Телепневъ поднялъ бинокль на раекъ. И тамъ мелькали свѣтлыя пуговицы, посреди платочковъ, сибирокъ и татарскихъ ермолокъ. Одна изъ литерныхъ ложъ, оклеенная, какими-то яркими обоями освѣщалась извнутри лампой. Впереди сидѣли двѣ дамы: брюнетка уже не первой молодости съ орлинымъ носомъ и молодая женщина съ чрезвычайно игривой физіономіей. Телепневъ довольно долго смотрѣлъ на нее Свѣтлыя волосы ея были очень шикарно взбиты. Свѣтлый цвѣтъ лица, не много вздернутый носъ, большіе бойкіе глаза, щеки съ ямочками и крупныя полуоткрытыя губы, все это вмѣстѣ давало ей очень пикантную и бросающуюся въ глаза наружность. Дама подняла руку, и на ея длинныхъ бѣлыхъ пальцахъ, безъ перчатки, можно было разглядѣть множество колецъ.
— Кто это? спросилъ Телепневъ Гринева.
— Аристократка какая-то, громко отвѣтилъ Гриневъ, они здѣсь, батюшка, всѣ и въ хвостъ, и въ голову… И Гриневъ махнулъ рукой, не договоривши фразы.
Въ креслахъ было довольно народу. Облокотившись на барьеръ, стояли туземные фешенебели: два завитыхъ адъютанта, какой-то кавалерійскій штабъ-офицеръ, по всѣмъ признакамъ бонъ-виванъ, съ совершенно бараньими глазами, господинъ небольшаго роста съ утиной физіономіей, въ тальмѣ по тогдашней модѣ и съ модной тростью, въ которую вдѣланъ былъ бинокль. Плотный и плечистый баринъ, должно быть, крупный пропріетеръ, съ манерами псаря, громко о чемъ-то бесѣдовалъ съ сѣдымъ старичкомъ въ коричневомъ фракѣ. Съ четвертаго ряда начиналась студенческая публика. Въ креслахъ студенты были поблагообразнѣе: причесанные, съ треугольными шляпами и при шпагахъ. Телепневъ замѣтилъ нѣсколько физіономій, встрѣченныхъ имъ на Черномъ прудѣ.
Горшковъ, въ свою очередь, распрашивалъ обо всемъ Гринева и громко дѣлалъ свои замѣчанія.
— Парижъ, батюшка, Парижъ! вскричалъ Гриневъ и поднялъ руку, чтобы указать на кого-то, но тотчасъ же опустилъ ее и посторонился въ проходѣ.
Инспекторъ студентовъ выступалъ своей танцмейстерской походкой, и съ начальнической граціей кивалъ головой подчиненному юношеству, которое инстинктивно поправляло свои сюртуки и волосы.
— Познакомились съ нашей свиньей въ ермолкѣ? шепнулъ Гриневъ Горшкову.
— Какъ же; да вѣдь мнѣ наплевать, я вольный слушатель.
Инспекторъ раскланялся съ однимъ изъ адъютантовъ, съ старичкомъ во фракѣ и сталъ оглядывать театръ. Мгновенно свѣтлыя пуговицы какъ-то померкли въ райкѣ; а въ ложахъ перваго яруса водворилось больше спокойствія… Глянцовитая физіономія инспектора самодовольно улыбнулась по окончаніи осмотра.
Присутствіе инспектора и общій видъ всей этой вытяжки, не очень-таки нравилась Телепневу. Особенно противны ему были нѣкоторые студентики. Они такъ и показывали всѣмъ красную подкладку своихъ рукавовъ.
Одинъ обратилъ вниманіе Телепнева своимъ краснощекимъ, неизмѣримо глупымъ лицемъ. Въ глазахъ его сіяла какая-то праздничная тупость, Онъ выпялилъ грудь и обдергивалъ все толстую цѣпочку съ огромнѣйшимъ ключемъ.
— „Какъ, должно быть, ему весело!“ подумалъ Телепневъ. И точно въ отвѣтъ на эту мысль, краснощекій студентъ ни съ того, ни съ сего улыбнулся во весь ротъ. Было уже минутъ двадцать восьмаго, а занавѣсь все-таки не поднимали. Въ райкѣ разъ пять уже начиналось хлопанье, но бинокль инспектора смирялъ эти порывы юности. Оркестръ грянулъ увертюру изъ оперы- „Цампа“. Всѣ сѣли въ кресла, и Телепневъ сталъ просматривать афишу. Значились всякія актерскіе фамиліи: был тутъ и господинъ Славскій, и Волынкинъ, и Ленскій, и Звѣздаковъ, и какая-то госпожа Незабудкина. фамиліи двухъ соперницъ — Стрѣлкиной и Прокоповой и актера Славскаго напечатаны были крупными буквами. Въ разсматриваніи афиши принималъ участіе и Горшковъ, которому Гриневъ расписывалъ каждаго актера, завершая каждую сентенцію тѣмъ, что это „большая скотина“.
Два раза прозвѣнѣлъ колокольчикъ и начали „Материнское Благословеніе“. Г-жу Стрѣлкину, при ея выходѣ, встрѣтили, аплодисментами, раекъ и первый ярусъ; англійскіе проборы и красныя подкладки шикали, что привело въ ярость Гринева, и онъ высунулъ даже языкъ краснощекому студенту съ толстой цѣпочкой.
— Скоты! крикнулъ онъ, и положивши шляпу на колѣни, началъ съ неистовствомъ хлопать, причемъ поднялъ руки выше головы.
Телепневъ смотрѣлъ на сцену; но самая пьеса его не занимала, онъ только разглядывалъ актеровъ и обстановку. Давно ужъ онъ не былъ въ театрѣ. Ему припомнились дѣтскіе годы, когда у нихъ, въ большомъ дикомъ домѣ, ѣздили еще въ театръ. Театръ этотъ сгорѣлъ, но Телепневъ его прекрасно помнилъ. Губернскіе остряки называли его театромъ на ватѣ. И въ самомъ дѣлѣ, ложи были точно стеганое одѣяло. А въ коридорахъ полъ выказывалъ такія щели, что сверху внизъ можно было все видѣть. Визжали блоки, нестерпимо несло ламповымъ масломъ; и все-таки всѣ любили этотъ балаганъ, сжились съ нимъ, и по зимамъ, кутаясь въ шубы и капоры, утѣшали себя тѣмъ, что еще не очень холодно. И давали тогда все страшныя пьесы: „Терезу женевскую сироту“, „Разбойниковъ“, „Ненависть къ людямъ“, „Рыбаковъ, керугальскихъ“ и Боря прятался всегда за барьеръ, какъ только начинали пускать громъ и молнію. Онъ любилъ театръ, но его рѣдко возили, а потомъ, когда начались въ большомъ домѣ годы болѣзни и тишины — не до театра было.
Г-жа Стрѣлкина показалась Телепневу не дурной. Это была небольшаго роста дѣвушка, плотнаго сложенія, съ коротенькой таліей. Лице ея даже подъ театральными румянами было блѣдновато. Большіе темно-сѣрые глаза, открытый лобъ, не много строгое выраженіе губъ, физіономія вообще не дюжинная. Въ ея манерахъ, конечно, сказывался провинціальный театръ; но все-таки были у ней движенія такой простоты и чувства, которыя отличали ея игру отъ окружающей обстановки.
Первые три акта прошли благополучно, аплодисменты были въ мѣру, только одинъ Гриневъ обругалъ еще кой-кого изъ прокопистовъ. Въ антрактахъ онъ успѣлъ побывать въ буфетѣ и Телепневъ замѣтилъ, что его угреватые щеки все больше и больше разгорались послѣ каждаго посѣщенія буфета.
Началось четвертое дѣйствіе. Послѣ явленія отца Маріи г-жа Стрѣлкина запѣла раздирающимъ голосомъ:
«Въ хижину бѣдную,
Богомъ хранимую,
Скоро ль опять возвращусь?»
Поднялся ужасный громъ стрѣлкистовъ. Гриневъ неистовствовалъ. На четвертый рядъ обратились глаза начальства. Слышны были какіе-то дикіе возгласы. Шиканье только сильнѣе раздражило массу стрѣлкистовъ, и Гриневъ чуть не бросился на однаго бѣлокураго студента, сидѣвшаго позади его въ пятомъ ряду. По окончаніи акта, онъ только было рванулся въ буфетъ, какъ его остановила всемогущая рука инспектора.
— Г. Гриневъ, проговорилъ Ѳедоръ Ивановичъ, вы ведете себя неблагопорядочно.
— Помилуйте, Ѳедоръ Ивановичъ, началъ Гриневъ размахивая руками, зачѣмъ же эти скоты шикаютъ?
Лакированная физіономія инспектора покраснѣла.
— Милостивый государь, проговорилъ онъ ядовитымъ шепотомъ: не угодно ли вамъ отправиться къ дежурному помощнику…
— Да мнѣ совсѣмъ неугодно, прервалъ Гриневъ, потряхивая волосами.
— Если вы осмѣлитесь произнести еще одно слово, прошипѣлъ инспекторъ, то я прикажу вывести васъ.
Гриневъ хотѣлъ было что — то такое отвѣтить, да видно одумался, махнулъ только рукой, и повернувшись налѣво кругомъ, пошелъ въ сѣни, а оттуда въ буфетъ. Инспекторъ, замѣтивъ въ буйствѣ одну изъ ложъ перваго яруса, отправился туда и произвелъ тамъ энергическое внушеніе.
Наши юноши были свидѣтелями арестованія Гринева. Горшкову вся эта сцена показалась очень смѣшною.
— Вотъ и тебя, Воря, возьмутъ! шепталъ Горшковъ; а я, братъ, вольный козакъ. Дѣдушка Абласовъ, ты, не бось дрожишь: начальство — не свой братъ!
— Изъ чего только бѣснуются? проговорилъ тихо Абласовъ.
— Ахъ ты рыба, подлекарскій ты ученикъ! шепталъ Горшковъ, тебя ни что не раззадоритъ.
— Жаль мнѣ Гринева, промолвилъ Телепневъ, такъ, ни за что, попался.
— Планида, братъ, завершилъ Горшковъ, а пора и садиться, вонъ занавѣсъ подымается.
Въ пятомъ актѣ Стрѣлкина играла съ неподдѣльнымъ чувствомъ. Горшковъ, то и дѣло, дергалъ Телепнева за рукавъ и довольно громко восклицалъ: „хорошо, молодцомъ, ай да Стрѣлкина!“ Когда занавѣсъ упалъ, вызовамъ Стрѣлкиной не было конца; прокописты потерпѣли въ этотъ вечеръ полное пораженіе. Они хотя и порывались шикать, но какъ-то нерѣшительно, трусливо, волей-неволей подчиняясь увлеченію пламенныхъ стрѣлкистовъ.
Въ антрактѣ Телепневъ съ Горшковымъ зашли въ бу®етъ. Они увидѣли тамъ Гринева, съ другимъ, какимъ-то студентомъ. Они пили. Собесѣдникъ Гринева былъ вертлявый малый, съ плутовской физіономіей, впалыми развратными глазами и нахальнымъ носомъ.
— А! крикнулъ Гриневъ, завидѣвъ Горшкова съ Телепне* вымъ. Онъ былъ ужъ совсѣмъ готовъ. Малые птенцы, смотрите какъ гибнетъ Гриневъ за любовь къ искусству! Вотъ братъ, Храповъ, обратился онъ къ собутыльнику: славные мальчуганы! Я ихъ беру подъ свое покровительство. Одинъ— артистъ, и онъ ткнулъ на Горшкова, душа — человѣкъ будетъ, а вотъ тотъ немножко баричъ, ну да все-таки славный мальчуганъ. Пейте! крикнулъ онъ юношамъ.
— Вотъ, братъ, Храповъ, какой плюгавый народъ, не пьютъ да и баста! Нѣтъ, я такъ еще въ гимназіи въ пьяномъ видѣ дебоши производилъ. Что вы на меня смотрите, юноши? Вы думаете я испугался той чухонской свиньи? Идемъ, братъ, Храповъ, туда, разворитимъ ему самое сусло! Проко-пистовъ разразимъ!
— Можно всякую штуку устроить, отвѣтилъ съ какой-то мошеннической ужимкой Храповъ.
Телепневъ и Горшковъ двинулись.
— Вы въ кресла юноши, крикнулъ Гриневъ! Искровените свинью въ ермолкѣ, и каждаго подлеца прокописта въ зубецъ, а я сейчасъ явлюсь. Хересу подай!
„Что это за безобразіе!“ думалъ Телепневъ, переходя въ партеръ. Все, что онъ видѣлъ и слышалъ было точно угаръ какой-то.
Водевиль уже начался. Г-жа Прокопова, плѣняла красныя подкладки и по-видимому была очень довольна всей своей особой. Шелъ водевиль „френологъ и Хиромантикъ,“ гдѣ она должна была производить разныя переодѣванья, къ вящшему удовольствію фешенебельной публики. Телепневъ осмотрѣлъ ее въ бинокль. Водевильная примадонна обладала совершенно водевильной наружностью: толстыя щеки, вздернутый носъ, ухмыляющіяся уста, прищуренныя заигрывающія глазки; но при всемъ этомъ, ни какой простоты и очень мало истинной веселости Запѣла г-жа Прокопова какой — то куплетъ и на второмъ стихѣ споткнулась. Стрѣлкисты это подхватили, и одинъ изъ ярыхъ обитателей парадиса, весьма энергически свиснулъ. Въ первомъ ярусѣ раздалось сильное шиканье и Прокопова въ замѣшательствѣ остановилась.