Скучнѣе всѣхъ было Телепневу. День его былъ кое-какъ занятъ, но ничего не было въ этихъ занятіяхъ привлекательнаго. а главное — ничего строго необходимаго. Телепневъ устроивалъ свою квартирку, сдѣлалъ хозяйкѣ предложеніе оклеить комнаты новыми обоями, устанавливалъ свою библіотеку, ходилъ въ гостиный дворъ покупать разныя разности, студенческія вещи: шляпу, шпагу, перчатки, шитой воротникъ. Изъ дому пришли къ нему лошади, что ему показалось чрезвычайно страннымъ. Когда онъ уѣзжалъ, онъ ничего не помнилъ и никакихъ распоряженій не дѣлалъ. „Зачѣмъ мнѣ лошади, спрашивалъ онъ, мнѣ и ѣздить-то некуда здѣсь. А назадъ посылать тоже не ловко — пожалуй, еще Ѳедоръ Петровичъ обидится.“ Его сѣрые рысаки и кучеръ Ѳеофанъ произвели рѣшительный фуроръ па дворѣ чекчуринской казармы. Все населеніе галдарейки вылѣзло смотрѣть на нихъ. Заказалъ себѣ Телепневъ платье у портного Мельникова, который умолялъ его пустить сюртукъ па полторы черверти длиннѣе колѣнъ, увѣряя, что иначе въ сюртукѣ
благородства никакого не будетъ. Самую большую тягость и пустоту онъ чувствовалъ дома. Горшковъ и Абласовъ не могли быть съ нимъ постоянно. Для каждаго изъ нихъ открывались свои занятія, свой характеръ жизни. А Телепневъ, въ настоящую минуту, не сознавалъ въ себѣ силъ стремиться къ чему-нибудь опредѣленному. Университетъ не тянулъ его, для сближенія съ новыми товарищами не хватало желанія новыхъ- ощущеній, картина студенческой жизни нимало не привлекала его. И ходилъ онъ изъ угла въ уголъ, почти съ ужасомъ помышляя о цѣлыхъ годахъ такого душевнаго бездѣлья.
Телепневъ былъ очень обрадованъ письмомъ отъ Лапина. Добродушный- Ѳедоръ Петровичъ съ необыкновенной пѣж-ностыо писалъ, какъ ему скучно безъ Бориса, такъ что захотѣлось дажа сѣсть на пароходъ и пріѣхать къ нему. „Жаль только, прибавлялъ онъ, что по моимъ лѣтамъ не примутъ меня въ студенты.“ Передавалъ онъ также Борису поклоны и благословенія Мироновны, замѣчая отъ себя, что старушка бодро переноситъ свое одиночество? О Палагеѣ Сергѣевнѣ слышно, что все прихварываетъ. Въ заключеніе письма, Ѳедоръ Петровичъ подробно толковалъ о хозяйственныхъ дѣлахъ по имѣнію. О большомъ дикомъ домѣ писалъ, что есть охотники нанять за хорошую цѣну, да онъ, безъ согласія Бориса, на это не пошелъ. Спрашивалъ еще: не нужно ли какихъ вещей для дому, что заставило разсмѣяться Бориса. Ему и безъ того казалось лишнимъ все то, что у него въ квартирѣ было куплено и привезено съ собою. Онъ получилъ еще письмо отъ отца и матери Софьи Николавны, къ которымъ онъ самъ не могъ написать въ Н. Долго и горько плакалъ нашъ юноша надъ этимъ письмомъ, въ своей одинокой студентской квартирѣ. Ни одной утѣшительной мысли не промелькнуло въ его головѣ, а вокругъ шла посторонняя, безучастная для него жизнь.
Отвѣчая родителямъ Софьи Николаевны, Телепневъ повторилъ имъ просьбу, которую до отъѣзда въ К. передавалъ черезъ Ѳедора Петровича. Онъ желалъ предоставить часть имѣнія семейству Софьи Николаевны. Ея старики отклоняли это предложеніе; но онъ просилъ принять его, нисколько не какъ великодушный даръ, но какъ исполненіе его прямаго долга. Ѳедору Петровичу написалъ онъ длинное и горячее письмо. Только теперь сказалось ему, сколько доброты и терпимости было въ этомъ чудакѣ. Телепневъ чувствовалъ, что его отношенія къ Ѳедору Петровичу совершенно родственныя, что между ними нѣтъ и не можетъ быть никакихъ недомолвокъ. Лапинъ все понималъ молча и полюбилъ Бориса, не' меньше его Мироновны.
„Зимой, писалъ ему Телепневъ, намъ нужно * непремѣнно увидаться, Ѳедоръ Пвтровичъ. Безъ васъ я съ тоски умру. И отчего бы вамъ не сдѣлаться студентомъ и не осчастливить меня своимъ пріѣздомъ. Вѣдь вы — одно близкое мнѣ лицо во всемъ свѣтѣ, кромѣ Горшкова, Абласова да Мироновны. И такое я чувствую здѣсь одиночество, что радъ даже смотрѣть на своихъ сѣрыхъ лошадей, какъ на что-то родное, хотя мнѣ некуда на нихъ ѣздить Не знаю, что дальше будетъ, а теперь сѣлъ бы опять на пароходъ, да и прилетѣлъ бы опять къ вамъ.“
На лекціяхъ Телепневъ видѣлъ и слышалъ все тѣхъ же уродовъ. Все также раздавался пресловутый голосъ историка. Покончивши разсужденіе о геніальныхъ людяхъ, деканъ преспокойно приступилъ къ самому казенному изложенію царствованія Петра Великаго. Пустота и надутость его лекцій занимала только самыхъ наивныхъ новичковъ; но все-таки вся аудиторія записывала: историкъ былъ крутъ нравомъ и на экзаменахъ немилосердно проваливалъ. Кое-какіе новые факты, разумѣется, сообщались имъ, но идеи не было, — трещала только одна шумиха фразъ и долгихъ нѣмецкихъ періодовъ. Полюбопытствовалъ Борисъ сходить на лекцію общей исторіи, но больше раза уже не доставлялъ себѣ этого удовольствія. Всеобщую исторію читалъ адъюнктъ, по прозванію Мишинька Буянскій, маленькой человѣчекъ, по всѣмъ атрибутамъ — мышиный жеребчикъ. Наружность его была такого рода, что всякій безпристрастный наблюдатель счелъ бы его за маркера; да Мишинька тѣмъ только и занимался со времени окончанія курса, что въ гостинницѣ Одесса упражнялся на бильярдѣ и въ картишки, а питомцамъ просвѣщенія читалъ каждый годъ крестовые походы. Въ тотъ разъ, когда Телепневъ пришелъ на его лекцію, было это въ восемь часовъ утра, адъюнктъ всю ночь, вѣроятно, проигралъ въ карты, а потому, опоздавши сорокъ минутъ, явился нечесаный, съ опухшими глазами, и началъ читать такимъ голосомъ, какой выработывается только у закоренѣлыхъ жуировъ. И Боже, что читалъ онъ! Это былъ какой-то винегретъ изъ фразъ Кайданова и собственныхъ ненужныхъ и безсвязныхъ разсужденій, изъ перескакиванія съ одного факта на другой, такъ что всю лекцію нельзя было иначе назвать, какъ профессорскимъ похмѣльемъ. Даже наивнѣйшіе изъ новичковъ зѣвали, или съ недоумѣніемъ переглядывались. Послѣ лекціи, одинъ изъ слушателей разсказалъ даже анекдотъ про этого адъюнкта. Игралъ Мишинька всю ночь въ карты и запивалъ шампанскимъ виномъ. Къ утру нужно было ѣхать на лекцію. Собутыльники, для приведенія его въ приличный видъ, вылили на его голову два ведра воды. Поѣхалъ Мишинька на лекцію, прочелъ, и возвращается опять въ компанію, которая продолжала играть. „Ну что, спрашиваютъ, читалъ?“—„Хоть убейте, восклицаетъ Мишинька, ни одного слова не помню, что болталъ!“
А другой краснощекой новичекъ, обратившись именно къ Телепневу, проговорилъ:
— Про него и пѣсеньку сложили:
Мишинька Буянскій
Смотритъ пѣтушкомъ
Изъ породы шпанской,
Тянетъ голый ромъ!
Завернулъ Телепневъ, по дорогѣ, на Римское право. Ему хотѣлось увѣриться — такъ ли пойдетъ все, какъ было въ незабвенную первую лекцію. Увы! только что одноглазый юристъ влетѣлъ на кафедру и развернулъ свою рукопысъ, какъ провозгласилъ невозможнымъ голосомъ:
— Leges Valeriae: L большее и V большее и подшеркнуть, господа!
И пошла писать! — такъ что Телепневу пришлось поплатиться таки за свое любопытство.
Значилась въ его курсѣ ботаника, которую, особенно для камералистовъ, читалъ нѣкій кандидатъ Ноль, въ аудиторіяхъ естественнаго факультета. Кандидатъ этотъ, чуть ли не ирландскаго происхожденія, представлялъ собою длинный шестъ, незгибающійся ни въ какую сторону. Только руки его, какъ грабли, ходили взадъ и впередъ. Читалъ онъ отвратительно и такъ снотворно, что вся аудиторія спала, и ни въ одномъ слушателѣ не зарождалось капельнаго желанія заняться міромъ тычинокъ, лепестковъ, чешуекъ, лапчатыхъ и ланцетовидныхъ листьевъ. Кандидатъ Ноль являлся обыкновенно вмѣстѣ съ звонкомъ и проходилъ въ аудиторію, гдѣ снималъ свое пальто и калоши. А слушатели собирались сперва въ умывальной казенныхъ студентовъ, которая находилась въ концѣ корридора. Посреди этой умывальной возвышались двѣ мѣдныхъ урны съ басейнами. По стѣнамъ стояли шкафы съ полотенцами и мыломъ казенныхъ студентовъ. Въ простѣнкѣ между двумя окнами висѣло большое, запыленное зеркало, а на подзеркальникѣ красовалась грязнѣйшая щетка съ гребенкой, которыми казеннокоштные франты приглаживали свои волосы.
Тутъ Телепневъ въ первый разъ увидалъ, кто были его университетскіе товарищи, изъ кого собственно состоялъ первый курсъ богоспасаемаго камеральнаго разряда.
Всѣхъ было человѣкъ до двадцати: трое сибиряковъ, одинъ съ какимъ-то рьянымъ, не уложеннымъ ни въ какую форму лицемъ и бѣлыми взъерошенными волосами; другой высокій, съ птичьимъ носомъ, застѣнчивый и скромный малый; третій низменный, плечистый юноша съ широчайшимъ лицомъ и совсѣмъ не юношескимъ басомъ. Всѣ три земляка были казеннокоштные, обитатели конурокъ, носившихъ громкое названіе занимательныхъ. Выло человѣка четыре симбирцевъ. Изъ нихъ особенно выдѣлялся одинъ, вертлявый, по всѣмъ примѣтамъ враль и хвастунишка. Онъ началъ уже потѣшать публику анекдотцами. Былъ еще богатый купеческій сынокъ съ пухлымъ, добродушнымъ лицемъ. Крѣпостью сложенія и шириной размѣровъ отличался, особенно, одинъ нижегородецъ съ четвероугольнымъ подбородкомъ и военной походкой. Онъ жилъ также въ чекчуринскихъ казармахъ, какъ потомъ узналъ Телепневъ.
Но Бориса заинтересовали три личности. Во первыхъ, черноватый, небольшого роста юноша съ тонкими губами. Ему ужъ было лѣтъ подъ двадцать, и онъ какимъ-то насмѣшливымъ взглядомъ смотрѣлъ на остальную братью. Контрастъ ему составлялъ долговязый саратовецъ съ длиннѣйшей шеей. Онъ все улыбался и встряхивалъ волосами. Было что-то чрезвычайно наивное во всей его фигурѣ. Съ нимъ разговаривалъ бѣлокурый мальчикъ съ пальчикъ, зачесаный â la moujik, съ широкимъ, до ушей, ртомъ и съ самодовольнѣйшей улыбкой. Эти личности показалисъ Телепневу почему-то покрупнѣе другихъ. Вообще же весь курсъ производилъ впечатлѣніе необычайной пустоты; видно было, что тутъ собрались все дилетанты, желающіе убить какъ-нибудь четыре года университетскаго ученья. Никакой мысли, никакой энергіи не проявляли лица этихъ юношей. Телепневу сдѣлалось даже непріятно, что онъ попалъ въ такой пустѣйшій факультетъ. И въ самомъ дѣлѣ, чего только не было натыкано въ программу курса? Читалась русская исторія, а всеобщая не читалась