Недѣля пролетѣла, какъ одинъ день. Софья Николаевна хотѣла строго слѣдовать своей программѣ: раздѣлить утро и вечеръ на клѣточки; но все ей какъ-то не удавалось. Правда, они много читали съ Борисомъ; но много и гуляли. Положенные часы часто нарушались. Вечера обыкновенно проводили на воздухѣ.
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, часу въ десятомъ, сидѣли они на своей любимой дерновой скамейкѣ, подъ черемухой. Они говорили о томъ, когда надо будетъ собираться въ путь.
— Ты не получала еще отвѣта отъ стариковъ своихъ? — спросилъ Борисъ.
— Нѣтъ, милый: завтра приходитъ почта. Они намъ наймутъ славную квартиру.
— Да не переселить-ли ихъ къ себѣ? Такъ всѣ бы вмѣстѣ и жили.
— Нѣтъ, Боря, это ихъ стѣснитъ, они пускай себѣ живутъ особо. Я каждый день буду съ ними видѣться.
— Какую же мы жизнь создадимъ въ Москвѣ? — проговорилъ онъ, ласкаясь къ ней: — хорошую?
— Конечно, не плохую. У тебя университетъ, наука, товарищи, и потомъ дома чтеніе, музыка, театръ, мало ли жизни. Только ты не начни кутить, Боря.
— Ну, а если начну?
— Я съ горя умру; а впрочемъ, нѣтъ; вѣдь это скоро пройдетъ, ты не изъ такихъ. Я хотѣла бы также, чтобъ ты выѣзжалъ, Боря. Ты такой у меня нарядный.
— Зачѣмъ это я стану выѣзжать? Съ барышнями болтать! Экое веселье!
— Нельзя же тебѣ сидѣть со мной дѣлый день… смотри на людей, знакомься съ ними, узнавай жизнь; дѣлай хоть побѣды, я не разсержусь.
И она разсмѣялась.
— А ты что будешь дѣлать?
— Ахъ, какой противный фатъ, — вскричала она: — думаетъ, что я безъ него умру. Развѣ у меня мало дѣла? А Маша? Я ею буду гораздо больше заниматься, чѣмъ тобой!
— И занимайся, радость моя, — проговорилъ Борисъ, опускаясь передъ ней на колѣни. — Ты ужъ слишкомъ любишь Борю: все для него, а у другихъ отнимаешь.
— А вотъ и Маша, вотъ и Маша! — вскричала Софья Николаевна.
Борисъ приподнялся и увидѣлъ, что въ темнотѣ аллеи бѣлѣлось платьеце Маши. Она подбѣжала къ нимъ и сѣла теткѣ на колѣни.
— Я васъ искала, — лепетала она: — а вы вотъ куда забились. Здѣсь славно.
— А что это у тебя голова мокрая? — спросила Софья Николаевна.
— Ахъ, я вѣдь купалась.
— Кто позволилъ? — сказалъ Борисъ, нахмуривъ брови. — Безъ спросу убѣжала, простудишься ты, Маша!
— Нѣтъ, въ водѣ такъ славно, ты не сердись, Боря, вѣдь лѣто: тетя сама поздно купается, да и ты также.
— Вотъ и поймала насъ, — проговорила смѣясь Софья Николаевна: — только въ другой разъ ты скажи, когда захочешь купаться, сегодня свѣжо. Пойдемте-ка въ комнаты.
На другой день Борису надо было ѣхать въ городъ, узнать на счетъ аттестата. Онъ отправился послѣ утренняго чая. День былъ славный; на душѣ у него жило спокойствіе и надежда, въ головѣ молодые планы. Онъ ѣхалъ въ своемъ покойномъ фаэтонѣ и думалъ, какъ хорошо ему будетъ въ Москвѣ, среди разнообразныхъ трудовъ и удовольствій, съ ней, безъ горя и нужды, въ жизни, полной здоровья, силъ и энергіи… Никогда не сознавалъ онъ себя такимъ довольнымъ и невозмутимымъ
Въ гимназіи онъ побывалъ у Ергачева, простился съ нимъ, потолковалъ объ университетѣ и зашелъ въ канцелярію. Отъ письмоводителя узналъ онъ, что аттестаты не будутъ готовы раньше конца августа, но что можно ему выдать свидѣтельство, которое замѣнитъ аттестатъ. Борисъ попросилъ письмоводителя таковое свидѣтельство ему написать, и вручилъ ему пятирублевую ассигнацію, за что письмоводитель согнулся въ три погибели и обѣщался доставить свидѣтельство самолично; тутъ же поздравивъ Бориса съ предстоящимъ полученіемъ серебряной медали, даже прибавилъ ухмыляясь, что по всѣмъ бы правиламъ слѣдовало ему золотую; а Абласову-де «неприлично, такъ какъ онъ изъ мѣщанскаго званія».
Изъ гимназіи Борисъ завернулъ къ нѣкоторымъ товарищамъ; засталъ Мечковскаго, играющаго на дворѣ въ свайку съ мальчишками; отъ него прошелъ къ братьямъ Бисеровымъ, отличавшимся рыболовствомъ и голубиной охотой. Юноши были здоровые, коренастые, суровые въ своихъ нравахъ. Одинъ желалъ идти въ землемѣры, а другой таилъ наклонность къ военной службѣ. Они теперь предавались со страстію рыбной ловлѣ и увлекли Бориса погулять на рѣку. Тамъ всѣ трое сѣли въ лодку, переѣхали Волгу, отправились въ село Боръ, накупили калачей и квасу и пѣли бурлацкія пѣсни. Послѣ троекратнаго купанья вернулись они на городской берегъ, и Борисъ возвращался въ гору пѣшкомъ. Былъ уже часъ шестой. Онъ немножко попенялъ себѣ, что такъ зажился въ городѣ, и какъ ни усталъ, а скорыми шагами шелъ къ дикому дому.
Только-что онъ вступилъ въ пустую залу, къ нему кинулась одна изъ старухъ, оставленныхъ на лѣто въ городѣ.
— Батюшка, Борисъ Николаевичъ, а мы съ ногъ сбились, васъ искамши.
— Что случилось?
— Изъ деревни прискакалъ Андрюшкк… еще въ два часа это было… Ѳедоръ Петровичъ уѣхали съ докторомъ.
Лихорадка забила Бориса.
— Кто заболѣлъ? — спросилъ онъ задыхающимся голосомъ.
— Да не разслыхала я хорошенько, барыня либо барышня; а больно схватило…
— Лошадей! — крикнулъ Борисъ и бросился на дворъ.
— Готовы, давно готовы… — шамкала старуха, слѣдуя за нимъ.
Съ страшной тревогой скакалъ Борисъ по дорогѣ въ Липки. Онъ не хотѣлъ разспрашивать у кучера, кто заболѣлъ. Онъ не могъ себя успокоивать, въ головѣ ходилъ туманъ; все путалось; въ глазахъ рябило; то и дѣло бросало его въ жаръ; онъ снялъ фуражку, развязалъ галстухъ и все озирался безумными глазами. Лѣсъ показался ему безконечнымъ. Подъѣзжая къ деревнѣ, онъ почувствовалъ вдругъ такую невыносимую тоску, что готовъ былъ выскочить изъ коляски и пуститься бѣжать къ дому.
Въ залѣ, куда онъ вбѣжалъ въ пальто и фуражкѣ, на шею къ нему бросилась Софья Николаевна, вся въ слезахъ. Онъ обомлѣлъ отъ радости и зарыдалъ. Ему не вѣрилось, что онъ держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, онъ не могъ слова выговорить и такъ былъ потрясенъ, что почти упалъ на стулъ,
— Маша больна? — быстро проговорилъ онъ, немножко оправившись.
— Боря, милый… она задыхается… она умираетъ…
И слезы заглушили ея слова.
Онъ вскочилъ и бросился черезъ гостиную въ комнату Маши, отдѣленную отъ спальни Софьи Николаевны перегородкой. Около кровати сидѣлъ Эдуардъ Ивановичъ и Мироновна. Облокотись о комодъ, стоялъ Ѳедоръ Петровичъ. Борисъ подбѣжалъ къ Машиной кроваткѣ и, какъ вкопанный, остановился на мѣстѣ. Дѣвочка, вся блѣдная, съ синеватыми кругами вокругъ глазъ, лежала навзничь и тяжело, порывисто дышала. Судорожная дрожь пробѣгала по ея нѣжной, дѣтской груди. Горло ея было увязано. Острый свистъ слышался, когда она, съ усиліемъ, съ судорогами въ лицѣ, хватаясь за горло, вдыхала въ себя воздухъ. Она взглянула на Бориса, протянула-было руку, но сейчасъ же схватилась за бортъ кровати и вся судорожно поднялась, съ хрипѣніемъ въ горлѣ. Что-то ужасное, безпомощное, раздирающее было въ выраженіи ея потухнувшихъ глазъ.
Борисъ не могъ вынести больше трехъ минутъ; онъ бросился вонъ и упалъ въ гостиной на диванъ. Съ нимъ сдѣлался обморокъ. Когда онъ очнулся, около него сидѣла Софья Николаевна, а Лапинъ стоялъ и тыкалъ ему что-то въ носъ.
— Что она? — было его первое слово. — Пошлите еще за докторами, спасите ее, — просилъ онъ, хватая за руку Ѳедора Петровича. — У того тоже были слезы на глазахъ.
— Послалъ, — отвѣтилъ Лапинъ, — успокойтесь… все сдѣлаемъ.
— Прилягъ, Боря, милый, — говорила Софья Николаевна, укладывая его — не тревожься, ради Бога.
— Не успокаивай меня, — прервалъ онъ ее, взглянувъ прямо въ лицо. — Ты сама дрожишь… Что у ней, у ней крупъ?
— Но мы захватили, Боря, ей полегче…
— А какъ онъ ее задушитъ?
— Да зачѣмъ же бѣду-то накликать, что это у васъ, батюшка, за малодушіе! — почти съ сердцемъ сказалъ Лапинъ.
Борисъ точно устыдился своего малодушія, довольно бодро всталъ и пошелъ опять въ комнату Маши. Софья Николаевна крѣпилась; но видно было, что она вся потрясена. Она глотала свои слезы и разрывалась между Машей и Борисомъ.
Эдуардъ Ивановичъ сказалъ Борису, что отчаиваться нечего, но припадки очень сильны. Вчерашнее купанье было причиной такой простуды. И какъ горько отозвалась въ сердцѣ Бориса мысль, что онъ и Софья Николаевна не берегли Машу, не смотрѣли за ней, нѣжничали въ то время, какъ она рисковала своимъ здоровьемъ.
Черезъ два часа привезли изъ города двухъ докторовъ и фельдшера; ставили піявки, давали рвотное, употребили всевозможныя средства, но Машѣ лучше не было.
Софья Николаевна и Мироновна слѣдили за каждымъ ея движеніемъ, Борисъ сидѣлъ за перегородкой. Его не пускали къ кровати. Видъ Маши слишкомъ на него дѣйствовалъ. Въ ночи хрипѣніе немного стало легче. Два доктора послѣ консиліума отправились въ городъ. Эдуардъ Ивановичъ остался съ Лапинымъ ночевать. Борисъ не хотѣлъ ложиться; но Софья Николаевна его уговорила. Только что онъ началъ забываться, до слуха его долетѣли шаги внизу. Онъ спустился по лѣстницѣ, безъ сюртука; въ гостиной было темно, заря только-что занималась. Въ спальнѣ Софьи Николаевны слышалось истерическое рыданіе. Борисъ едва не упалъ на мѣстѣ. Въ этомъ рыданіи онъ почувствовалъ смерть сестры. Въ туманѣ, не видя и не замѣчая никого, подбѣжалъ онъ къ кроваткѣ Маши, схватилъ ее, приподнялъ и началъ осыпать поцѣлуями. Въ рукахъ его лежало холодѣющее тѣло.
На маленькомъ столѣ, на бѣлой глазетовой подушкѣ, окруженная цвѣтами, съ распущенными кудрями по плечамъ, лежала Маша въ верхней залѣ Липкинскаго дома. Смерти не было въ выраженіи ея младенческаго лица. Оно было свѣтло, прозрачно, прекрасно, какъ то утро, которое благоухало и блистало вокругъ ея ложа. Бѣдная дѣвочка! Она умерла посреди такой молодой, кипучей жизни, точно не захотѣла она смѣшивать свой дѣтскій, чистый, непорочный міръ съ міромъ ихъ страстныхъ наслажденій.
Весь домъ былъ погруженъ въ уныніе. Борисъ и Софья Николаевна цѣлый день стояли у гроба Маши и горячо молились. Они почти ничего не говорили другъ другу. Имъ было слишкомъ тяжело. Они даже пробовали утѣшать Мироновну.