— Именно, — подтвердилъ Ѳедоръ Петровичъ.
— А ты, Боря, — спросила она съ улыбкой: — ты не мудрствуя берешь то, что хорошо?
— Да, голубушка, — отвѣтилъ онъ зарумянившись и поцѣловалъ ея руку.
Часу въ шестомъ всѣ разошлись; но Борисъ отправился еще на розговѣнье дворовыхъ, которое совершалось, съ незапамятныхъ временъ, въ бильярдной. Онъ каждому поднесъ по стакану вина и перецѣловался по три раза. Странно ему было занимать мѣсто дѣдушки и отца и настоящимъ бариномъ угощать свою дворню.
Яковъ выпилъ на порядкахъ, но раздѣлъ Бориса съ особенной старательностью. — Совсѣмъ уже разсвѣло, какъ все улеглось въ домѣ; и Машѣ снились раскрашенный яички, съ розовыми херувимами… Только Мироновна хлопотала еще въ чайной, и заглянула разокъ, какъ спитъ Маша. Такъ встрѣтили свѣтлый праздникъ въ дикомъ домѣ.
XLII.
Широко, какъ море, разлилась Волга. Низменный, луговой берегъ совсѣмъ потонулъ, и только красная крыша мельницы, на одномъ изъ островковъ, виднѣлась какъ одинокая точка. Съ набережной открывался чудный видъ на весь разливъ рѣки. Отъ угольной башни кремля, стоявшей надъ крутымъ обрывомъ, слѣва уходила длинная полоса воды и сливалась съ розовымъ небомъ, на которомъ догорали лучи весенняго, нежаркаго солнца; справа виднѣлась часть высокаго берега. На мысу, упиравшемъ въ рѣку, вверхъ по горкѣ расположенъ былъ живописный монастырь. Зелень только-что пробивалась, листья еще не распустились; но издали башенки и главы монастырскихъ церквей точно выглядывали изъ-за чащи деревъ. Чѣмъ-то чисто-русскимъ отзывалась вся эта картина шири и раздолья, небогатая красками, но полная привольной и вмѣстѣ строгой красоты. Внизу, подъ набережной, берегъ былъ заставленъ пристанями, баржами, пароходами. Свистѣлъ паръ, и, точно робѣя, проходили мимо неуклюжія бѣляны, расшивы и коноводныя машины, чуя будто, что не долго имъ гулять верхъ и внизъ по Волгѣ и будить ея тихіе берега безконечной и жалкой пѣснью своихъ сѣрыхъ бурлаковъ.
День былъ славный. Солнце не жарило; а точно любовалось расцвѣтающей жизнью. Въ воздухѣ стало что-то мягкое; чуть слышный вѣтерокъ приносилъ съ рѣки живительную свѣжесть; пыль еще не поднималась на улицахъ; яркая зелень дерна, покрывавшаго откосъ набережной, смягчала видъ рѣки.
Былъ часъ седьмой. По набережной двигались гуляющіе. Больше все шли отъ кремля къ саду, расположенному на скатѣ крутаго нагорнаго берега. День былъ праздничный, воскресенье, послѣдній день Святой недѣли. Всѣ высыпали погулять и посмотрѣть на разливъ, а съ Ѳоминой опять засѣсть и не отзываться на призывъ природы, которая, для жителей губернскихъ городовъ, существуетъ вѣдь только въ видѣ губернаторскихъ садовъ, бульваровъ и набережныхъ гуляній.
У башни, на самомъ юру, стояла небольшая группа, Телепневы, Горшковъ и Абласовъ. Всѣ смотрѣли въ даль, на разливъ, на заходящее солнце, на синевато — розовый отблескъ воды… Софья Николаевна, опираясь на руку Бориса, вся наклонилась впередъ, и, казалось, сдѣлай она еще шагъ — земля непремѣнно обвалится и унесетъ внизъ. На ней была темная шляпа и сѣрый бурнусъ. Онъ падалъ прямыми, красивыми складками съ ея высокой, стройной фигуры. Борисъ былъ въ статскомъ платьѣ, модномъ пальто безъ таліи и сѣрой пуховой шляпѣ. Маша, взявши его за руку, тоже вытянулась и заглядѣлась на воду, заслоняя себя немножко зонтикомъ. Ея длинные, роскошные локоны падали на плечики изъ-подъ соломенной шляпки съ большими полями. Горшковъ перегнулся и смотрѣлъ изъ-за Бориса, сдѣлавши изъ руки зонтикъ. На его румяномъ лицѣ отражено было впечатлѣніе прекраснаго вида рѣки. Онъ прищуривалъ правый глазъ и немного подергивался, часто перемѣняя положеніе своего тѣла. Абласовъ стоялъ позади всѣхъ, и смотрѣлъ совсѣмъ въ другую сторону, внизъ на берегъ. Взглядъ его блуждалъ отъ одной пароходной трубы къ другой. Видно было, что онъ съ большимъ равнодушіемъ относится ко всей этой картинѣ, а можетъ быть, не чувствуетъ въ ней никакой красоты. Оба были въ гимназическихъ сюртукахъ.
— Какъ здѣсь хорошо! — вырвалось у Софьи Николаевны. — Посмотри, Борись, на эту даль.
И она указала зонтикомъ на полосу воды, сливающуюся сь далекимъ горизонтомъ.
— Прекрасной… Здѣсь всегда славный видъ… вотъ на монастырь также, когда берегъ покроется зеленью.
— А вѣдь монахи-то, — вмѣшался Горшковъ: — были, видно, художественный народъ… Посмотрите, какія чудныя мѣста выбирали… всегда гдѣ-нибудь на берегу… въ поэтической мѣстности, въ лѣсу, на пригоркѣ…
— А я такъ думаю, — отозвался тихимъ голосомъ Абласовъ — селились тамъ, гдѣ повыгоднѣе, здѣсь вотъ мѣсто бойкое, судоходство, подъ городомъ…
— Ну, а въ лѣсахъ-то? — быстро спросилъ Горшковъ.
— Ну, въ лѣсахъ… угодья… десятинъ тысячъ по cтy къ монастырямъ приписывали, чай, знаешь… монахамъ, извѣстно, было получше въ глуши… лихой человѣкъ не зайдетъ… ну и таинственность, чудеса, — прибавплъ онъ съ усмѣшкою.
— Нѣтъ, ты не художникъ! — вскричалъ Горшковъ — у тебя, братъ, какой-то сухой, мертвящій взглядъ.
Софья Николаевна обернулась къ Абласову. Она слышала его замѣчанія.
— Вы, — сказала она, немного вспыхнувъ: — отвергаете то, что люди, собравшіеся съ цѣлью уединиться отъ міра, выбирали такую мѣстность, которая бы настраивала къ молитвѣ…
— Можетъ быть, это было въ первые вѣка христіанства, — отвѣчалъ съ тихой усмѣшкой Абласовъ — а у насъ, на святой Руси… я, право, не знаю, зачѣмъ соединялись и соединяются на тихое житье.
— Ну, это другое дѣло, — проговорила Софья Николаевна и стала опять смотрѣть на синѣющую даль разлива.
— Только пѣсни не достаетъ… — указалъ Борисъ, и окинулъ взглядомъ всю бойкую картину волжской жизни… — Свистъ слышенъ, а голосу нѣтъ… Прежде бывало, особенно подъ вечеръ, такъ и разливаются бурлацкія пѣсни…
— Горшковъ, — начала Софья Николаевна: — изучаете-ли вы здѣшнія пѣсни? Вотъ вамъ богатый матеріалъ.
— Какъ-же-съ, Софья Николаевна, я вотъ съ весны все по Волгѣ катаюсь, пою съ рыбаками и бурлацкія пѣсни подслушиваю… Больше всего люблю разбойничьи. Сила какая, что за богатство звуковъ… да и гамма какая-то особенная.
— Какая же? — спросилъ Борисъ.
— Греческая, братъ, у грековъ такая была.
— Мнѣ, —начала опять Софья Николаевна: — здѣсь все ново… я въ первый разъ въ жизни на большой рѣкѣ. Сюда надо ходить чаще. Мнѣ хотѣлось бы послушавъ, какъ поютъ эти бурлаки.
— Не веселыя пѣсни, — замѣтилъ Абласовъ: — я, можетъ быть, профанъ… но, право, что же въ нихъ поэтическаго? Тянется, тянется, безъ начала, безъ конца… вѣдь это они ноютъ, да и нельзя не ныть… они, какъ скоты какіе, запряжены въ лямку… А со стороны-то, разумѣется, хорошо восхищаться. — Абласовъ выговорилъ это съ нѣкоторой желчью.
— Такъ по твоему значитъ, — прервалъ его Горшковъ, круто повернувшись на одной ногѣ: —что въ нашихъ пѣсняхъ ничего нѣтъ: ни поэзіи, ни музыки?
Софья Николаевна и Борисъ пристально взглянули на Аблаева.
— Я этого не говорю, — отвѣтилъ онъ Горшкову спокойно: —я не говорю вообще о пѣсняхъ, мало-ли хорошихъ пѣсенъ.
— Во саду-ли въ огородѣ? — вставилъ Горшковъ.
— Я не знаю… ужъ это твое дѣло разбирать, ты на то композиторѣ… я о бурлацкихъ собственно… Это и насъ заставь камни ворочать, — и мы начнемъ понукать себя… Меня за душу тянетъ, когда я слышу ихъ. И восхищаться тутъ, право, нечѣмъ.
— Зачѣмъ же вы такъ жестко на это смотрите? — проговорила Софья Николаевна.
— На что-съ? — спросилъ из подлобья Абласовъ.
— Да вотъ, на эти пѣсни… на этихъ бурлаковъ…
Абласовъ немного покраснѣлъ и сдѣлалъ движеніе головой.
— Оттого-то я такъ и говорю, — началъ онъ: — что въ заунывной пѣснѣ вся ихъ жалкая жизнь… Что за поэзія, когда вы видите, какъ они волочатъ барку, шагъ за шагомъ, хуже лошадей или воловъ какихъ… Меня это не восхищаетъ: мнѣ тяжело дѣлается… а впрочемъ оно, можетъ быть, и очень хорошо съ музыкальной точки.
Всѣ вдругъ притихли. Софья Николаевна опустила голову. Борисъ свѣтлымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Абласова.
— Это ты дѣло говоришь, — сказалъ онъ ему: — разумѣется, красиваго ничего нѣтъ, а все-таки поэзія.
— Можетъ быть, — скромно проговорилъ Абласовъ.
— Мыслитель! глубокая душа! — вскричалъ со смѣхомъ Горшковъ и ударилъ Абласова по плечу.
— Послушайте, Абласовъ, — проговорила Софья Николаевна, поднимая голову — въ васъ нѣтъ поэзіи; но за то и прозы нѣтъ.
Онъ усмѣхнулся.
— Совершенно правда! — подхватилъ Горшковъ.
— Боря, Боря! — крикнула Маша, хватая брата за руку — смотри, пароходъ пдетъ, какъ скоро, какъ скоро и какой маленькій!
Всѣ стали смотрѣть на пароходъ, который бѣжалъ, судорожно выпуская маленькіе клубы дыму и пару.
— Тетя, — просила Маша — пойдемъ по набережной, посмотришь, куда пароходъ пристанетъ.
— Пойдемъ, дружокъ, — сказала Софья Николаевна и, бросивши еще разъ взглядъ на рѣку, прибавила: — такъ бы и не сошелъ съ этого мѣста.
Всѣ двинулись. Впереди шла маленькими шагами Маша, выступая съ перевалочной своими изящными ножками въ свѣтлыхъ ботинкахъ. За ней Борисъ, подъ руку съ Софьей Николаевной. Съ боку, по мостовой, шелъ Горшковъ, а нѣсколько поодаль Абласовъ. Маша все глядѣла внизъ черезъ перила, куда пристанетъ пароходъ, и дѣлала замѣчанія о томъ, что красивѣе: красная труба на пароходѣ или черная. Она разбирала названіе пароходовъ и каждый разъ очень радовалась, когда пмя было какое-нибудь знакомое.
— А что это такое Эолина? — вдругъ спросила она, обернувшись къ теткѣ.
— Это такая богиня была, — отвѣтилъ ей Горшковъ — былъ богъ Эолъ, вѣтрами управлялъ; а это его жена.
Борисъ разсмѣялся.
— Ну это, кажется, твоя собственная миѳологія, Валерьянъ, — сказалъ онъ Горшкову,
— Есть немножко, — замѣтилъ сзади Абласовъ.
Горшковъ разразился хохотомъ и вдругъ остановился.
— Посмотри-ка, Боря, — заговорилъ онъ — узнаешь, кто къ намъ на встрѣчу шествуетъ, каковъ видъ у сего юноши?…
— Кто это? — спросила Софья Николаевна у Бориса.
Онъ посмотрѣлъ впередъ, и ему, прежде всего, бросилась въ глаза долговязая и нескладная фигура Петеньки Телянина. Петенька выступалъ въ своемъ неизмѣнномъ полуфрак