Телепневу страшно стало отъ словъ няни.
— Не обвиняй ее, Мироновна, что объ этомъ поминать; я одинъ былъ всему виной…
— Господь разсудитъ… оба вы тякіе молодые, да красивые… я въ ту пору и сама все замѣчала, Боря, а слова не вымолвила; жалко было; а потомъ ужь и присмотрѣлась… точно на мужа съ женой… Потомъ-то ужь, какъ гнѣвъ-то божій насъ застигъ, какъ прожила я въ пустомъ-то дому, словно въ гробу, цѣлую зиму; такъ это мнѣ какъ въ сердце кольнуло, испугалась я устрашилась грѣха, вся-то ваша жизнь передо мной встала… И Машинькина-то смерть душу мнѣ давила, точно я потворщица была вашему грѣху. Молюсь я денно и нощно, молюсь… А ты долговязый молишь-ся-ли?
Борисъ промолчалъ. Онъ не хотѣлъ лгать; а совѣстно ему было празнаться Мироновнѣ, что давно уже уста его не произнесли нн одной молитвы ни за себя, ни за Машу, ни за Софью Николавну…
— Я не въ осужденіе, продолжала старушка… а забывать-то не надо, Боря, нашихъ грѣховъ… А жалко мнѣ все-таки на тебя глядѣть… нѣтъ вотъ ея тутъ, твоей радости-то, да и не любить ужь тебѣ никого такъ, вѣрь ты моему глупому слову… Я какъ подумаю объ тебѣ, да и говорю: женится онъ, какъ въ 'возрастъ войдетъ; а ужь отъ него женѣ не будетъ такой любви; больно молодъ любить-то началъ…
Съ лихорадочнымъ интересомъ прислушивался Борисъ къ словамъ няни. Они дышали такой силой, такимъ свѣтлымъ умомъ и глубокой правдой… И все это таила про себя несловоохотливая старушка, и вотъ когда пришлось имъ такъ задушевно поговорить о погибшихъ людяхъ, о затраченной жизни, объ умершей любви!..
И долго еще сидѣли * они на диванѣ. Долго Телепневъ разсказывалъ Мироновнѣ свою студенческую жизнь. Онъ ничего не скрылъ отъ нея, разсказалъ даже объ Ольгѣ Ивановнѣ. Старушка огорчилась; но не стала журить его. Те-лепнову хоть и очень стыдно было передъ ней, но все-таки онъ свободнѣе вздохнулъ, когда Мироновнѣ сдѣлались извѣстны всѣ его приключенія.
— Завтра пораньше, сказала она ему, сходя внизъ, въ бильярдную, сходимъ-ка Боря пѣшкомъ на могилки.
— Разбуди меня, отвѣтилъ Телепневъ и разцѣловался съ нею.
Долго еще не могъ заснуть Телепневъ, Онъ присматривался въ темнотѣ къ своей спальнѣ. Въ отворенное окно входила лѣтняя, ночная свѣжесть. На дворѣ все было тихо; въ бильярдной стучалъ маятникъ все тѣхъ же часовъ, подѣ звукъ, которыхъ умиралъ отецъ Бориса на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ теперь лежалъ. Въ комнатѣ стоялъ особый запахъ, который сейчасъ же напомнилъ цѣлую эпоху жизни. Было ему покойно въ постели, ничто не озабочивало, ничто не. гнело его, какъ годъ тому назадъ, въ томъ яге домѣ; но хорошо ему вовсе не было… пустоту онъ чувствовалъ, надрывающую сердце горечь, ѣдкое сознаніе, что не для кого жить, не за что схватиться, всѣ связи, всѣ струны оборваны!..
Снились Борису все старые образы, то бабенька въ своей кацавейкѣ, то одна изъ древнихъ старухъ дѣвичьей, то Маша въ гробу, окруженная цвѣтами, то прогулка съ тетей въ густой аллеѣ липкинскаго сада,' то розовый дѣдушка, точно слепленный изъ воску, съ вѣчной мертво-старческой улыбкой…
Утромъ рано Мироновна пришла разбудить Телепнева. Онъ наскоро одѣлся; она ему подала умываться и шутила на счетъ того, что сталъ онъ такой „несуразный“, что совсѣмъ сталъ похожъ на „мужчинку“.
— Дойдешь ли пѣшкомъ до Петра-то и Павла? спрашивала его старушка, когда они выходили изъ воротъ на улицу.
— А ты часто ходишь? промолвилъ Телепневъ…
— Какъ ведро, такъ иной день и къ утринѣ сходишь, и вечеркомъ, на закатъ солнышка посмотрѣть; брожу еще, пока ноги носятъ.
Шли они не спѣша, какъ ходятъ добрые люди Богу помолиться; но въ душѣ Мироновны было яснѣе, чѣмъ на сердцѣ ея питомца. Онъ шелъ съ понурой головой. онъ не надѣялся на молитву, онъ не желалъ ея…
Въ головѣ его бродили воспоминанія… Вотъ онъ идетъ съ кладбища подъ руку съ тетей.;. Она говоритъ ему о своей душевной тревогѣ, онъ ее успокоиваетъ… Только не можетъ онъ сказать: былъ ли онъ тогда теплѣе и искреннѣе, молился ли онъ такъ, какъ она молилась?.. Ивее больше и больше недовольства и горечи входило въ его сердце, и все ниже опускалъ онъ голову, и не слушалъ добродушныхъ, своеобразныхъ рѣчей Мироновны, которая ступала рядомъ съ нимъ своей неторопливой старушечьей походкой, въ короткомъ демитерновомъ салопцѣ, повязанная бѣлымъ, чистымъ, точно къ свѣтлому дню, платкомъ, и подпираясь палочкой буро-краснаго цвѣта.
На знакомомъ мѣстѣ виднѣлась чугунная рѣшетка. Вмѣсто двухъ памятниковъ, тамъ стало пять Борисъ сейчасъ отличилъ памятникъ на могилѣ Софьи Николавны: онъ былъ изъ бѣлаго мрамора, изящнѣе другихъ.
Мироновна, не входя въ ограду рѣшетки, опустилась на колѣни и припала лбомъ къ мягкому, свѣжему дерну. Борисъ также сталъ на одно колѣно. Его вдругъ схватило за сердце, мурашки пробѣжали по всему тѣлу; на рѣсницахъ ощутились слезы… Но молиться онъ не умѣлъ.
Радостное утро сіяло; гдѣ-то невдалекѣ, въ купѣ нарядныхъ березокъ щебетали птички, отовсюду несся благоуханный духъ отъ свѣжихъ травъ и цвѣтовъ, выросшихъ на разлыхленной могильной почвѣ.
Прошло нѣсколько минутъ. Телепневъ поднялъ голову и осмотрѣлся кругомъ. Какъ-то особенно улыбался свѣтлый день, оживляя кладбищенскую обстановку. Въ глаза Телепнева бросился на первый разъ памятникъ Софьи Николавны. Но рядомъ съ нимъ стоялъ другой, поменьше, мраморный-же, но не бѣлый, а дымчатый, безъ всякихъ украшеній. Не вглядываясь въ надпись, Телепневъ сейчасъ же узналъ, что подъ нимъ лежала Маша… Онъ упалъ совсѣмъ на землю; и не молитва, но здоровое, молодое горе прорвалось въ его рыданіяхъ…
Заблаговѣстили къ ранней обѣднѣ. Мироновна поднялась и повела Телепнева къ церкви. Тамъ было совсѣмъ пусто. Борисъ сталъ въ тепломъ придѣлѣ и смотрѣлъ все на царскія двери. По четыре большихъ ангела было вырѣзано на каждой половинкѣ дверей. Лики этихъ ангеловъ напомнили ему далекое дѣтство, когда мать привезла его сюда на панихиду въ зимнее, пасмурное утро.
Послѣ обѣдни Мироновна подошла сама къ отцу протопопу и попросила его отслужить панихиду „на могилкѣ“. Телепневъ слушалъ заунывное пѣніе двухъ здоровенныхъ дьячковъ, но оно на него не дѣйствовало. Ему уже не могло быть тяжелѣе отъ повторенія роковыхъ словъ поминанья.
— Кутью-то я не успѣла… говорила Мироновна, когда они неторопливымъ шагомъ возвращались домой… Вотъ, Боря, и привелъ Богъ помолиться вмѣстѣ… У меня тутъ, на могилкахъ родное гнѣздышко. Ужь я Ѳедору Петровичу говорила, да вотъ и тебѣ теперь низкій поклонъ положу: пусти ты меня возлѣ самой рѣшетки лечь, іакъ чтобъ ужь когда панихиду пѣть будутъ, такъ чтобъ и мои грѣшныя кости подъ землей слышали…
Лапинъ цѣлый день былъ въ дикомъ домѣ. Они порѣшили съ Телепневымъ черезъ два дня ѣхать въ деревню, а оттуда къ Пелагеѣ Сергѣвнѣ. Добродушный опекунъ, съ довольной миной внушалъ все своему питомцу, что имѣнье— золотое дно, что Борису нужно непремѣнно построитъ тамъ винокурню и завести большое скотоводство. Телепневъ со всѣмъ соглашался, и очень мало разумѣлъ въ томъ, что ему выкладывалъ по пальцамъ Ѳедоръ Петровичъ. Онъ было даже уклонился отъ просматриванія счетовъ; но Лапинъ чуть не вломился въ обиду, и притащивши счеты, битыхъ полтора часа щелкалъ на нихъ. Ему видимо, доставляло огромное удовольствіе-то, что онъ можетъ показать Борису, какъ отлично пойдутъ его дѣла и какую привольную жизнь готовитъ ему будущее…
Въ сумерки на другой день Телепневъ пошелъ бродить по улицамъ. Его родной городъ казался ему теперь, совсѣмъ инымъ: пріятнѣе ему было смотрѣть на дома, вглядываться въ лица проходящихъ, пріятнѣе было даже идти по улицамъ и сознавать совершенную свободу въ своихъ поступкахъ; но онъ чувствовалъ, что вмѣстѣ съ сознаніемъ свободы и самостоятельности имъ овладѣваетъ неподдѣльная грусть. Худо ли, хорошо ли текла здѣсь жизнь, но сердце застывало у него отъ мысли, что уже не встанутъ изъ своихъ могилъ тѣ люди, съ которыми былъ онъ связанъ такою связью.
Съ большой улицы, гдѣ стоялъ дикой домъ онъ вышелъ на площадь. Она показалась ему очень красивой при заходящемъ солнцѣ. Даже гимназія имѣла какой-то стройный видъ. На набержной Телепнева догналъ Горшковъ.
— Ну Боря, вскричалъ онь, — я тебя сейчасъ потащу къ Телянинымъ
— А развѣ они еще здѣсь? спросилъ Телепневъ.
— Послѣ завтра ѣдутъ. Я забѣжалъ къ нимъ передъ обѣдомъ. Какой же, брать, Надя лутикъ сдѣлалась, и сейчасъ же объ тебѣ рѣчь повела: а ты хотъ бы заикнулся про нее, эфіопъ.
— Пожалуй пойдемъ.
— Пожалуй!., да ты. я вижу, совсѣмъ зазнался съ татарскими барынями!..
— Ну а ты? остановилъ Телепневъ расходившагося пріятеля, не тебѣ бы говорить, не мнѣ бы слушать; сидѣлъ цѣлый годъ въ институтѣ, а теперь въ чувствительность ударился.
— Да что жъ?., я, ничего, я, братъ, ее — къ себѣ никогда не привлекалъ; а мы только друзья; я ужь ей разные кон-фидансы дѣлалъ: загубилъ, молъ, сердце свое въ нѣкоторомъ царствѣ…
— Ну чтожъ она?
— Ничего, такъ сладко, братъ, ухмыляется!.. Я въ ней никакихъ любовныхъ чувствій не возбуждалъ, такъ ей отъ меня можно всякую штуку выслушать…
— Что ты врешь, Горшковъ.
— Ну красная дѣвица, или хочешь на лонѣ природы очиститься отъ всѣхъ грѣховныхъ помысловъ и наслажденій.
Проговоривши все это, Горшковъ, по обыкновенію своему, захохоталъ… а Телепневъ мысленно позавидовлъ въ эту минуту его неизмѣнной и шумной веселости.
Домъ ш-ine Теляниной выглянулъ передъ ними все такой же общипанный, чопорно-барскій. На крыльцо выскочилъ мальчикъ Вася, въ неизмѣнной ливреѣ, и на физіономіи своей изобразилъ радость при видѣ Горшкова и Телепнева.
— Дома господа? вскрикнулъ Горшковъ.
— Пожалуйте-съ, они въ саду; барыня выѣхала; а молодые господа гуляютъ въ саду-съ, проговорилъ жиденькимъ, торопливымъ голосомъ Вася…
— Ну ты что, бутусъ, все чай за дѣвками… и Горшковъ ущипнулъ мальчика за щеку.
Въ большой аллеѣ, какія бываютъ въ хозяйскихъ садахъ губернскихъ городовъ, виднѣлось свѣтлое платьице. Пріятели наши направились къ этому платьицу. А платьице въ свою очередъ, узнало ихъ въ сумеркахъ, и почти бѣгомъ стремилось къ нимъ навстрѣчу. Тел