Да вотъ и теперь, ее такъ и позывало спѣть ему что-нибудь нѣжное, просто даже приласкать его…
Сидѣли они в угловой, послѣ обѣда. Свѣчей еще не подавали; въ комнатѣ было темно. Ольга Ивановна откинулась на спинку дивана и курила. Борисъ сидѣлъ въ низкомъ креслѣ и тоже курилъ. Онъ говорилъ ровно и медленно; Ольга Ивановна, напротивъ, дѣлала ему вопросы тревожнымъ голосомъ…
— Спасибо вамъ, проговорила она и протянула ему руку. Я ужъ постараюсь, чтобы вы у меня не скучали.
— У васъ-то я не скучаю; дома меня одолѣваетъ тоска, вырвалось у Телепнева.
— Тоска!.. Ахъ, Борисъ Николаичъ, знаете отчего это?
— Отчего?
— Вы ужасно скрытны… Вы никогда слова не скажете о себѣ… ваша грусть накипаетъ… и давитъ васъ.
И она подвинулась къ той сторонѣ, гдѣ сидѣлъ Телепневъ.
— Развѣ я не вижу, заговорила она тихимъ вкрадчивымъ голосомъ, что вы страдаете… И вѣрьте мнѣ Борисъ Николаевичъ, я тронута тѣмъ, что вы у меня немножко отдохнули… Я хотѣла бы замѣнить для васъ, сколько могу, близкихъ вамъ людей.
Телепневъ слушалъ Ольгу Ивановну, опустивши голову. Въ эту минуту онъ какъ-то распустился, какая-то совершенно дѣтская, расплывающаяся грусть охватила его. Онъ хотѣлъ было заговорить, но губы его дрожали и онъ чуть-чуть не заплакалъ громко.
Ольга Ивановна взяла его руку.
— Не стыдитесь своихъ слезъ, проговорила она, это хорошіе слезы, не сдерживайтесь, скажите мнѣ все, что у васъ на душѣ.
Голосъ Ольги Иванавны былъ очень сладокъ. Телопневъ не выдержалъ, онъ заговорилъ, говорилъ долго и привелъ въ слезы самую Ольгу Ивановну. Началъ онъ ей разсказывать про свое дѣтство, про дикій домъ, про отца, Машу, наконецъ про Софью Николаевну.
— Она васъ любила? вдругъ спросила его Ольга Ивановна.
Этотъ вопросъ остановилъ его. Онъ испугался своей откровенности, испугался того, что Ольга Ивановна поняла изъ разсказа характеръ его любви къ теткѣ. Телепневъ ничего не отвѣчалъ, быстро всталъ съ кресла, подалъ Ольгѣ Ивановнѣ руку и схватился за шляпу.
— Куда вы? спросила она.
— Извините меня, прощайте! выговорилъ онъ и почти пробѣжалъ темную гостиную и залъ.
Скверно, гадко было на душѣ Телепнева, когда онъ, сидя въ коляскѣ, ѣхалъ къ себѣ домой. Въ одну минуту изъ-за двухъ-трехъ чувствительныхъ словъ первой попавшейся ему женщины онъ такъ раскисъ, что готовъ былъ оскорбить память той, которая ему все отдала, готовъ былъ доставить пищу пустому любопытству какой-нибудь барыни и хныкать около нея о своемъ одиночествѣ!
Когда коляска повернула на Преображенскую улицу, Телепневъ взглянулъ на церковь, увидалъ въ ней свѣтъ и велѣлъ кучеру остановиться. Служили вечерню. Темная церковь была совсѣмъ почти пуста. Телепневъ сталъ въ уголъ и закрылъ лицо руками. Но онъ не молился. На душѣ не было никакого порыва, никакого умиленія. И какъ острая игла, кольнула его мысль, что никогда искренно не хотѣлось ему молитьтя, что нѣтъ въ немъ того чувства, той силы, которая грѣетъ и примиряетъ. Только сь ней, съ Софьей Николаевной, могъ онъ молиться, да и тѣ молитвы, были не сила, а слабость! И также стремительно бросился онъ изъ пустой церкви, какъ изъ угловой комнаты Ольги Ивановны.
Дома Телепневъ кинулся на кровать и пролежалъ весь вечеръ въ темной комнатѣ. Никогда еще не казался онъ себѣ такимъ гадкимъ, какъ въ эти минуты. Ни одной утѣшительной мысли не приходило ему! Только ѣдкая горечь и сознаніе своей пустоты гнели его все больше и больше!..
А татарская жизнь бурлина вокругъ и около и не давала отвѣта ни на какія разумныя вопросы…
По Преоображенской улицѣ трусила скорымъ учебнымъ шагомъ, подпираясь палочкой, короткая фигура Демки, въ овчинномъ тулупчикѣ, покрытомъ синей нанкой. День былъ ноябрскій, свѣтлый и морозный. Демка закутывалъ свою физіономію воротникомъ тулупа, придерживая его одной рукой въ зеленой, замшевой варешкѣ. Демка подвигался къ чекчуринской казармѣ. Повернувъ направо въ переулокъ, онъ юркнулъ въ ворота и началъ подниматься, постукивая палочкой своей по ступенькамъ. На второй площадкѣ до слуха его дошли звуки съ верхней галдарейки. Демка достигъ третей площадки. Звуки дѣлались яснѣе и яснѣе. Можно было разобрать слова.
Здорово, братъ, служивый!
Куришь ли табачокъ?
Демка улыбнулся и взобрался, наконецъ, на верхнюю галдарейку.
А съ другаго конца на встрѣчу къ нему, распѣвая во все горло, шелъ Гриневъ.
— Демка! крикнулъ онъ. Съ письмомъ, что ли?
— Есть кое-что-съ, отвѣчалъ Демка, отправляясь въ карманъ.
— Ужъ не повѣстка ли? говори скорѣй.
— Есть и повѣсточка.
— Давай! Гриневъ вырвалъ изъ рукъ Демки повѣстку и началъ громко читать: „полтораста рублей, его благородію Владиміру Александровичу Гриневу!“ Демка, понимаешь ли ты, что это я? старая ты физія! Брависсимо! крикнулъ онъ что есть силы, и бросился бѣжать назадъ по галдарейкѣ.
— Сударь, баринъ, а за повѣсточку-то? шамкалъ Демка, пускаясь за нимъ въ погоню.
Гриневъ остановился.
— За повѣстку-то тебѣ Демка? занесу завтра въ университетъ.
— Да какъ же, сударь?
— Ну, какъ же! Говорятъ: нѣтъ, — и конченъ балъ!
И Гриневъ пустился бѣжать, распѣвая.
Студентъ молодой,
Студентъ удалой
Подъ кровомъ таинственной ночи
Съ красавицей шелъ,
Красавицу велъ,
Впиваясь красавицѣ въ очи.
А Демка постоялъ, понюхалъ табаку, положилъ письмо въ карманъ штановъ и проворчавши: „Эхъ прощалыжники!“ отправился своей дорогой, постукивая палочкой.
— Михалъ Мемноновъ! деньги, братъ! Смотри повѣстку! гаркнулъ Гриневъ, влетая въ квартиру.
Мемноновъ занимался записываніемъ чего-то въ небольшой тетрадкѣ, и отвѣчалъ на возгласъ Гринева недовѣрчивымъ взглядомъ; но тотъ ткнулъ ему повѣсткой въ носъ.
— И въ самомъ дѣлѣ, никакъ повѣстка! произнесъ онъ, приподнимаясь съ мѣста.
— То-то и есть, что въ самомъ дѣлѣ!… Господа! Буеракинъ, Дубровинъ, — ликуйте, мы съ деньгами!
— Неужто получилъ? спросилъ Дубровинъ, лежавшій на диванѣ.
— Повѣстка, господа, на полтораста рублей. Кутнемъ!
— Еще не больно раскутитесь, послышалось изъ первой комнаты, не велики деньги, надо и о долгахъ подумать.
— Мы васъ знаемъ! Явись сюда съ книжкой и скептицизмомъ.
— Не долго и эти залежатся, проворчалъ Михалъ Мемноновъ, показываясь въ дверяхъ съ счетами и съ книжечкой.
— Высчитывай, да смотри не поймайся!
— Небось, не поймаюсь.
Мемноновъ вздѣлъ очки; подошелъ къ столу, положилъ счеты и развернулъ книжку. Гриневъ взялъ карандашъ, лоскутокъ бумаги и приготовился писать. Буеракинъ и Дубровинъ оставались зрителями. Долго Мемноновъ рылся въ книжкѣ, потомъ швырнулъ ее съ сердцемъ, проворчалъ: „а пусто тебѣ будь!“ и отправился за другой.
— Смотри не помайся на книжкѣ-то! крикнулъ Гриневъ.
— Чего тутъ ловиться-то: не ту взялъ, значитъ.
— То-то не ту…
Отчего у лошадей,
Не растутъ во рту лимоны?
Отъ того, что у Дидоны,
Не достало двухъ рублей
На конфекты для ершей.
— Что ты тамъ долго копаешься-то?
— Сейчасъ, экъ загорѣлось!
Наконецъ Мемноновъ отыскалъ завалившуюся тетрадь.
— Начинай съ капитальныхъ долговъ, крикнулъ Гриневъ.
Кому долженъ всего больше?
— Варину 18 руб. 56 1/2 копѣекъ.
— Полно, такъ ли?
— Извѣстно такъ: часы заложены въ 15 рубляхъ, проценту, значитъ, выходитъ 3 рубля, нѣтъ два рубля, да еще за 16 дней положимъ копѣекъ 60.
— Стой, часы не стану выкупать!
— Какъ же не выкупать? срамота!
— Ну, выкупимъ.
— Теперь, за два мѣсяца за столъ 8 рублей.
— Еще что? а?
Цезарь — сынъ отваги
И Помпей — герой
Продавали шпаги тою же цѣной!
— Да вы позвольте, Владиміръ Александровичъ! ужъ коли считать, такъ ужъ считать, а напоетесь и послѣ.
— Хорошо, премудрый Михаилъ. Продолжай, кому еще долженъ?
— За квартиру, выходитъ, за три мѣсаца по 2 рубли.
— Ну, шесть рублей…
— Да-съ, извольте писать шесть.
— Ну, а еще нѣтъ ничего?
— Какъ нѣтъ: булочнику 2 руб. 75 копѣекъ прачкѣ, Митькѣ извощику цѣлковый, да тому еще… красная рожа-то.
2 р. 17 коп.
— Всѣ?
— Мнѣ еще трицать двѣ съ деньгой.
— Итого сколько выходитъ, фанатикъ?
— Итого-съ выходитъ, вотъ сейчасъ, пятьдесятъ пять рублей девяноста одна копѣйка.
— Поймался! крикнулъ Гриневъ.
— Извѣстно, такъ.
— А по сложенію выходитъ не такъ.
— Да я по вашей арихметикѣ не знаю. Позвольте-съ: за квартиру 6 руб — шесть; за столъ 8 рублей — восемь.
— Ты ошибся, сказалъ Буеракинъ.
— Не можеть быть, я не прочтусь; это вы только меня арихметикой сбили.
И съ этими словами Мемноновъ схватилъ книжку и счеты и удалился въ другую комнату.
— Смотри не ловись, пожалуй и поймаешься! крикнулъ ему Гриневъ.
— Нечего тутъ прибирать, ворчалъ Мемноновъ, начиная снова счетъ. Гриневъ запрыгалъ по комнатѣ.
— Лечу, кричалъ онъ, прямо въ канцелярію, сто цѣлковиковъ останется, пустимъ брандера! Михалъ Мемноновъ сосчиталъ что ли, или еще не выпутался?
— Сосчиталъ, послышалось изъ передней.
— Ну кто же совралъ, а?
— Я обчелся, да все ваша арихметика сбила.
— Идемте, господа!
Всѣ три студента отправились, а Мемноновъ спряталъ счеты, тетрадку, снялъ очки, немножко посидѣлъ, а тамъ прилегъ и не могъ удержаться отъ замѣчанія: „народецъ-то-же, нечего сказать!“
Студентъ Храповъ, съ которымъ мы уже немножко знакомы, проснулся поздно. Вило двѣнадцать часовъ. Онъ чувствовалъ себя неловко, все тѣло расклеилось, во рту эскадронъ гусаръ ночевалъ.
— Гришка! крикнулъ онъ заспаннымъ хриплымъ голосомъ.
Въ дверяхъ спальной явился малый въ дубленомъ короткомъ полушубкѣ.
— Который часъ?
— Первый-съ.
— Экъ я заспался, съ проклятой попойки. А вѣдь ракалія щулеръ-то былъ вчера?