— Ѳедоръ Петровичъ! прервалъ Телепневъ молчаніе.
— Что, батюшка? отвѣчалъ опекунъ съ просонья…
— Крестьяне мои хорошо живутъ, не нуждаются?
— Съ жиру бѣсятся…
— Однако вѣдь можно, я думаю, сдѣлать какія-нибудь облегченія въ работѣ.
— Чево-съ?
— Я говорю, облегчить ихъ трудъ…
— Ну ужь этого-то, батюшка, ради Христа не затѣвайте; одно баловство будетъ и больше ничего… У него земли-то на душу по восьми десятинъ приходится, да угодья всякія; а вы ему облегчать хотите трудъ… Нѣтъ, ужь оставьте вы эти гуманности!
И Ѳедоръ Петровичъ не на шутку раскипѣлся… Телепневъ, слушая его, только посмѣивался.
— Да какъ же. Ѳедоръ Петровичъ, началъ онъ опять, — вы такой добрый и такъ смотрите на крестьянъ…
— Такъ и смотрю, батюшка… потому что знаю ихъ… Кабы они были разорены, тогда другое дѣло, а они просто благоденствуютъ… Какого-же имъ еще рожна… не въ фермеровъ же ихъ обратить… вы не разбоемъ ихъ захватили, а по вотчинному праву владѣете!.
Телепневъ хотѣлъ было опять возражать; но добродушный опекунъ стоялъ на своемъ, и видно было, что такой разговоръ больно ему не по нутру. Телепневъ перемѣнилъ разговоръ.
Вечеромъ оба рано заснули и чуть свѣтъ въѣхали въ „маетности“. Но въ деревнѣ уже поднялся людъ. Когда Телепневъ раскрылъ глаза, тарантасъ, подпрыгивая, спускался съ пригорка въ кочковатую лощину. Онъ оглянулся во всѣ стороны. По зади былъ большой лѣсъ, откуда они выѣхали, по бокамъ также рѣдѣющая опушка; впе'реди рѣчка, чрезъ которую положены были два мостика. По другому берегу рѣчки тянулась въ одинъ порядокъ длиннѣйшая деревня, и лицомъ смотрѣла на рѣку, стало-быть и на подъѣзжающій тарантасъ. Телепневъ съ любопытствомъ воззрился на нее и началъ даже считать избы.
— Ѳедоръ Петровичъ! почти вскрикнулъ онъ.
Лапинъ проснулся.
— Что такое, батюшка?
— Посмотрите-ка.
— A-а!… Маетность на виду! Видите, какъ ее вытянуло!… Я имъ дуракамъ тысячу разъ говорилъ, чтобъ разсѣ-лились. Такъ нѣтъ, ломятъ одно, „мы-ста тутъ родились, цаво намъ дворы переносить“, а самъ за десять верстъ ѣдетъ пахать!… Такая мордва неумытая!
— Да вѣдь у насъ есть же хуторъ? спросилъ Телепневъ.
— Хуторъ нашъ, господскій, тамъ бобыли, работники, есть и семейные, да тѣ на вывозъ куплены, изъ пензенской, изъ-подъ Красной слободы.
— Неужели на вывозъ?…
— А что же это васъ такъ удивило?…
— Да какже на вывозъ, точно вещи какія!…
— Ну ужь батюшка, вы опять… И опекунъ махнулъ рукой.
Тарантасъ въ это время переѣзжалъ мостъ и, точно по клавишамъ, игралъ по звонкимъ бревнамъ, прикрѣпленнымъ „на авось“ крестьянскимъ строительнымъ искусствомъ. Поднялись на берегъ проулкомъ, между двумя амбарами и выѣхали къ колодцу на небольшую, зеленую площадку.
— Вотъ и дворецъ, указалъ Лапинъ.
Въ одну линію съ крестьянскими избами, только отдѣленный двумя переулками, стоялъ „барскій флигель“, довольно дубоватый на видъ, въ семь оконъ,’ побурѣлый и крытый почему-то тесомъ не поперегъ, а вдоль. Большой дворъ былъ огороженъ частоколомъ; изъ-за него виднѣлся густой липовый садъ. Ворота были заперты.
Звукъ колокольчика тотчасъ привлекъ къ барскому дому почти всю сельскую администрацію. Ворота со скрипомъ отворились и тарантасъ подъѣхалъ къ крыльцу, гдѣ Борисъ былъ спятъ съ подножки фигурой въ сѣромъ, широкомъ пальто лакейскаго покроя. Эта фигура оказалась прикащикомъ и осклабивъ лицо свое, отвѣсила молодому помѣщику и опекуну по очень низкому поклону.
Прикащикъ имѣлъ красноватую рожу, съ длиннымъ и тол- стымъ носомъ и маслянистымъ, полуплѣшивымъ лбомъ. физіономія его вообще не понравилась Борису. Заговорилъ онъ какимъ-то удушливымъ, обиженнымъ голосомъ, при чемъ водилъ правой рукой отъ себя въ горизонтальномъ положеніи. Кромѣ прикащика, явился ключникъ, старый, сухой, высокій мужикъ съ рѣдкими буро-сѣрыми волосами и сморщеннымъ лицомъ, похожимъ на греческое мыло. Явились еще чины и власти: бурмистръ, коренастый, низенькій мужикъ съ клинообразной бородой, точно изъ кудели, съ острымъ носомъ и въ огромнѣйшихъ сапогахъ, староста, красавецъ собой, должно быть буйный и слабый на счетъ женскаго пола, и трое выборныхъ, всѣ съ какими-то карявыми, несуразными лицами.
Весь этотъ синклитъ установился около дверей, въ первой комнатѣ, гдѣ Лапинъ съ Борисомъ расположились пить чай. Борисъ чувствовалъ себя стѣсненнымъ. Начальство, видимо, желало вступить съ нимъ въ бесѣду; а онъ рѣшительно не зналъ, объ чемъ начать ему бесѣду. Лапинъ началъ разспрашивать прикащика, но ему хотѣлось, чтобъ и самъ помѣщикъ показалъ нѣкоторыя хозяйственныя свѣдѣнія.
Всѣ чипы и власти ужасно цокали-, Телепневъ почти не по-понималъ ихъ рѣчи, особливо выборныхъ, порывавшихся говорить въ одно время. Прикащикъ отвѣчалъ довольно пространно; но все въ обиженномъ тонѣ. Онъ, видимо, желалъ дать почувствовать юному помѣщику, что опекунъ поставилъ его въ слишкомъ зависимое положеніе. Телепневъ переглянулся наконецъ съ Лапинымъ и на первый разъ отпустилъ команду, объявивши, что имъ еще будетъ время поговорить.
— Что вы, батюшка, сказалъ ему опекунъ по уходѣ сельской администраціи, точно все конфузитесь ихъ.
— Да какже, Ѳедоръ Петровичъ, вѣдь я никогда не имѣлъ съ ними дѣла, а тутъ нужно роль на себя брать…
— Не трудная штука… только небольшая разсудительность нужна… Да опять же вы не обязаны теперь… позвольте ужь… мнѣ эту тяготу нести; а вы только уваженіе имъ внушайте…
— Ха, ха, ха!… разразился Телепневъ.
— Что же вы смѣетесь?…
— Да смѣшно ужь очень, Ѳедоръ Петровичъ!
— Ну, батинька. плохой, вы, я погляжу, помѣщикъ!…
Телепневъ съ этимъ вполнѣ согласйлся; но выразилъ мысль, что не худо бы соснуть хоть часокъ. Ѳедоръ Петровичъ нашелъ такую мысль основательною, и оба они отправились въ спальню, просторную комнату, гдѣ пахло звѣробоемъ и полынью. Стѣны „барскаго флигеря“ не были штукатурены; мебель стояла сборная, стараго фасона, какая обыкновенно имѣется въ деревенскихъ домахъ, куда господа только наѣзжаютъ разъ въ десять лѣтъ.
Часу въ одинадцатомъ проснулись они и опять принялись за чай. Прикащикъ приросъ къ дверямъ и вопросительномасляная его физія вызывала на хозяйственный разговоръ.
Яковъ, пріѣхавшій съ господами, доложилъ, что старики пришли. Телепневъ посмотрѣлъ вопросительно на опекуна и на прикащика.
— Пришли, значитъ, пожелать вашей милости добраго здоровья, проговорилъ прикащикъ и посторонился.
— Зови! крикнулъ Якову Ѳедоръ Петровичъ.
Ввалило человѣкъ десять разнокалиберныхъ мужиковъ, съ поклонами и крестнымъ знаменіемъ. Впереди помѣстился приземистый, толстощекій, съ крошечными глазами мужикъ. Ма; кушка его головы была выстрижена и вся фигура заключала въ себѣ что-то до такой степени смѣшное, что Телепневъ чуть-чуть не прыснулъ. Толстощекій мужикъ держалъ въ рукахъ небольшую кадушку, покрытую довольно грязной парусиной.
Телепневъ поднялся и подошелъ къ нимъ.
— Здравствуй, батюшка, Борисъ Николаевичъ, заговорили въ одинъ голосъ мужики, сильно упирая на букву а… Красное солнышко надъ нами взошло… пропищалъ толстощекій, и протягивая къ Борису руки съ кадкой, добавилъ: вотъ пришли твоей милости поклониться, медку кадоцку, не побрезгуй…
— Спасибо, братцы, отвѣтилъ Борисъ и очень сконфузился.
У многихъ изъ стариковъ было такое же лицо, какъ у ключника, — точно мозаиковое, или изъ разноцвѣтнаго мыла. Но далеко не всѣ старики оказались дѣйствительно стариками. Позади, во второй шеренгѣ стояло ражее мужичье, черноволосое, правда карявое на видъ, но еще очень бодрое.
— На долго ль ваша милость сюда пожаловалъ? прошамкалъ сѣдой, съ гнойными глазками старичекъ въ полушубкѣ.
— Да вотъ какъ поживется…
— А мы ужь не цаяли увидать-то, началъ опять цокать толстощекій.
Произошла порядочная пауза.
Старики переминались съ ноги на ногу; видно было, что имъ хотѣлось повести объ чемъ-то рѣчь…
Телепневъ это тоже замѣтилъ…
У васъ есть до меня просьба?… наивно спросилъ онъ.
Опекуна это вопросъ подернулъ. Онъ съ безпокойствомъ привсталъ и подошелъ къ Телепневу. Доброе лицо его выражало боязливую мысль: ужь что-нибудь онъ тутъ напутаетъ!
— Ницаво, заговорилъ, почесываясь, толстощекій… много ихъ милостью довольны, й онъ указалъ на Лапина, да теперца…
— Что? спросилъ Ѳедоръ Петровичъ! Или выкляньчить хочешь… Эхъ братъ, Власъ Тимофѣевъ, вѣдь ужь у тебя въ подпольѣ двѣ кубышки зарыты, такъ ты третью хочешь сколачивать…
— Нѣтъ, Хведоръ Петровичъ, кубышекъ я не зарывалъ…
— Знаю, братецъ, знаю… и наклонившись на ухо Телепнева, онъ проговорилъ: навѣрно что-нибудь вытянутъ.
— Мы, ваша милость, начали толстощекій, обращаясь къ Телепневу, на сцетъ барщины, оцень ужь намъ тяжко.
— Тяжело? спросилъ Телепневъ.
— Вотъ есть здѣсь старицки, такъ тѣхъ ослобонили; а другіе все тянутъ; а кому годовъ по пятитесяти, а кому такъ и всѣ шесть десятковъ.
— Что жъ, вы просите, чтобъ васъ освободили отъ работы?
— Явите божескую милость, заговорили мужики и въ одинъ разъ бухнулись всѣ на колѣни, и впереди всѣхъ толстощекій съ кадушкой меду въ рукахъ.
— Телепневъ едва не расхохотался, а потомъ опять очень сконфузился.
— Да развѣ вамъ трудно? спросилъ онъ, не зная что сказать.
— Тяжко, батюшка, дѣдинька вашъ покойникъ завсегда ослобонялъ…
Телепневъ было хотѣлъ изрѣчь рѣшеніе, но Ѳедоръ Петровичъ, предвидя неминучую опасность, выступилъ впередъ энергически, и даже слегка отстранилъ рукой юнаго помѣщика.
— Полно вамъ тутъ, шуты гороховые, прикрикнулъ онъ на нихъ. Встаньте, что вы Вога-то гнѣвите… Не стыдно вамъ барина въ первый же день обманывать!..
—..Да мы, Хведоръ Петровицъ… заголосила толпа.
— Что Хведоръ Петровичъ… ну ты, Власъ Тимофѣевъ, вѣдь тебѣ братъ сорокъ-четверіый годъ, ты одинъ на одинъ на медвѣдя ходишь, у тебя двѣ мельницы, маслобойня, тридцать десятинъ земли принанимаешь; а тутъ канючить… Эхъ вы, христопродавцы!
Добродушный опекунъ ужасно расходился.