Старушка сидѣла въ залѣ и горько плакала.
— Въ одинъ денекъ, моя голубушка, — повторяла она — безъ святаго причастія отошла… Господи Іисусе!..
Въ тотъ день, когда отпѣвали тѣло Маши, Борисъ впалъ въ безчувственное состояніе. Онъ сидѣлъ на терассѣ и смотрѣлъ вдаль. Софья Николаевна держала его за руку.
— Неужели это наказаніе? — вдругъ прошепталъ онъ, устремляя на нее блуждающій взглядъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, это слишкомъ! — вскричала она и, рыдая, бросилась обнимать его.
Ее терзали угрызенія. У ней не было живаго мѣста въ сердцѣ, на языкѣ не было ни одного примирительнаго слова. Она, какъ преступница, сознавшая свою вину, просила только пощады у Бога, у совѣсти и молила только о томъ, чтобъ не загубить ей жизнь мальчика, отдавшагося ей всей душой.
— Ты мнѣ осталась, — сказалъ Борисъ, и мгновенный блескъ заигралъ въ его глазахъ.
Эти слова какъ ножомъ рѣзнули Софью Николаевну. И сладко, и раздирательно было ихъ слышать въ эту минуту. Они звучали и отрадой, и кощунствомъ передъ гробомъ чистаго младенца, которому оба они хотѣли посвятить свою жизнь.
— Живи, живи, мой милый, дорогой, — шептала она — брось меня, я принесла смерть, я погублю тебя…
— Что ты, Соня, — вдругъ сказалъ онъ громко, поднимая голову. — Я одинъ… мы одни… Богъ у насъ отнялъ Машу; но неужели Онъ хочетъ, чтобъ мы разстались?.. Только не живыми! Онъ убьетъ меня, сквернаго… Я первый обманулъ тебя… въ меня закралооь… — Онъ не докончилъ и закрылъ лицо руками. — Но пока я живъ, — заговорилъ онъ опять: —кто же отниметъ тебя?.. Маша тамъ, на небѣ… она чиста, какъ ангелъ; она молится за насъ… Пойдемъ къ ней…
И они пошли молча, тихими шагами, и еще разъ склонились передъ гробомъ, откуда Маша какъ-будто прощала имъ все и изливала свою чистую, прекрасную любовь въ ихъ мятежныя сердца.
Послѣ отпѣванья, гробъ повезли въ городъ, чтобъ положить Машу вмѣстѣ съ отцомъ и матерью. Ѳедоръ Петровичъ, разстроенный, нервный, хлопоталъ за всѣхъ и раза по три въ день ѣздилъ въ городъ. Онъ боялся очень за Софью Николаевну. На свѣжія силы Бориса онъ больше надѣялся. Эдуардъ Ивановичъ первый подалъ мысль, что нужно имъ переѣхать совсѣмъ въ городъ, на что они сейчасъ же согласились. Имъ самимъ невыносимо было оставаться въ домѣ, гдѣ умерла и лежала въ гробу Маша. Но и въ дикомъ большомъ домѣ имъ было немногимъ легче. Они мѣста себѣ не находили и черезъ недѣлю собирались въ Москву. Каждый день, вмѣстѣ съ Мироновной, ѣздили они на кладбище и молились у свѣжей могилы. Всѣ платья, шляпки, игрушки и книги Машины собраны были въ ея комнатѣ и разложены, какъ дорогіе остатки. По нѣскольку разъ приходили они въ эту комнатку и цѣловали все, что носила Маша и держала когда-либо въ рукахъ. И не оставляло ихъ жгучее чувство, что Маша умерла отъ ихъ нерадѣнія. Теперь только въ этомъ холодномъ, пустОнъ домѣ томительно почувствовали они, сколько жизни, прелести, поэзіи унесъ съ собою дорогой ребенокъ, какъ пусто и холодно безъ него, какъ ихъ собственное существованіе становится узкимъ, эгоистичнымъ безъ этой дѣвочки, которую умирающій отецъ поручилъ имъ съ такимъ горячимъ упованіемъ. Тяжко страдали они.
Въ городѣ начиналась большая ярмарка. За рѣкой, гдѣ построены были лавки, кипѣла жизнь и въ воздухѣ стоялъ шумъ и трескъ. Торговый и черный людъ толпился на мосту и по рядамъ. Рѣка запружена была судами. Длинныя вереницы возовъ съ товарами тянулись по всѣмъ направленіямъ.
Разъ, подъ вечеръ, Борисъ поѣхалъ съ Софьей Николаевной прокатиться. Они спустились съ горы на ярмарку. Объѣхавъ ряды, велѣли они кучеру остановиться у собора и вошли туда. Имъ было немножко полегче. Софья Николаевна оживилась, замѣтивъ, что Борисъ смотритъ на нее не болѣзненнымъ, блуждающимъ взглядомъ, а съ тихой улыбкой. Назадъ ѣхали они почти шагомъ и вели разговоръ о томъ, какъ возьмутъ съ собой въ Москву Мироновну и станутъ ухаживать за ней, потомъ стали разбирать Ѳедора Петровича и вычислять всѣ его добродѣтели…
— Не взять-ли и его въ Москву? — спросилъ Борисъ.
— Не поѣдетъ, — отвѣтила Софья Николаевна, и разсмѣялась.
Отъѣздъ ихъ былъ назначенъ черезъ три дня. Эдуардъ Иванычъ утромъ завернулъ къ нимъ и между прочимъ сказалъ, что въ городѣ холера, и довольно сильно разбираетъ. Софья Николаевна этого не слыхала, но Борисъ подумалъ, что скорѣй-бы уѣхать, сказалъ даже Ѳедору Петровичу; но тотъ объявилъ, что дорожная карета еще не готова, въ дилижансѣ онъ ихъ не пуститъ.
Вернувшись съ прогулки, Софья Николаевна читала
Борису, потомъ положила книгу и начала его какъ-то особенно горячо ласкать.
— Отчего это, Боря, — говорила она: — чудится мнѣ, что для насъ уже невозможна та жизнь, о которой мы мечтали такъ недавно въ Липкахъ?…
— Не знаю, — отвѣчалъ тихо Борисъ.
— И страхъ какой-то нападаетъ на меня, Боря… точно будто мы съ тобой живемъ теперь до сроку…. а вотъ скоро-скоро настанетъ день — и все кончено.
И все въ такомъ тонѣ говорила она; а потомъ перешла къ шумной веселости, смѣялась, разсказывала ему разныя исторіи изъ своего дѣтства, дѣлала планы на будущее лѣто: какъ они поѣдутъ за границу и возьмутъ непремѣнно Мироновну и какъ Боря будетъ современемъ извѣстнымъ писателемъ, а она беззубой старухой, станетъ читать его повѣсти и восхищаться…
Прощаясь, она крѣпко прижалась къ нему; потомъ перекрестила и нѣсколько разъ прошептала:
— Живи и будь счастливъ, слышишь, — ну, Господь съ тобой.
Онъ долго не могъ уйти отъ нея.
Ночью его разбудили. Софья Николаевна заболѣла. У ней открылась холера. Черезъ два дня ея не стало. Борисъ былъ какъ безумный. Онъ ничего не понималъ, что вокругъ него дѣлается. Что-то жгучее, тяжелое, какъ камень, стояло у него въ груди; голова горѣла и точно хотѣла лопнуть. Предъ глазами носился образъ Софьи Николаевны, слышались ему слова ея, и все это утопало въ хаосѣ страданія, невыносимой тоски. Слезъ не было.
Его не пускали къ умирающей. Среди предсмертныхъ мукъ, она звала его къ себѣ, просила беречь, спасти отъ смерти, если онъ заболѣетъ такъ же, какъ она. Ѳедоръ Петровичъ и докторъ, оба плакали, глядя не нее. Мироновна слегла. Она утѣшена была тѣмъ, что Софья Ни
колаевна причастилась. Какъ полонъ былъ взглядъ умирающей горячей мольбы объ искупленіи… и какъ трогательно просила она хоть на одинъ мигъ взглянуть на своего Бориса.
Тутъ, въ когтяхъ смерти, сказалась еще разъ ея страстная, всеобъемлющая любовь къ «милому мальчику»…
Эдуардъ Иванычъ боялся за состояніе Бориса, и не напрасно. За день до похоронъ, съ нимъ сдѣлалась нервная горячка. Въ дикомъ, большомъ домѣ лежалъ онъ безъ сознанія, одинъ обитатель этого убѣжища тишины и смерти. Онъ былъ очень плохъ. Лапинъ совсѣмъ переселился въ дикій домъ. Мироновна опять поднялась, чтобъ ходить за своимъ питомцемъ. Воротились Горшковъ и Абласовъ, и поочередно сидѣли у кровати больнаго. Горшковъ, какъ въ первый разъ пришелъ, такъ и зарыдалъ… Мать его, Анна Ивановна захотѣла непремѣнно ходить за Борисомъ, и также совсѣмъ поселилась въ домѣ Телепневыхъ.
И не вѣрилось юношамъ, сидѣвшимъ у кровати больнаго товарища, что дѣйствительно въ этомъ самомъ домѣ начиналась веселая, молодая жизнь… Софья Николаевна промелькнула, какъ свѣтлая звѣзда ихъ озарила немножко, а Бориса только затѣмъ осчастливила, чтобъ оставить его на перепутьи, съ тоской, безъ цѣли и помощи, бросить его опять въ такую жизнь, которая была бы еще тяжелѣе, чѣмъ его отрочество и юность до смерти отца…
И еслибъ бабинька Пелагея Сергѣевна явилась вдругъ, какое чувство заговорило бы въ ней? Стала-ли бы она радоваться смерти ненавистной ей женщины, стала-ли бы радоваться страданіямъ своего внука, которому она пророчила, на прощаньи, сѣти прелестницы. Пророчество ея почти сбывалось, и сама она точно невидимо, ходила по пустымъ комнатамъ дикаго дома и призывала смерть на новую, безвинную жертву.
Жутко было всѣмъ, кто ходилъ за Борисомъ; а его спасала горячка отъ сознанія своей молодой, но непримиримой муки…
Въ послѣднихъ числахъ августа, въ самый полдень, пара сѣрыхъ спускала подъ гору, на ярмарочный мостъ, небольшую коляску, на плоскихъ рессорахъ. На козлахъ, возлѣ кучера, въ гимназической шинели и бѣлой фуражкѣ, сидѣлъ Абласовъ. Въ коляскѣ помѣщались Горшковъ, бочкомъ, въ коричневомъ пальто, и Борисъ, закутанный въ теплую шинель. Его трудно было узнать. Глаза впали, щеки, опустились, волосы были плотно острижены. Усталый взглядъ его почти неподвижно былъ устремленъ на одну точку. Все, что мимо шло и ѣхало, не развлекало его. Коляска обогнула нѣсколько рядовъ. Много криковъ слышалось съ разныхъ сторонъ, громъ желѣза смѣшивался съ скрипомъ возовъ; пыль, стукъ, суетня!… Купцы въ сибиркахъ, татары, персіяне, казаки съ нагайками, все это пестрѣло въ глазахъ.
— Много жизни! — сказалъ Горшковъ Борису…
— Да, — глухо отвѣтилъ тотъ: — но меня это утомляетъ; мнѣ этотъ шумъ противенъ… пошелъ скорѣе, Ѳеофанъ! — крикнулъ онъ кучеру…
«А чтобы было у меня на душѣ, — думалъ онъ: — пока сѣрые катили коляску по пыльнымъ рядамъ — еслибъ тутъ, около меня, сидѣла она, моя радость… Какъ бы хорошо мнѣ все казалось… а теперь…» И невольная слеза скатилась по молодому, исхудалому лицу.
— Баринъ, подай копѣечку, — запищалъ вдругъ босоногій мальчишка, догоняя коляску.
— Стой! — крикнулъ Борисъ и началъ доставать кошелекъ.
— Сколько ихъ здѣсь шляется… промышленность открыли, — проговорилъ съ козелъ Абласовъ.
Борисъ взглянулъ на него съ укоризною, и, подумалъ, подавая нищему гривенникъ: «она любила подавать бѣднымъ… и Маша тоже».
Проѣхали ряды; потянулись заборы, склады и сараи. Не разъ дорогу загораживали возы съ товаромъ. Татарскіе поденщики то и дѣло сновали въ своихъ безконечныхъ рубашкахъ и сѣрыхъ колпакахъ. У пристани коляска остановилась.
Бориса встрѣтили Лапинъ, Мироновна и Яковъ.
— Билетъ вамъ взятъ, — проговорилъ Ѳедоръ Петровичъ: — въ первомъ классѣ… Каюта славная, я ходилъ… Ну, на счетъ людей и лошадей не безпокойтесь; все это, батюшка, будетъ у васъ черезъ недѣлю.