенное время крутыхъ яицъ.
— Все это прекрасно, — возразила она: —положимъ, здѣсь играетъ роль настроеніе, а тамъ само торжество воодушевляетъ насъ.
— Не знаю-съ, — тихо промолвилъ Абласовъ, и чуть замѣтно улыбнулся.
Софьѣ Николаевнѣ были непріятны замѣчанія Абласова… Они не подходили ко всему празднику. Борису также стало неловко; онъ хотѣлъ даже шепнуть товарищу, чтобъ тотъ немножко промолчалъ.
Ѳедоръ Петровичъ долго смотрѣлъ на Абласова, прихлебывая изъ чашки; потомъ повернулся къ нему бокомъ и началъ намазывать себѣ тартинку.
— Хорошо вы разсуждаете, — вдругъ заговорилъ онъ: — вы юноша умный… и дѣлаете это не для близиру, а потому, что таково ваше мнѣніе, — вѣрю; но позвольте мнѣ вотъ что вамъ сказать: если вы полагаете, что все зависитъ отъ настроенія, такъ значитъ настроеніе-то въ насъ очень сильно… Оно для насъ все скрашиваетъ… Вѣдь хоть бы и въ эту минуту. Такъ зачѣмъ же намъ разбирать-то все по ниточкѣ? Тогда лучше совсѣмъ ни въ церковь не ходить, ни резгавливаться!
Абласовъ промолчалъ и немножко покраснѣлъ. Онъ почувствовалъ, что его разсужденія были неумѣстны. Маша вывела его изъ неловкаго положенія и увлекла за собой въ залу.
— Охъ, ужъ вы, юноши, — промолвилъ Ланинъ, махнувъ рукой… — Взглядъ на все такой язвительный имѣютъ, — прибавилъ онъ и разсмѣялся.
— Молодо-зелено, — сказала Софья Николаевна: — что есть лучшаго въ жизни, того не берутъ…