ѣ и желтомъ жилетѣ. На затылкѣ надѣта была кожаная круглая фуражка; въ рукахъ держалъ онъ тросточку и помахивалъ ею. — Подлѣ него шла Надя, въ пестромъ бурнусикѣ и круглой шляпѣ. Сзади ихъ тащилась миссъ Березфортъ въ безобразной шляпкѣ, имѣвшей видъ капора. Шествіе завершалъ Васька, въ сѣрыхъ штиблетахъ и картузѣ съ серебрянымъ галуномъ.
— Кто это, Боря? — повторила вопросъ Маша.
— Это Телянины.
— Каковъ мой Петя! — вскричалъ Горшковъ.
— Такъ это Надя? — спросила улыбаясь Софья Николаевна.
— Да, это она, — отвѣчалъ Борисъ и ласково взглянулъ на тетку.
— Она очень мила, — проговорила Софья Николаевна — ваша ученица премиленькая, — повторила она, обращаясь къ Горшкову.
— Какъ же, помилуйте, она просто лутикъ.
— Что такое?
— Лутикъ!!.. Прелесть просто! — завершилъ Горшковъ, издали улыбаясь Надѣ.
Онъ началъ какъ-то подпрыгивать и, опередивши остальныхъ, подлетѣлъ къ своей ученицѣ.
Софья Николаевна и Борисъ остановились, чтобъ пропустить Теляниныхъ. Борисъ освободилъ свою руку и поклонился Надѣ, когда она прошла мимо. Надя взглянула на него очень привѣтливо, потомъ бросила быстрый взглядъ на Софью Николаевну и, кивнувши головой Борису, громко сказала:.
— Здравствуйте, Борисъ Николаевичъ.
— Телепневъ, какъ позиваесъ! — крикнулъ Петенька и осклабилъ свои клыки.
Борису стало немножко совѣстно. Во взглядѣ Нади онъ прочелъ упрекъ; по крайней мѣрѣ ему такъ показалось. Онъ чувствовалъ, что надо что-нибудь сказать ей. Уже больше двухъ мѣсяцевъ онъ и глазъ не казалъ къ Телянинымъ.
— Идите, я васъ догоню, — проговорилъ онъ, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ и Абласову, и почти бѣгомъ догналъ Теляниныхъ.
Они стояли на мѣстѣ. Горшковъ кричалъ и размахивалъ руками. Надя смѣялась, Петенька скалилъ зубы; англичанка морщилась и чмокала.
— Поздравляю васъ съ праздникомъ, Nadine, — сказалъ онъ весело, подавая ей руку.
Надя слегка зарумянилась.
— И васъ также. Я думала, что вы къ намъ хоть на Святой недѣлѣ будете, а вы насъ совсѣмъ забыли, — произнесла она кротко: — мы васъ ждали яйца катать… Вамъ развѣ Горшковъ не говорилъ?
— Говорилъ я, — закричалъ Горшковъ: — да его, презрѣннаго раба, ничѣмъ изъ дому не выкуришь. Точно онъ тамъ у себя, въ дикомъ аббатствѣ, земной рай обрѣлъ.
Петинька оскалилъ зубы, а Борисъ какъ-будто смутился.
— Я много виноватъ передъ вами, — проговорилъ онъ: — это правда, меня трудно вытащить.
— Вамъ такъ весело съ тетушкой, — сказала Надя, смотря въ ту сторону, куда шла Софья Николаевна. — Какая ваша тетушка хорошенькая, — прибавила она почти со вздохомъ.
Борисъ промолчалъ.
— Come, let us go, — прошамкала англичанка.
— Заѣзжайте же, Борисъ Николаевичъ, — говорила Надя, протягивая ему руку.
— Непремѣнно, — повторилъ Борисъ.
— Обманетъ, обманетъ, рабъ коварный! — кричалъ Горшковъ — а я сегодня къ вамъ заверну, барышня.
Они поклонились еще разъ удаляющейся Надѣ и стали догонять своихъ.
— Совсѣмъ ты похерилъ ее, бѣдную? — спросилъ Горшковъ, толкнувъ Бориса въ спину кулакомъ.
Тотъ только усмѣхнулся.
— Эхъ, ты, неблагодарный эѳіопъ!
Они догнали Софью Николаевну уже въ саду. Она сидѣла на скамейкѣ и смотрѣла на рѣку. Абласовъ и Маша стояли на краю дорожки, надъ обрывомъ.
— Такъ вамъ моя ученица нравится? — сиро силъ Горшковъ Софью Николаевну.
— Очень, очень, я отъ нея въ восхищеніи!..
Борисъ подсѣлъ на скамейку.
— Извинялся? — шепнула Софья Николаевна.
— Извинялся…
— И, вѣдь, обманешь, не поѣдешь?
— Обману, — отвѣчалъ онъ улыбаясь.
— Стыдно.
— Нѣтъ, не стыдно…
И еслибъ это не было въ саду и при чужихъ, Борисъ непремѣнно расцѣловалъ бы глаза, которые смотрѣли на него съ любовью и радостью'.
Минутъ черезъ двадцать все общество возвращалось изъ саду домой, опять по набережной, въ томъ же порядкѣ. Подходили къ башнѣ. Борисъ и Софья Николаевна глядѣли больше на рѣку, изрѣдка отвѣчая на возгласы и замѣчанія Горшкова. Абласовъ молчалъ.
— Боря, берегись, — вскрикнулъ вдругъ Горшковъ и даже схватилъ его за руку — Егорка катитъ!
— Ну, такъ что-жь? — спросилъ Борисъ.
— Да вѣдь ты не въ формѣ… Полѣзай, братъ, черезъ перила… и въ Волгу!
— Это пнспекторъ, — съ нѣкоторымъ безпокойствомъ проговорила Софья Николаевна.
— Ну, да что-жь за бѣда такая, — нетерпѣливо замѣтилъ Борисъ и сморщилъ лобъ. Краски на лицѣ не выступило.
Дѣйствительно, на встрѣчу имъ, переваливаясь съ боку на бокъ, шелъ Егоръ Пантелѣичъ, въ шляпѣ и красноватой, камлотовой шинели.
Бориса немножко покоробило. Мелькнула мысль: а вдругъ, какъ онъ меня тутъ же, при ней, оборветъ за партикулярное платье? Неловко было. Онъ не хотѣлъ взглянуть на Софью Николаевну, но чувствовалъ, что она на него смотритъ. «Вѣдь не съ насмѣшкой же?» спрашивалъ онъ себя, и потомъ вдругъ ему стало все равно, хоть бы не только Егорка, самъ Іонка упалъ съ неба и принялся кричать на него. Борисъ обратился лицомъ къ Софьѣ Николаевнѣ, и, въ одной улыбкѣ, они насмѣялись надъ всѣмъ, что не принадлежало ихъ міру.
А Егоръ Пантелѣичъ былъ уже въ двухъ шагахъ. Завидѣвши гимназистовъ, онъ укутался въ шинель и замедлилъ шагъ свой.
Горшковъ съ комической развязностью поклонился ему. Борисъ приподнялъ свою сѣрую шляпу, на которую педагогъ пустилъ испытующій взглядъ, и тотчасъ же, придавъ своей рябой физіономіи игриво-ѣдкое выраженіе, стиснулъ губы и какимъ-то начальническимъ шепотомъ проговорилъ:
— Здравствуйте, господа.
Онъ долженъ былъ сойти съ тротуара, не желая толкнуть даму. Отойдя нѣсколько шаговъ, Егоръ Пантелѣичъ обернулся и не могъ оторваться отъ сѣрой Борисовой шляпы. Она видимо его поразила.
— Пронеслась гроза, — сказалъ тихо Абласовъ.
— Ну, Боря, — заговорилъ Горшковъ, — губы стиснулъ съ улыбкой Талейрана. Завтра будетъ тебѣ гонка!
— Какой смѣшной вашъ инспекторъ, — промолвила Софья Николаевна.
— А ты пріунылъ, Борисъ? — вскричалъ Горшковъ: — ничего, братъ, завтра за то весело будетъ въ классѣ.
— Очень, — отвѣтилъ Борисъ.
— Этотъ рябой господинъ васъ тогда безъ обѣда оставилъ? — спросила Маша, обращаясь къ Борису.
— Да, голубчикъ…
— Сія встрѣча, — началъ Горшковъ: — многозначительна… особенно здѣсь на берегу Волги… Она напоминаетъ намъ, какъ мы бѣгали, бывало, изъ класса сюда на рѣку; укатимъ на боръ, воблы купимъ… Помнишь, какъ ты было чуть не утонулъ, Борисъ?
— Неужели? — спросила Софья Николаевна.
— Помню, — отозвался Борисъ. — Я плавать не умълъ, да и зашелъ на средину рѣки, а плыла доска изъ расшивъ съ гвоздями, я на гвоздь-то и наскочилъ… упалъ… спасибо вытащили…
— А кто вытащилъ?
— Сибиряковъ… умеръ онъ въ прошломъ году.
— Какъ это ужасно однако, — тихо промолвила Софья Николаевна и замолкла.
Вплоть до дому общество шло молча. Встрѣча-ли съ Егоромъ Пантелѣичемъ, или другое что, но разговоръ не клеился.
На другой день надо было ѣхать въ гимназію. Она въ послѣднее время страшно пріѣлась Борису. Правда, онъ очень мало объ ней думалъ, онъ жплъ совершенно въ иномъ мірѣ; но все-таки дѣйствительность брала свое.
На носу висѣлъ экзаменъ. Всѣ его ждали, а Борисъ больше всѣхъ. Съ экзаменомъ кончалась его школьная жизнь, и въ ней ничего не было кромѣ переливанья изъ пустаго въ порожнее, глупаго сидѣнья на лавкахъ, повторенія скучныхъ задовъ, по тѣмъ же книжкамъ и выпискамъ.
Послѣ двухнедѣльной вакаціи, ученики рано собрались, точно обрадовались празднику. Для многихъ гимназія, на самомъ дѣлѣ, была веселымъ мѣстомъ, сравнительно съ тѣмъ, что ихъ окружало дома. Здѣсь они были въ обществѣ, могли пошутить, посмѣяться, пошкольничать, устроить возню и драку. Сборная комната была почти полна еще въ половинѣ девятаго. Егоръ Пантелѣичъ въ свѣтломъ пикейномъ жилетѣ, на лѣтнемъ положеніи, расхаживалъ между партами, чинилъ судъ и расправу.
— Скверный Воскресенскій! — кричалъ онъ взъерошенному гимназисту, въ оборванномъ сюртукѣ: — скверный Воскресенскій, сынъ столь-же сквернаго секретаришки… иди, сюда, вотъ сюда, вперед!..
Воскресенскій, покачивая головой и ухмыляясь, вышелъ почти на средину класса.
— И ухмыляется! ухмыляется вдобавокъ!.. Посѣдѣлъ отъ мерзостей и дебоширрсва!.. Какъ ты проводилъ Святую недѣлю? а?
— Никакъ-съ, — отвѣчалъ Воскресенскій съ шутовской рожей.
Вся сборная засмѣялась.
— Никакъ?.. Стой-же здѣсь столбомъ до звонка!.. Кто въ орлянку игралъ подъ Егорьевской башней? Кто дрался съ семинаристами при выходѣ изъ церкви Варвары Великомученицы?..
— Не я-съ, — промычалъ Воскресенскій…
— Замолчи, скверный секретаришка! Воробьевскій! явись сюда; что-жь деньги за слушаніе лекціи, а?
Выѣхалъ впередъ крошечный гимназистъ съ огромнѣйшей сплюснутой вдоль головой, въ какихъ-то невозможныхъ панталонахъ по щиколку.
— Маменька принесутъ-съ, прошепталъ онъ: — мнѣ въ руки денегъ не даютъ-съ.
— Маменьки твоей я не хочу знать; вотъ она бы лучше штаны тебѣ заштопала! Будешь исключенъ и обратишься въ невѣжество! завтра чтобъ были деньги.
— Маменька принесутъ-съ, — пропищалъ опять гимназистъ и исчезъ между партами.
На Егора Пантелѣича начинало находить шутливое настроеніе.
— Трусовъ! — крикнулъ онъ.
Съ одной изъ заднихъ партъ поднялся сутуловатый, черноватый гимназистъ, съ купеческимъ лицомъ.
— У твоего отца есть пароходъ?
— Есть-съ, — отвѣчалъ уныло Трусовъ, точно ему ужасно было жалко, что у его отца есть пароходъ.
— Кильдіаровъ! — крикнулъ Егоръ Пантелѣичъ и улыбнулся.
Всталъ толстый гимназистъ, съ угрями, взъерошенный, съ приподнятымъ вверхъ правымъ плечомъ и масляной улыбкой.
— Трусовъ, — провозгласилъ опять Егоръ Пантелѣичъ… — посади Кильдіарова на пароходъ и свези ты его внизъ по Волгѣ, въ Казань, онъ собирается въ студенты!
Кильдіаровъ тупо усмѣхнулся; а вся сборная громко захохотала.
— Да, въ студенты его!… А то вотъ мы ждемъ ревизора… Такое пугало показать нельзя… Который ты годъ сидишь въ первомъ классѣ?