Когда Дагоберъ явился во второй разъ съ бумагою и ка-рандашемъ, написаны были двѣ записки: одна отъ Телепнева къ Абласову, а другая отъ Гринева къ Буеракину и служителю Михалу Мемнонову. Послѣ того Гриневъ далъ Дагоберу подробную инструкцію, что къ какому времени принести, и Дагоберъ, которому посулили полтинникъ, клялся и божился, что ѣда, хлѣбные и виноградные напитки, книги, папиросы и постель будутъ немедленно доставлены.
Оставшись опять наединѣ съ Гриневымъ, Телепневъ, хотя и освободился отъ стѣсненія, но не зналъ, какъ заговорить съ своимъ карцернымъ товарищемъ.
Гриневъ помогъ ему. Онъ безъ всякихъ обиняковъ спросилъ Телепнева:
— Разскажите-ка, батенька, какъ вы сюда попали?
— Право не знаю, въ этой исторіи я не участвовалъ….
Гриневъ кивнулъ головой, въ знакъ согласія, и потомъ вдругъ, какъ бы спохватился. Это движеніе не ускользнуло отъ Телепнева. Онъ покраснѣлъ и даже отвернулся къ окну. Ясно было, что даже Гриневъ, при всемъ своемъ добродушіи, подозрѣвалъ его и боялся проболтаться объ исторіи, за которую попался.
— Послушайте, Гриневъ, — заговорилъ Телепневъ, быстро подходя къ нему, — если вы боитесь меня, то лучше будемъ молчать, или я попрошу, чтобъ меня перевели въ другое мѣсто.
— А что? — спросилъ наивно Гриневъ.
Пожалуста не хитрите со мной; вы, не знаю почему, подозрѣваете меня, думаете, что я шпіонъ…. Вы боитесь, чтобъ я не передалъ того, что вы мнѣ разскажете, инспектору. Но, Воже мой, чѣмъ же я заслужилъ это?… Ну, скажите мнѣ по совѣсти, отчего вы меня боитесь, отчего я васъ и вашихъ товарищей такъ раздражилъ, что они чуть не побили меня?
Гриневъ слушалъ и встряхивалъ своими косматыми волосами. Онъ уже съ первыхъ словъ Телепнева помирился съ нимъ, и какъ только тотъ остановился, махнулъ какъ-то въ сторону рукой и, повернувшись на кублукахъ, взглянулъ съ улыбкою прямо въ лицо Телепневу.
— Вы, баринъ, не обижайтесь, — началъ онъ, — мнѣ на васъ злобствовать нечего. Вы хорошій мальчуганъ; а наша компанія на васъ взъѣлась за то, что больно вы ужь по аристократамъ стали таскаться!… Ну и я, подъ пьяную руку, на васъ вознегодовалъ!
Послѣднюю фразу Гриневъ произнесъ съ такой уморительной гримасой, что Телепневъ невольно расхохотался. Черезъ пять минутъ Гриневъ уже болталъ ему про исторію съ Усиковыми, и въ лицахъ представлялъ, какъ онъ предложилъ ихъ маменькѣ пройтись съ нимъ по снѣжку „менуэтъ или контрадансъ“.
— Меня аристократки не знаютъ, да вотъ рожа-то моя скверная все дѣло изгадила. Должно полагать, по описанію Ѳедоръ Ивановичъ захватилъ меня, раба Божія…. Ну, а васъ, батенька, взяли по ошибкѣ….
— Разумѣется, по ошибкѣ…—повторилъ Телепневъ.
— Вы на балѣ тамъ были, вотъ и васъ цапъ-царапъ….
— Очную ставку будетъ дѣлать? — спросилъ нерѣшительно Телепневъ.
— Будутъ; да мы всѣ, извѣстно, отопремся….
Ваши товарищи, пожалуй, станутъ бояться меня.
— Ну, нѣтъ, я ихъ сегодня же извѣщу.
— Какъ?
— Дагобера за бока… полтиникъ въ зубы, и ночью пустить къ нимъ. Я вѣдь, батенька, здѣсь всѣ закоулки выщупалъ…. На счетъ этого не извольте сумлѣваться…. Ваше дѣло сторона: зачѣмъ вамъ погибать, коли вы ни въ чемъ не виноваты-… Вы себѣ твердите: знань не знаю, вѣдать не вѣдаю. Я вотъ — другое дѣло; я не отверчусь, потому больно ужь я солоно пришелся свиному-то рылу!
— Что-жъ съ вами будетъ? — спросилъ съ участіемъ Телепневъ.
— Исключать, какъ пить дадутъ!… Да мнѣ наплевать!… Мнѣ ужь здѣсь больно надоѣло!… Закачусь къ сестрѣ въ Саратовъ; а тамъ махну въ военную! Буду проливать кровь за отечество въ Чугуевскомъ уланскомъ полку! Пальмерстона разражу! Съ французомъ потягаемся….
И онъ заоралъ:
„Вотъ, въ военственномъ азартѣ, Воевода Пальмерстонъ
Поражаетъ Русь на картѣ Указательнымъ перстомъ!“
Телепневъ совершенно успокоился. Ему не надо было больше увѣрять Гринева въ своей непорочности передъ студентами. Онъ очень хорошо видѣлъ, что Гриневъ нимало не думаетъ злобствовать противъ него; что всѣ его желанія и мысли въ эту минуту сопровождаютъ Дагобера и вращаются около закуски и выпивки.
Вы, батенька, не скучайте, — сказалъ ему Гриневъ, хлопад его по плечу — это дѣло плевое!.. — Въ карцерѣ житье малина; спать будемъ съ вами въ запуски. Вотъ только на счетъ женскаго пола — не рука; да и то, коли Дагоберу отсчитать зелененькую!…
И растегнувши свой мундиръ, Гриневъ пустился по карцеру чуть не въ присядку, припѣвая:
„Ахъ ты, Ѳеня, моя Ѳеня,
Ѳеня ягода моя!“
Дагоберъ доставилъ все, что обѣщалъ. Явился обѣдъ и выпивка для Гринева, явилась другая постель, книги и папиросы. Гриневъ воздалъ должную честь Бахусу: одинъ опорожнилъ графинчикъ, принесенный Дагоберомъ. Результат томъ этого было размягченіе его сердца; онъ началъ цѣловать Телепнева, объясняться ему въ любви, называть его славной мордашкой, прыгать и скакать по карцеру. Телепневъ хотѣлъ было почитать, но съ Гриневымъ это не могло удасться. Съ четвертаго часа, начало смеркаться, а Дагоберъ ни за какія деньги, не соглашался принести свѣчей.
Когда въ комнатѣ стало совсѣмъ темно и Гриневъ, напѣвшись, захрапѣлъ въ своемъ углу, Телепневу сдѣлалось жутко, и не оттого, что онъ сидѣлъ въ карцерѣ и боялся исключенія, а оттого, что ужасно пошла казалась ему вся его жизнь, съ той минуты, какъ онъ потерялъ Софью Николаевну. Сколько разъ онъ думалъ и передумывалъ на эту тему, и не находилъ въ себѣ на столько энергіи, чтобы начать другую жизнь, къ чему нибудь посильнѣе привязаться: къ занятіямъ, или къ кружку пріятелей, или къ женщинѣ; но не такой какъ Ольга Ивановна, подсказывала ему его мысль. Вспомнилось ему, что онъ не былъ пустой мальчикъ, онъ думалъ и читалъ, у него были интересы, онъ даже по своему боролся… Его ученическая жизнь была въ милліонъ разъ полнѣе, занимательнѣе, серьезнѣе, чѣмъ студентская. „Что такое я?“ спрашивалъ себя Телепневъ. „Пустѣйшій студентъ, прихвостень барынь, шаркунъ, ничѣмъ, не отличающійся отъ губернаторскихъ адъютантовъ! И ужели-же нѣтъ во мнѣ ни капли'охоты чѣмъ нибудь заняться? или я способень только хныкать да плакать, да искать утѣшенія „возлѣ юбокъ?“
Мысль за мыслею дошелъ онъ до вопроса: было-ли во всей èro прежней жизни что-нибудь, чему онъ отдавался всей душой? Самая любовь къ СофьѢ Николаевнѣ, укрѣпила ли она его энергію; дала ли ему силы начать трудовую жизнь, въ память женщины, которая впервые скрасила его дни? Вопросы были слишкомъ строги; Телепневъ не смѣлъ отвѣчать на нихъ рѣшительно; но тайный голосъ шепталъ, что не даромъ приходятъ эти вопросы; что не съумѣлъ бы онъ защититься передъ самимъ собою…. И все жутче и жутче становилось ему подъ гнетомъ тяжелой темноты, которая стояла въ комнатѣ. А въ отвѣтъ на скороспѣлые и тяжелые вопросы одного юноши, раздавался несмолкаемый и пьяный храпъ другого.
Ольга Ивановна два дня прождала Телепнева. На третій она не вытерпѣла, и послала Клеопатру Васильевну въ Чекчуринскія казармы. Наперстница отправилась съ запиской, проникла до Якова, и узнала отъ него, что баринъ съ утра сидитъ „подъ началомъ,“ какъ онъ выразился. Это извѣстіе, хотя не очень смутило Ольгу Ивановну, но ей все-таки сдѣлалось непріятно, во-первыхъ потому, что ей не хотѣлось дѣлиться съ карцеромъ своимъ возлюбленнымъ, а во-вторыхъ потому, что это школьное наказаніе Телепнева раздражало ея самолюбіе. Въ тотъ-же день разнеслась по всему городу исторія о скандалѣ, произведеномъ съ дѣвицами Усиковыми Ольга Ивановна легко сообразила, что Телепневъ могъ, какъ нибудь, быть замѣшанъ, и на другой день утромъ узнала навѣрное, что онъ дѣйствительно сидитъ въ карцерѣ. Она очень хорошо знала, что Телепневу не изъ-за чего было участвовать въ скандалѣ, что, напротивъ, всѣ дамы осыпали его своимъ вниманіемъ. Павелъ Семеновичъ ссйчасъ-же былъ такъ настроенъ своей Оляшей, чте воспылалъ благороднымъ негодованіемъ на грубый произволъ университетскаго начальства и, ни мало не медля, отправился, сперва къ попечителю, потомъ къ ректору и наконецъ къ Ѳедору Ивановичу. Попечитель и ректоръ не сказали ему ничего рѣшительнаго, потому что безъ Ѳедора Ивановича не имѣли никакой воли. Но Павелъ Семеновичъ все таки съ энтузіазмомъ вступился за Телепнева; вопіялъ противъ того, какъ могли, по одному подозрѣнію, подвергнуть такому постыдному наказанію образцоваго молодого человѣка, который не только не былъ во враждебныхъ отношеніяхъ къ обществу, но напротивъ пользовался всеобщимъ расположеніемъ. Ѳедору Ивановичу онъ битыхѣ Полчаса доказывалъ, что Телепневъ ни въ какомъ случаѣ не могъ у-частвовать въ этой исторіи, что онъ, Павелъ Семеновичъ, своими собственными глазами видѣлъ, кайъ Телепневъ танцовалъ с одной из девиц Усиковых и, кромѣ того с его женой, съ дочерью начальницы, съ самой губернаторшей, словомъ — со всѣми лучшими дамами и что, наконецъ, въ тотъ вечеръ, когда случилась исторія, Телепневъ былъ у него отъ семи до часу. Павелъ Семеновичъ привралъ, й по добротѣ своей не могъ не приврать. Онъ закончилъ свою защитительную рѣчь тѣмъ, что попечитель не менѣе его возмущенъ арестомъ столь достойнаго молодого человѣка, который можетъ служить образцомъ всему остальному университетскому юношеству.
Ѳеооръ Ивановичъ не сразу убѣдился доводами Павла Семеновича и въ этотъ день Телепневъ еще не былъ выпущенъ. Ольга Ивановна пустила въ ходъ другія пружины Она поѣхала къ герцогинѣ, и въ тотъ-же день, часу въ пятомъ явился помощникъ инспектора и объявилъ Телепневу, что онъ свободенъ. Надъ остальной братіей началось слѣдствіе и почти вся Чекчуринская казарма была забрана.
Телепневъ, конечно, очень обрадовался своему выходу, но странное чувство овладѣло имъ, когда онъ вышелъ на улицу; онъ точно пожалѣлъ о карцерѣ и почти съ отвращеніемъ подумалъ о томъ, что опять онъ начнетъ свою будничную тоскливую жизнь. Домой онъ пошелъ пѣшкомъ и дойдя до Чекчуринскихъ казармъ, остановился въ раздумьи. Ему вдругъ представился вопросъ: почему его выпустили, безъ всякихъ объясненій и распросовъ. Записка отъ Ольги Ивановны, которую онъ нашелъ у себя, отвѣтила на этоть вопросъ. Записка бь#ла самая нѣжная и вмѣстѣ съ тѣмъ нисколько не приторна