— А въ Пензѣ у васъ родственники есть?
— Не могу вамъ сказать…
— Я, батюшка, въ Пензѣ зналъ одно очень почтенное семейство… Я, батюшка, вотъ ужь тридцать лѣтъ обращаюсь съ русскимъ юношествомъ, и много черезъ мои руки прошло… Жаль только, что все это, батюшка, вольнодумствомъ заражаются нынче, даже предъ вышнимъ начальствомъ нѣтъ должнаго почтенія…
„Что онъ ко мнѣ пристаетъ?“ подумалъ Телепневъ.
— Такъ вы не изъ Пензы, батюшка? проговорилъ старикашка.
— Нѣтъ, не изъ Пензы, отвѣтилъ Телепневъ улыбаясь.
— Ну, и въ Ярославлѣ у васъ нѣтъ родственниковъ?
— Въ Ярославлѣ нѣтъ.
— Почтенное семейство я зналъ, многочисленное. Ну, а меня-то вы не знаете, батюшка? Я старшій помощникъ, Иванъ Христофоровичъ Винтеръ; теперь ужъ года мои ушли, да вѣдь развѣ заслуги цѣнятся! а еще не очень давно, мы съ Николаемъ Ивановичемъ управляли округомъ, — и все шло какъ слѣдуетъ…
Телепневъ не скоро бы освободился отъ старикашки, управлявшаго съ Николаемъ Ивановичемъ округомъ; но въ эту минуту влетѣлъ другой помощникъ, провозглашая: попечитель идетъ! Старикашка застегнулъ виц-мундиръ и пошелъ къ дверямъ, а Телепневъ присоединился къ толпѣ. Но попечитель не сейчасъ пришелъ, протянулось еще нѣсколько минутъ, поднялся опять гулъ; новичковъ собралось человѣкъ сто; самые неказистые были медики, воротники блестѣли у камералистовъ. Толпа занимала средину залы. Зала была длинная, желтая и узкая, — какъ водится, съ хора-ми, кафедрой и портретами. Вдоль одной стѣны стояло нѣсколько шкафовъ съ китайскими и египетскими рѣдкостями. Телепневъ, въ первый разъ, увидѣлъ здѣсь настоящую мумію.
Послышались чьи-то шаги изъ передней, но вошелъ не попечитель, а пока еще Ѳедоръ Ивановичъ. Его глянцовитая физія какъ-то особенно сіяла, а грудь съ животомъ совсѣмъ выпятилась впередъ.
— Господа! провозгласилъ онъ, махая шляпой, прошу васъ стать въ порядкѣ, по факультетамъ. Врачебнаго факультета сюда направо, историко-филологическаго вотъ здѣсь къ кафедрѣ, камеральнаго разряда — къ шка®амъ, вотъ тутъ; господа юристы правѣе, господа математики порѣже, не сбивайтесь въ кучу.
И Ѳедоръ Ивановичъ, отойдя нѣсколько шаговъ назадъ, сталъ въ позицію, какъ какой-нибудь баталіонный командиръ и оглянулъ всѣ факультеты.
— Сейчасъ сюда пожалуетъ его превосходительство господинъ попечитель, провозгласилъ онъ. Его превосходительство обратится къ вамъ съ рѣчью. Послѣ того, вы еще останетесь здѣсь, для полученія отъ меня нѣкоторыхъ приказаній.
Произнесши эти знаменательныя слова, инспекторъ отправился на встрѣчу попечителю Всѣ стояли въ молчаніи; только по многимъ лицамъ видно было, что не одинъ новичекъ ругнулъ инспектора про себя.
Вошедъ попечитель. Въ свѣтлой залѣ ярче выступила его пузатенькая, плѣшивая фигура. Круглая, голая голова уходила въ большой воротникъ, одной рукой старичекъ держалъ каску, другой придерживалъ саблю. Круглое лицо старичка представляло смѣсь добродушія съ той комической важностью, какая только бываетъ у иныхъ старыхъ сыновъ Марса. Попечитель подошелъ къ студентамъ и раскланялся съ ними какъ — то въ бокъ, махнувъ правой рукой. Онъ хлопнулъ нѣсколько разъ глазами, губы чмокнули, и юноши приготовились къ слушанію попечительскаго спича.
— Господа, началъ онъ рѣзко, шамкая и старчески раз-кривая ротъ, поздравляю васъ съ поступленіемъ въ студенты!
Толпа хотѣла сказать: покорно васъ благодаримъ, но удержалась.
Старичекъ немножко помолчалъ и чмокнувши еще, оперся на саблю.
— Я надѣюсь, господа, продолжалъ онъ, что мнѣ… не нужно… внушать вамъ… (онъ началъ путаться и поглядывалъ на Ѳедора Ивановича). И такъ я надѣюсь, господа, что вы сами… вполнѣ понимаете… долгъ всякаго благороднаго… человѣка (опять пауза). Вотъ я, господа, я старикъ я солдатъ… но я исполняю обязанности… (физіономія Ѳедора Ивановича силилась придать старичку краснорѣчія, но пребывала въ офиціальной безстрастности). Господа, началъ опять, и на свѣтломъ лбу его выступилъ потъ, я не могу вамъ ничего сказать больше, я укажу только на вашу шпагу… на вашу шляпу… господа, вы ужъ не мальчики, я надѣюсь, господа, что вы меня поняли. Учитесь, господа… наука намъ нужна… Я всегда готовъ… по мѣрѣ силъ. Еще разъ поздравляю васъ, господа!
И поклонившись опять въ бокъ, старичекъ вздохнулъ глубоко, кивнулъ очень милостиво на поклонъ студентовъ, и отправился изъ залы, въ сопровожденіи инспектора и помощниковъ.
Многозначительно переглянулись между собой новички. Спичь произвелъ въ нихъ жовіальное настроеніе. Они тотчасъ поняли, въ комъ изъ начальства заключается вся суть; но нѣкоторые изъ франтиковъ все-таки взглянули на свою шпагу и шляпу, и на лицахъ выразили, что они не мальчики. Всего сильнѣе зубоскалилъ медицинскій факультетъ, тамъ все собрались радикалы; масса же скользила только по поверхности: посмѣялась надъ фигурой старичка и его спичемъ, но конечно не поняла, въ чемъ заключался печальный комизмъ всей сцены. Гулъ, поднявшійся по уходѣ попечителя, тотчасъ замолкъ, когда въ дверяхъ опять показался инспекторъ.
— Господа, началъ Ѳедоръ Ивановичъ, такимъ тономъ, который говорилъ, что возраженій не допускается: я вамъ скажу объ вашихъ обязанностяхъ, за нарушеніе которыхъ каждый изъ васъ подвергнется строгому взысканію.
„Это ужъ не надѣюсь," подумали новички.
— Вашимъ наружнымъ видомъ я доволенъ. И Ѳедоръ Ивановичъ обвелъ глазами всѣхъ. — Только господа камералисты и медики отпустили себѣ кудри, которые я приказываю обстричь. Ношеніе формы есть первая обязанность студента. Подъ строжайшимъ взысканіемъ запрещается всякое уклоненіе отъ форменной одежды, а тѣмъ паче ношеніе партикулярнаго платья. Если вы не поняли, я могу повторить.
— Поняли, поняли, послышалось въ толпѣ.
— Вы получите квартирныя свидѣтельства, возгласилъ Ѳедоръ Ивановичъ, и имѣете являться ко мнѣ для представленія этихъ свидѣтельствъ — въ полной формѣ при шляпѣ и шпагѣ. Входъ въ трактирныя и другія заведенія строго воспрещается. Всякія поступки, нарушающіе правила студентовъ, будутъ наказываться безъ всякаго снисхожденія. Прошу васъ не забывать, что помимо меня ничего не можетъ произойти. Слабая отмѣтка, назначенная мною въ кондуитномъ спискѣ, подвергаетъ студента немедленному исключенію. Затѣмъ прощайте господа.
Инспектору всѣ отвѣсили низкій поклонъ, и онъ отправился своей танцмейстерской походкой опять въ сопровожденіи помощниковъ.
Содержаніе рѣчи не нуждалось въ повтореніи. Всѣ, конечно, испытали не совсѣмъ пріятное чувство, но въ очень многихъ это чувство заглушено было страхамъ предъ всемогущею властью инспектора.
„Вотъ тебѣ и университетъ!“ думалъ Телепневъ, спускаясь съ лѣстницы. „Видно, кромѣ шпагиишляпы, больше ничего нѣтъ.“
Въ сѣняхъ онъ столкнулся съ Двужилинымъ.
— А! захрипѣлъ тотъ: ваше благородіе, съ представленія возвращаетесь?
— Да, проговорилъ Телепневъ.
— Ничего-съ, это полезно, полируетъ юношамъ кровь. Я къ вамъ собирался все зайти, съ новосельемъ поздравить, да больно вы, слышь, аристократомъ зажили.
— Зайдите какъ-нибудь, промолвилъ Телепневъ.
— Да вѣдь мнѣ съ вами компанію-то водить не рука, захрипѣлъ Двужилинъ. Вы пить не пьете. Стало быть, по доброй волѣ, водкой угощать не станете; а вы примите мой совѣтъ юноша: займитесь вы водкой — разлюбезное дѣло будетъ, ужъ какъ ни бейтесь, а ужъ этимъ кончите! Коли въ васъ душонка есть, а не паръ, такъ вы чай должны разумѣть какая здѣсь сладость вкушается. За то, въ ранжиръ васъ выстроятъ. Начальству кланяться учили?
— Учили, отвѣтилъ смѣясь Телепневъ.
— Дайте срокъ, обучатъ. А корня наукъ вкусили ужъ, — горекъ сей корень; но сладости плодовъ его описать не возможно. Обучайтесь наукамъ, — похвально! а паче всего радуйте сердце начальства благонравнымъ поведеніемъ. А начальство у насъ самое такое, какъ нужно для всей нашей стаи. И будь я на мѣстѣ инспектора, я бы имъ показалъ! Однако, прощайте! Вы хоть и не пьете водки, но мнѣ поднесите, когда я заверну.
Они вышли на крыльцо. Большой контрастъ составляли ихъ фигуры: одинъ молодой, красивый и нарядный, а другой смотрѣлъ какимъ-то Діогеномъ.
— Экъ у васъ коляска-то какая! крикнулъ Двужилинъ. Дайте срокъ, мы ее спустимъ!
Михалъ Мемноновъ, служитель студенческой квартиры, гдѣ мы уже были, нѣсколько дней ходилъ угрюмъ и не общителенъ. Гриневъ, только что выпущенный изъ карцера, опять попалъ туда за энегрическія дѣйствія противъ туземной полиціи въ полуночное время. У Михалъ Мемнонова былъ свой баринъ; но о Гриневѣ онъ едва ли не больше заботился, зная, что тотъ по своимъ нравамъ человѣкъ не надежный. И вотъ теперь, когда Гриневъ сидитъ опять въ карцерѣ, на Мемнонова нападаетъ какое-то нервное разслабленіе, все у него изъ рукъ валится, изчезаетъ наклонность къ портняжеству, къ чинкѣ и штопанью студенческаго платья. Присядетъ къ столу и начнетъ ножичкомъ ковырять…
Мемноновъ сидѣлъ-сидѣлъ у стола и взяла его одурь. Господъ дома не было, и поворчать не на кого. Вышелъ онъ на галдарейку. На встрѣчу ему Агаша. Она въ утреннемъ туалетѣ, но очень ужъ что-то растрепана, лицо утомленное и такое же скучное, какъ у Михалъ Мемнонова.
— Здравствуйте, Лимонычъ! проговорила она.
Мемноновъ молча кивнулъ головой, но остановился передъ ней.
— Еще не выпускали? спросила Агаша.
— Держи карманъ, выпустятъ!
— А долго продержатъ?
— Почемъ я знаю, я вѣдь не начальство. Демку вчера встрѣтилъ, говоритъ, какъ бы не исключили, буйства, говоритъ, большія надѣлалъ.
— Ну, ужь и исключить! воскликнула Агаша. Эка невидаль, что студентъ кутитъ!
— Ужь про то не намъ съ тобой разсуждать.
— Зайдите, Лимонычъ, ко мнѣ кофейку напиться.
— Какіе тутъ кофеи.
— Да все бы зашли.
Мемноновъ молча согласился.
Агаша привела его къ себѣ. Сожительницы ея не было. Она начала угощать своего гостя кофеемъ, безъ цикоріи, и Мемноновъ сперва пилъ, какъ бы нехотя, а потомъ разохотился. Дѣло дошло до изліяній. Агаша начала жаловаться ему на свою горькую долю.