На другойдень вечеромъ, на закатѣ солнца, ^Рафаилъ'-'- полнымъ ходомъ катилъ вдоль нагорнаго берега, откуда смотрѣлся въ Волгу нарядный городъ Н. Круто сбѣгали внизъ по горѣ извилистыя стѣны кремля; а тамъ на высотѣ блисталъ крестъ георгіевской церкви, бѣлой и разукрашенной. византійскими завитушками…. Пестрой вереницей домовъ устилался нижній берегъ, скрывая за собой людную нижнебазарную улицу. Лѣсъ барочныхъ мачтъ стоялъ около Со-фроновской пристани, а подъ откосомъ набережной сплотились одна возлѣ другой пароходныя конторы съ разноцвѣтными, полосатыми флагами.
Пристань пароходства ^Меркурій11 заставлена была двухтрубными пароходами, чрезъ которые пришлось путешествовать пассажирамъ, когда „Ра^аилг“ причалилъ.
Первый, попавшійся Телепневу человѣкъ, былъ Лапинъ. Телепневъ непосредственно очутился въ его объятіяхъ, и такъ ему обрадовался, что даже присѣлъ на какой-то тюкъ отъ душевнаг^^олненія. '
— Ну вотъ вы и прикатили, мой дорогой, говорилъ радостнымъ голосомъ добродушный опекунъ, а я во второй разъ путешествую сюда; вчера весь вечеръ прождалъ… Здравствуйте пріятели, здравствуйте студенты, раскланивался онъ съ Горшковымъ и Абласовымъ.
— Ну что, какъ у васъ? спрашивалъ машинально Телепневъ. ЧтоМироновна?
— Дожидается васъ, дружище, сюда все рвалась, да я ей приказалъ въ домѣ съ хлѣбомъ-съ солью встрѣчать барина.
— А бабушка?
— Здравствуетъ. Былъ недавно у ней, помирилась, все о царствіи божіемъ толкуетъ, въ благочестіе нынче ударилась.
— Боря, крикнулъ Горшковъ, взбѣгая по лѣсенкѣ на берегъ; прощай, до завтра!
— До завтра, отвѣтилъ ему Телепневъ;—да поѣдемъ лучше вмѣстѣ. Вы въ какомъ экипажѣ? обратился онъ къ Ѳедору Петровичу.
— Я въ коляскѣ, усядемся всѣ, зовите ихъ обоихъ… Господинъ Абласовъ! крикнулъ онъ, махнувши рукой Абласо-ву, который расплачивался съ матросомъ.
— Да вѣдь я въ другую сторону, откликался сверху Горшковъ; вамъ на Покровку, а мнѣ къ Варварѣ великомученицѣ.
Онъ кивнулъ головой и сталъ торговаться съ извощикомъ, а Телепневъ и Абласовъ усѣлись съ Лапинымъ въ коляску и бойкой рысью покатили въ гору, радостно озираясь и обглядывая родную мѣстность, которая ни на волосъ не измѣнилась съ прошлаго лѣта.
Поднявшись на гору, коляска покатила вдоль стѣнъ кремля. На бульварѣ сквозь рѣдкія липки виднѣлись гуляющіе. Блѣдноватый отблескъ восходящаго мѣсяца отражался на большомъ бѣломъ зданіи семинаріи, на которую Телепневъ посмотрѣлъ съ какимъ-то безотчетнымъ вниманіемъ. Опять все та-же площадь развернулась передъ нимъ, та-же византійская церковь, та-же много-знакомая гимназія со своимъ пресловутымъ флюгеромъ.
— Что, батюшка, вдругъ * спросилъ его Ѳедоръ Петровичъ, — чай, сердце радуется, глядя на родное пепелище?
— Да, отвѣчалъ Телепневъ и разсмѣялся.
Онъ въ эту минуту вдругъ почувствовалъ, какъ далеко отлетѣло отъ него дѣтство: все, что было вокругъ — и гимназія, и башня, и церковь, и гостинный дворъ, все это казалось такимъ маленькимъ, исчезли прежніе размѣры, исчезъ прежній дѣтскій кругозоръ.
— Абласовъ, проговорилъ онъ, — гимназія-то наша точно въ землю вросла.
— Оттого, батюшка, вмѣшался Лапинъ, что вы сами-то поднялись чуть не съ коломенскую версту.
Большая улица, показалась также Телепневу очень короткой. Не прошло и трехъ минутъ, какъ коляска съ громомъ въѣхала въ ворота дикаго дома.
Телепневъ вбѣжалъ на крыльцо и въ дверяхъ передней натолкнулся на Мироновну. Въ сумеркахъ, онъ сразу не узналъ ее, и чуть-чуть не вышибъ у ней изъ рукъ хлѣбъ-соль, съ которымъ старушка поспѣшила встрѣтить своего любимца. Телепневъ схватилъ хлѣбъ, поставилъ его на ларь и бросился обнимать Мироновну. Старушка прослезилась, однако не очень: она не была плаксива по натурѣ; но все ея маленькое лицо дышало глубокой радостью.
— Ну что, долговязый! проговорила она сквозь слезы, — небось забылъ объ насъ, зимой не пріѣхалъ на побывку. Да какъ же тебя вытянуло!
— А ты, Мироновна, ни крошечьку не измѣнилась, хоть бы на волосъ постарѣла.
— Вотъ и я тоже ей говорю, подхватилъ Ѳедоръ Петровичъ, входя въ переднюю.
— Ну васъ къ Богу, отвѣчала смѣясь старушка, — сглазите меня на старости лѣтъ. А ты, долговязый, чай-то пилъ ли?
— Да ужь какой теперь чай, нянюшка!
— Вонъ какой! съ дороги да и чаю не напиться; я тебѣ въ тетенькиной диванной приготовила, иди-ка туда.
Какъ иголкой кольнули Телепнева слова: „въ тетенькиной диванной.“ Онъ опять очутился въ томъ мірѣ, который замеръ для него въ невозвратной дали. Какое-то жуткое ощущеніе пробѣжало по тѣлу; на секунду ему даже боязно сдѣлалось переступить порогъ залы и пройдти рядъ этихъ большихъ, пустыхъ, наполненныхъ смертью покоевъ.
— Все въ томъ же видѣ сохранилось, заговорилъ Ѳедоръ Петровичъ, переходя въ залу вслѣдъ за Телепневымъ.
Телепневъ оглянулся назадъ. Хоры ’ по-прежнему темной впадиной смотрѣли въ залу, точно скрывая въ себѣ какія-то невѣдомыя западни. Ломберные столы, классическіе стулья, все словно застыло со временъ бабеньки Пелагеи Сергѣевны; только не было пожелтѣлыхъ растеній въ горшкахъ.
— Ты ступай, долговязый, промолвила ласково Мироновна, я сейчасъ велю самоваръ нести въ диванную.
Но Телепневъ' молча стоялъ на одномъ мѣстѣ и все осматривался. Онъ испытывалъ опять тоже впечатлѣніе, какъ и на площади: все стало въ глазахъ его меньше; зала потеряла свои прежніе размѣры; но еще грустнѣе, безотраднѣе смотрѣла она.
Абласовъ подошелъ, къ нему ближе и какъ-то особенно взглянулъ ему въ глаза; Телепневі, невольно потупился.
— Я вотъ на ваше благоусмотрѣніе оставилъ, началъ опять Ѳедоръ Петровичъ, какъ вы, баринъ, сами разсудите на счетъ дома: наемщики были и хорошія деньги давали, да я хотѣлъ по контракту… не соглашались. — . а по контракту выискался одинъ купецъ, и сильно приставалъ, да подъ трактиръ я не отдалъ.
Телепневъ почти ничего неслыханъ изъ того, что говорилъ опекунъ…
— Что вы говорите, Ѳедоръ Петровичъ? вдругъ переспросилъ онъ.
— Да на счетъ дому-то…
— Что же, надо будетъ отдать, вѣдь онъ скорѣе рухнетъ, если оставить его пустымъ.
— Я только контрактъ все выжидаю, чтобъ годика на три взяли; а тамъ, какъ сами кончите курсъ, женитесь, да и заживете домкомъ.
— Ну не знаю, поселюсь-ли; я еще долго буду скитаться.
— Что жъ чай-то нейдешь пить, долговязый? послышался голосъ Мироновны изъ корридора.
Всѣ трое прошли гостиной, которая пахнула на нихъ сыростью и вступили въ гостепріимную диванную, гдѣ столько вечеровъ провели они въ обществѣ Софьи Николавны. Диванная осталась жилой комнатой. Все въ ней напоминало Софью Николавну: каждая бездѣлушка, каждый коврикъ. Телепневымъ охватило такое истинно-скорбное чувство, что онъ готовъ былъ, какъ да свѣжей могилѣ, упасть и выпла-кать свое горе. Мигомъ пронеслась передъ нимъ вся его годовая студенческая жизнь и показалась такой грязненькой, такой пошлой въ сравненіи съ тѣмъ, что было здѣсь, что наполняло эту самую „диванную.*
— Внесли самоваръ. Мироновна усадила гостей на диванъ и стала сама разливать чай. Разговоръ какъ-то не клеился. И Лапинъ, и Абласовъ почувствовали, что Телепневъ слишкомъ взволнованъ воспоминаніями. Опекунъ поспѣшилъ удалиться, переговоривши съ Телепневымъ на счетъ ихъ поѣздки въ деревню; Абласовъ отговорился утомленіемъ и отправился спать въ бильярдную, гдѣ ему приготовили постель.
Остались старушка-няня со своимъ долговязымъ. Онъ потащилъ ее на верхъ, въ тѣ комнаты, гдѣ жили тетя и Маша. У Маши все было чисто, все стояло и лежало на прежнемъ мѣстѣ. Телепневъ осмотрѣлъ кроватку, мебель, книжки, тетрадки, игрушки, куклы… Мироновна только тутъ горько, горько заплакала, и Телепневъ не выдержалъ… Да и дѣйствительно, что-то надрывающее душу было въ зрѣлищѣ этой свѣтлой машиной комнаты…
— Пойдемъ, пойдемъ отсюда, заговорилъ Телепневъ, поднимаюсь съ дивана и увлекая за собой Мироновну.
Они перешли чрезъ площадку въ спальну тети. Трудно сказать, гдѣ было Телепневу тяжелѣе: въ машиной комнатѣ, или въ этой; но несомнѣнно то, что образъ Маши наполнилъ его чѣмъ-то необычайно свѣтлымъ; скорбь по ней была такъ свободна отъ всякихъ страстныхъ побужденій!.. А здѣсь, въ этой спальной, за этимъ пологомъ…
— Прибираю я, заговорила сквозь слезы Мироновна, прибираю я тутъ каждый день… чтобы ни пылинки не было., все на своемъ мѣстѣ стоитъ, да живыхъ-то людей только. нѣтъ… и не вернешь ужъ ихъ…
Телепневъ подошелъ къ окну, растворилъ его и сталъ неподвижно смотрѣть на уголокъ неба, который виднѣлся между крышами двухъ домовъ. Уголокъ этотъ освѣщался красноватой зарей…
— Здѣсь что-ли послать тебѣ, или внизу? спросила Мироновна.
— Внизу, нянюшка, у меня въ кабинетѣ.
Онъ подошелъ къ старушкѣ, взялъ ее съ особенной нѣжностью за плечи и усадилъ подлѣ себя на низкій турецкій диванъ, гдѣ столько дней и ночей они просиживали съ „тетей“.
— Ну что, взгрустнулось, не къ кому приласкаться-то, не съ кѣмъ душу отвести, промолвила старушка… Остались только мы съ тобой на свѣтѣ: старый, да малый-., только вотъ со мной еще поплакать привелось; а я помру — и одинъ останешься.
— Одинъ! повторилъ Телепневъ. -
— Не горюй очень-то, все позабудется; предъ тобой еще долгій вѣкъ и много радости, много утѣхъ, въ возрастъ взойдешь, женишься, будетъ семья, опять заживешь вотъ здѣсь съ живыми людьми… а прежняго извѣстно не вернешь.
Старушка произнесла эти послѣднія слова съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ. Телепневъ приподнялъ голову и встрѣтилъ тихій, но многозначительный взглядъ; онъ весь вспыхнулъ, точно въ первую минуту, когда юношеская страсть заговорила въ немъ.
— Да, Боря, продолжала тихо Мироновна, тяжкій грѣхъ ты на душу взялъ съ покойницей… тяжкій безвременной смертью она за него поплатилась…
— Что ты Мироновна!., вырвалось у Бориса.
— Господь ее можетъ и помилуетъ… на то его святая воля… И Машинька наша, чай, теперь на небесахъ со святыми херувимами за васъ у престола божія молится… И денно, и нощно земные поклоны кладу… за Софью-то Нико-лавну, чтобъ мукъ-то вѣчныхъ не заслужить ей…