— Ну ужъ вы начнете прибирать! послышалось изъ первой комнаты.
— О Мемноновъ! воскликнулъ Гриневъ. Мемнонъ или черты мудраго, романъ Вальтера!
— Да ужъ нечего, послышалось изъ первой комнаты: знаемъ ваши прибаутки!
Горшковъ расхохотался. Телепнева тоже очень забавляла эта сцена.
— Это неистощимый предметъ для Гринева, сказалъ ему Буеракинъ. Мой человѣкъ вылился въ такую форму, что пересоздать его невозможно; но Гриневъ все еще надѣется.
— А онъ давно при васъ? спросилъ Телепневъ.
— Съ тѣхъ поръ, какъ я въ университетѣ. Личность типичная, добавилъ съ улыбкой Буеракинъ.
— Вы пожалуйста заверните къ намъ, проговорилъ Телепневъ. Мы все дома будемъ, лекцій мало.
— Да ужъ особенно на вашемъ разрядѣ, сказалъ насмѣшливо Буеракинъ.
— Я поступилъ на камеральный, чтобъ осмотрѣться немножко.
— Да, если вы, не торопитесь кончить курсъ, такъ отъ чего же не позволить себѣ такой роскоши? добавилъ Буеракинъ.
А въ углу, на диванѣ Абласовъ велъ очень сухой, казенный разговоръ съ Дубровинымъ о томъ, гдѣ и какъ достать записокъ. Дубровинъ предложилъ ему часть анатоміи; но сейчасъ же прибавилъ, чтобы съ тетрадками обойтись осторожно.
— Купите у меня костей, сказалъ онъ, поглядывая изъ-подлобья на юношу; хорошія кости и не дорого продамъ.
Абласовъ отвѣтилъ на это, что лишнихъ денегъ у него нѣтъ. Этотъ отвѣтъ не понравился Дубровину, и онъ еще не словоохотливѣе продолжалъ бесѣду съ новичкомъ.
— Самоваръ! закричалъ Гриневъ и заоралъ:
«Обѣдать, обѣдать давайте скорѣй,
Люблю я трудиться, за добрымъ столомъ,
Что можетъ быть въ жизни пріятнѣй, милѣй,
Какъ вкусное блюдо съ хорошимъ виномъ?!»
Михалъ Мемноновъ, ставя самоваръ на столъ, только поморщился на такую необузданность Гринева, и когда тотъ кончилъ, онъ внушительно проговорилъ:
— Какой тутъ обѣдъ? чаю-то порядкомъ не напьетесь, какъ добрые люди!
Гриневъ схватилъ его за руку и, вставши на колѣни, запѣлъ тончайшей фистулой:
«Ты не повѣришь, ты не повѣришь,
Ты не. повѣришь, какъ ты мила!»
— У, чтобы васъ! варвалось у Михалъ Мемнонова, и махнувъ многозначительно рукой, онъ пошелъ за чашками.
— А вы, господа, архіерейскихъ сливокъ не употребляете? крикнулъ Гриневъ.
— То есть какихъ это? спросилъ Горшковъ.
— Ямайскихъ.
— Нѣтъ, мы этого не употребляемъ.
— Напрасно. Это и въ писаніи говорится, Михалъ Мемноновъ, какъ объ этомъ значится въ книгахъ живота?
— Не знаю-съ! съ сердцемъ отозвался служитель.
— Веселіе есть человѣку пити. Присядьте, господа, начнемъ задувать чай!
За чаемъ бесѣда сдѣлалась оживленнѣе и перешла скоро къ описанію нравовъ чекчуринской казармы.
— А что эта за пѣвица? наивно спросилъ Горшковъ. Мы ее видѣли на галдарейкѣ въ первый день, съ гитарой сидѣла.
— Ха, ха, ха! разразился Гриневъ. Это, батюшка, Дульцинея Тобозская, объ ней вы у одного моего пріятеля можете распросить. И Гриневъ кивнулъ головой въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Дубровйнъ.
Курносый Буеракинъ усмѣхнулся. Абласовъ скромно опустилъ глаза.
— Она одна живетъ здѣсь? допрашивалъ Горшковъ.
— А вы, я вижу, Ловеласъ! Хоть и въ юныхъ лѣтахъ, а до самой сути добираетесь. Нѣтъ, батюшка мой, она здѣсь не одна живетъ, а здѣсь ихъ двѣ сестрицы: Агата и Цецилія, а по-россійски — Людмилка и Агашка.
— Гриневъ, заговорилъ Буеракинъ: ужъ ты пошелъ съ своимъ цинизмомъ!
— Чего? А кто третьяго дня вечеркомъ-то пробирался по галдареечкѣ?… Ну, идеалистъ, скажи-ка?
Курносый немножко покраснѣлъ.
— Да, другъ любезный, обратился Гриневъ къ Горшкову, и положилъ ему на плечо руку: выбрали вы мѣсто злачное! Коли желаете, такъ пойдемте къ сосѣдкамъ въ гости, я вотъ такъ — пашой пойду, они не взыщутъ.
— Нѣтъ, ужъ мы въ другой разъ, поспѣшилъ отвѣтить Горшковъ и покраснѣлъ.
Медикъ Дубровинъ хмурился. Абласовъ по своей натурѣ тоже не былъ способенъ поддерживать подобный разговоръ. Телепневъ обратился съ вопросомъ къ Гриневу.
— А каковъ здѣсь театръ? проговорилъ онъ.
— Театръ? вскричалъ Гриневъ и заоралъ:
«Тамъ, тамъ подъ сѣнію кулисъ
Младыя дни мои неслись!»
— Вы еще не были, господа? Такъ хватимте сегодня. У насъ нѣкій храмъ музъ, всякую штуку вамъ изобразятъ. Есть у насъ двѣ партіи, одни стрѣлкисты, а другіе проко-писты. Стрѣлкистъ — я. У Стрѣлкиной талантъ, батюшка; я еще ее дѣвчонкой зналъ, когда она толстыми ножищами качучу выдѣлывала на Макарьевской ярмаркѣ! И большой талантъ, только физіей не вышла; ну, да это въ сравненіи съ вѣчностью ничего не значитъ. А прокописты, батюшка, это самая шва.іь, модники. Вотъ и сочувствователь нашъ къ тому ясе цеху приписался, и онъ указалъ на Буеракина. Все объ искусствѣ толкуетъ, а на повѣрку-то выходитъ — ему любо, когда Прокопова ногой дрягнетъ.
— Поѣдемте, господа! обратился Телепневъ къ своимъ товарищамъ.
— Я готовъ, крикнулъ Горшковъ, занятно будетъ посмотрѣть, какъ здѣсь искусство процвѣтаетъ.
— Ну, а ты Абласовъ? спросилъ Телепневъ.
— Я дома останусь.
— Ну пожалуйста, бутусъ ты, живодеръ ты мой! поѣдемъ, приставало. Горшковъ къ Абласову.
— А я своихъ уродовъ приглашать не буду; на послѣдній рубль иду. Михалъ Мемноновъ, одѣваться!
Гриневъ вскочилъ, зашагалъ по комнатѣ и запѣлъ:
«Пиши куплетъ, когда съ испаньолеткой,
Въ усахъ, съ хохломъ сидитъ въ театрѣ франтъ,
И, съ важностью вертя своей лорнеткой,
Вретъ всякій вздоръ и въ слухъ бранитъ талантъ!»
Показалась голова Михалъ Мемнонова.
— Чего изволите?
— фанатикъ, одѣваться!
— Во что?
— Въ чемъ полагается быть во храмѣ музъ: пирогъ, селедку, панталонцы съ перехватомъ въ колѣнцахъ и со штривиками.
Мемноновъ ничего не отвѣчалъ, а подошелъ только къ столу.
— Убирать самоваръ? проговорилъ онъ, ни къ кому не относясь въ особенности.
— Тащи, тащи, крикнулъ Гриневъ.
— Большія здѣсь притензіи въ городѣ, сказалъ улыбаясь Буеракинъ Телепневу.
— А что? отозвался Телепневъ.
— Да такъ-съ. Все Парижъ изъ себя представляютъ; ну и въ театрѣ тоже: все даютъ, и оперы и балеты, а ужъ какъ даютъ — сами увидите.
— Вы до театра не охотникъ? спрашивалъ басомъ Дубровинъ Абласова.
— Да я почти и не бывалъ въ театрѣ.
— Трата денегъ одна, а въ сущности — собачья комедія, пробасилъ Дубровинъ.
— Да почти, что такъ, заключилъ Абласовъ.
— Такъ вы, господа, собирайтесь, а я къ вамъ сейчасъ зайду, крикнулъ Гриневъ, и началъ одѣваться.
Пріятели наши раскланялись и отправились домой.
Въ сторонѣ отъ той площади, гдѣ находился Черный прудъ, посреди длинной улицы, ведущей въ поле къ женскому институту, возвышался городской театръ. Онъ смотрѣлъ весьма презентабельно и представлялъ собой квадратное зданіе въ два этажа, съ большими круглыми колонами и какими-то греческими украшеніями на фронтонѣ. Онъ былъ выстроенъ лѣтъ пять-шесть передъ тѣмъ, и не успѣлъ еще загрязниться.
Часовъ въ семь, у подъѣзда стояло, какъ и быть слѣдуетъ, два жандарма и хожалый. Подъѣзжали всякіе экипажи: и коляски мѣстныхъ аристократовъ, и мизерные извощики съ треуголками и студенческими воротниками.
Наши пріятели и Гриневъ помѣстились на двухъ дрожкахъ; Гриневъ ѣхалъ впереди съ Горшковымъ, и козыремъ влетѣлъ въ театральныя сѣни. Сѣни были большія. Вдоль одной стѣны шла длинная лавка, раздѣленная на маленькія сидѣнья, вѣроятно для служительскаго сословія. Посрединѣ жандармъ снималъ въ эту минуту шинель съ вертляваго адъютанта, завитаго барашкомъ.
— Это, батюшка, крикнулъ Горшкову Гриневъ, замѣчательный офицеръ. Ихъ тутъ двое состоитъ при губернаторѣ. И такой феноменъ: одинъ глупѣе по понедѣльникамъ и четвергамъ; а другой по пятницамъ и воскресеньямъ.
— Ха, ха, ха! разразился Горшковъ.
Адъютантъ презрительно взглянувъ на студентовъ, звякнулъ саблей и отправился въ кресла
— Да что ныньче идетъ-то? спрашивалъ Телепневъ, отправляясь за Гриневымъ въ кассу.
— Ныньче комедь — первый сортъ! Материнское благословеніе или бѣдность и честь. Стрѣлкина тутъ, батюшка, такъ играетъ, что у васъ всѣ поджилки затрясутся!
Взяли билеты, по совѣту Гринева, въ четвертомъ ряду.
— Съ этого ряда, внушалъ онъ юношамъ, проходя въ кресла, начинается студенческая публика. Тутъ-то самые цѣнители и есть. А всего лучше бы въ раекъ затесаться.
Театральная зала показалась нашимъ юношамъ, очень приличной. Ложи были висячія, разрисованы разными цѣвницами и дудками и чуть ли не отдѣланы бархатомъ. Кресла, обитыя краснымъ сукномъ, съ проходомъ по срединѣ и по бокамъ. На занавѣсѣ изображался университетской дворъ съ анатомическимъ театромъ и памятникомъ, что очень понравилось Горшиову. Ложи бель-этажа были совсѣмъ открытыя; но въ первомъ ярусѣ половина ложъ, противъ сцены, раздѣлены были перегородочками съ занавѣсками, что придавало имъ видъ стойлъ. У Телепнева былъ бинокль и онъ осмотрѣлъ всю публику. Въ ложахъ было два-три помѣщичьихъ семейства, съ большимъ количествомъ дѣтей, какая-то барыня въ красной шали, все незанимательныя личности. Первый ярусъ почти весь былъ занятъ студентами, человѣкъ по семи въ ложѣ; да въ чуланчикахъ виднѣлись купеческія физіономіи и бороды съ женами въ головкахъ. Въ крайней ложѣ перваго яруса, обращенной къ сценѣ сидѣла татарка, закрытая бѣлой фатой, въ блестящей шапкѣ и въ цвѣтной тебетейкѣ. Сзади ея виднѣлась бритая голова молодого татарина въ золотой ермолкѣ. Онъ упирался на палку и бойко поглядывалъ по сторонамъ.
— Это что такое? спросилъ Телепневъ Гринева, указывая па татарскую ложу.
— А это, батюшка, татарскіе дилетанты, Богатый купецъ съ женой — Байбаковъ. Мыло варитъ, жуиръ тоже; вопреки Магомету, тянетъ водку и шампанское.
— А жена его?
— Должно быть уродъ какой-нибудь, — не видалъ. У нихъ у всѣхъ рожа, какъ тарелка, и румянятся до омерзѣнія.