Когда Телепневъ вошелъ въ залу, новички уже собрались. Видъ ихъ не былъ такъ разнохарактеренъ, какъ въ К-скомъ университетѣ; всѣ носили партикулярное платье, всѣ почти были блондины и смахивали какъ-то на одно лицо; между собой переговаривались они тихо, почтительно озирая залу, пытливо поглядывая на красный столъ съ большими листами.
Тутъ Телепневъ почувствовалъ себя уже совершенно одинокимъ, не такъ какъ въ К. Чужой говоръ, чужія лица, какая-то особенная важность на юношескихъ лицахъ, все это сейчасъ бросилось ему въ глаза и говорило, что онъ пришлецъ изъ другаго міра и никогда не сольется съ ихъ задушевными интересами.
Заговорить было не съ кѣмъ, да и не къ чему было придраться. Новопоступающіе видимо ужь раздѣлились на кружки, вѣроятно по корпораціямъ, и только нѣсколько человѣкъ ходило вразсыпную по залѣ. Видъ всего этого университетскаго зрѣлища не представлялъ ничего особенно занятнаго, яркаго и свѣжаго. Зала, не смотря на свою простоту, дышала гораздо большей чопорностью и формализмомъ, чѣмъ внутренность К-скаго университета, со всей его русской казенщиной.
Въ 12 часовъ звякнула ручка двери корридора, всѣ новички встрепенулись и собрались въ кучку; вошелъ ректоръ въ вицъ-мундирѣ новаго покроя съ Владиміромъ на шеѣ и пресмѣшнымъ взбитымъ хохломъ; а за нимъ толстая водяночная фигура сѣдаго оберь-педеля. Ректоръ, высоко поднявъ голову и поправляя свои остроконечные воротнички, зашагалъ какъ журавль но залѣ и, остановившись у стола, выпятилъ впередъ губы и важно кивнулъ головой въ отвѣтъ на общій поклонъ новичковъ.
— Мои милые питомцы! — заговорилъ онъ надутымъ, декламаторскимъ тономъ, съ подергиваньемъ всего туловища. — Вы совершаете великій шагъ въ жизни. Предъ вами открывается великое откровеніе науки; вы проникаете въ святилище знанія. Но не забудьте, благородные юноши, что только тотъ можетъ достойно перешагнуть порогъ храма, кто въ чистотѣ духа и въ возвышенности побужденій почерпнулъ тѣ священныя силы, которыя нужны для принесенія истинныхъ жертвъ единому и всемогущему Богу.
Начало спича показалось Телепневу курьезнѣе попечительской рѣчи въ К. Нѣмцы новички видимо оставались довольны богословскимъ краснорѣчіемъ ректора, который даже покраснѣлъ, выкрикивая огромныя фразы и разводя во всѣхъ направленіяхъ руками по воздуху. Сѣдой оберъ-педель, который, навѣрно, видѣлъ эту штуку въ 30 или 40 разъ, стоялъ безчувственно, въ степенно-лакейской позѣ, положивши жирную ладонь на свое выпятившееся впередъ брюхо.
— Но что способно вести сердце юношей по правому пути? — кричалъ надсаживаясь велерѣчивый ректоръ. — Неизмѣнныя правила благочестія и вѣрности, благоговѣніе предъ божественными и государственными законами, высокопочитаніе къ основамъ семейственности и гражданства.
«Экъ, его прорвало,» — подумалъ Телепневъ и улыбнулся, взглянувши на тучныя чухонскія физіономіи большинства слушателей.
— Здѣсь, — и ректоръ при этомъ взялъ одинъ изълистовъ, лежавшихъ на столѣ: — начертаны основы, по которымъ всякій питомецъ науки долженъ создавать свою жизнь.
И ректоръ приступилъ къ переводу семи правилъ, которыя значились на латинскомъ языкѣ въ студенческомъ матрикулѣ. Каждый пунктъ сопровождалъ онъ многословными и вычурными коментаріями; со слезами на глазахъ и дрожью въ голосѣ онъ увѣщевалъ юношей держаться строго стези добродѣтели и не впасть въ пучину порока и заблужденій.
Истощивши все свое краснорѣчіе, разстегнувши даже отъ наплыва педагогическаго чувства свой вицъ-мундиръ, ректоръ приступилъ къ вызову новичковъ ноочереди одного за другимъ и къ раздачѣ матрикуловъ, вмѣстѣ съ тѣми сѣрыми книжечками, которыя лежали на столѣ. Книжечки эти служили для записыванія предметовъ курса. Новичковъ вызывали по алфавиту.
— Дайте мнѣ ваше честное слово, — торжественно произносилъ ректоръ, подавая руку новичку: — что вы исполните въ святости все то, что законъ и добродѣтель требуютъ отъ питомца науки.
Нѣмецъ ежился, почтительно пожималъ урку ректора, что-то такое бормоталъ и получалъ изъ рукъ его матрикулъ вмѣстѣ съ книжечкой, которыя сѣдой оберъ-педель подавалъ растроганному магнификусу.
Чрезъ эту процедуру прошли всѣ, и Телепневъ, когда подходилъ къ ректору, никоимъ образомъ не могъ настроить себя на чувствительно-торжественный ладъ, и едва удерживалъ себя отъ улыбки, гдядя на красное, плаксиво-величественное лицо ректора, который, какъ заведенная машина, протягивалъ руку каждому подступающему новичку.
Смыслъ всей штуки однако удовлетворилъ его. Сквозь смѣшныя формы, сквозь шумиху ректорскихъ фразъ проглядывало нѣчто разумное и человѣчное, нѣчто въ иномъ вкусѣ, чѣмъ попечительскій спичъ въ К. съ указаніемъ на шляпу и шпагу.
Въ большомъ печатномъ матрикулѣ Телепневъ также не безъ улыбки прочелъ, что онъ названъ Ruthenus и Chemiæ cultor.
Вся церемонія продолжалась полтора часа.
Свернувши вчетверо матрикулъ и спрятавъ его въ карманъ вмѣстѣ съ книжечкой, Телепневъ искренно произнесъ обѣтъ приступить наконецъ къ дѣльнымъ занятіямъ, и внутренно рѣшилъ, что бурсацкая жизнь есть только временный и недолгій для него искусъ.
Профессоръ Шульцъ въ шестомъ часу вечера сидѣлъ въ химическомъ кабинетѣ у своего рабочаго стола и что-то такое накаливалъ паяльной трубкой на спиртовой лампѣ, когда Телепневъ, пройдя темную аудиторію, тихо и скромно остановился въ дверяхъ кабинета и, раскланявшись, проговорилъ заранѣе имъ сочиненную нѣмецкую фразу объ искреннемъ желаніи его заняться спеціально химіей подъ руководствомъ профессора Шульца.
— Schön, schön! — вскричалъ химикъ, вскочилъ и весь задвигался.
Вся его фигура съ взъерошенными волосами и разлетающимися фалдами была олицетворенное движеніе. Онъ заговорилъ такъ скоро, что Телепневъ рѣшительно ничего не понималъ изъ его рѣчи. Кое-какъ однако объяснились. Телепневъ откровенно признался профессору, что имѣетъ самыя поверхностныя познанія и желаетъ начать съ азбуки.
— Schön, schön! — повторилъ чудакъ, и за одинъ разъ производилъ нѣсколько манипуляціи: сыпалъ словами, дулъ въ паяльную трубку, накачивалъ ногой гуттаперчевый насосъ, отвертывалъ пробки у стклянокъ и взвѣшивалъ на химическихъ вѣсахъ платиновые тигельки и блюдечки.
Телепневъ съ неподдѣльнымъ любопытствомъ смотрѣлъ на эту разбѣгающуюся какъ ртуть ученую особу и мысленно спрашивалъ себя: «неужели онъ нѣмецъ, и какъ это нѣмецъ можетъ быть до такой степени подвижнымъ?»
А нѣмецъ былъ дѣйствительно нѣмецъ, и даже ни на какомъ другомъ языкѣ не объяснялся. Онъ тутъ же показалъ Телепневу весь свой химическій кабинетъ и повелъ въ заднюю комнату, гдѣ помѣщалась собственно лабораторія. Она представляла довольно плачевный видъ, похожа была на плохую грязноватую кухню. Въ ней было тѣсно и неудобно; но все-таки видно было, что тамъ работаютъ. На большомъ столѣ, занимавшемъ всю средину лабораторіи, и на окнахъ стояло множество химической посуды, правда, въ безпорядкѣ, но на Телепнева вся мизерная обстановка этой лабораторіи подѣйствовала гораздо внушительнѣе, чѣмъ лощеные столы и стѣны К-ской лабораторіи, гдѣ никто ничего не дѣлалъ.
— Вы производили какія-нибудь работы? — спросилъ его химикъ неимовѣрно быстро, такъ что Телепневъ еле-еле понялъ, въ чемъ дѣло.
— Почти ничего.
— Займитесь добываніемъ металлическихъ солей, приходите завтра, я вамъ укажу.
Чудакъ протянулъ Телепневу руку, улыбнулся во весь свой нѣмецкій ротъ и, раздувая фалдами какъ парусомъ, покатилъ къ рабочему столу, гдѣ опять началъ въ одно и то же время накачивать гуттаперчевый насосъ, дуть въ паяльную трубку и взвѣшивать платиновые тигельки.
Телепневъ съ новымъ чувствомъ наивнаго уваженія къ наукѣ и съ оригинальнымъ впечатлѣніемъ отъ всей личности разбѣгающагося какъ ртуть химика, удалился домой готовиться къ открывающейся передъ нимъ нѣмецкоученой жизни.
— Это все шалдашки, — говорилъ ему растерзанный буршъ, зашедши къ нему въ тотъ-же вечеръ и приглашая развить «идею». — Фуксу нельзя штудировать въ первый семестръ. Это не консеквентъ. Вѣдь ты (онъ наканунѣ выпилъ съ нимъ брудершафтъ) не хочешь, я надѣюсь, представлять изъ себя гелертера.
— Да какой тутъ гелертеръ, — оправдывался Телепневъ: — я просто хочу дѣломъ заняться.
— Это консеквентъ. Но ты займись дѣломъ, когда ты насладишься… юностью. Это все оттого, фуксъ, что ты въ Россіи жилъ, ну, и привыкъ къ этому, понимаешь?…
Но Телепневъ ничего не понималъ, и растерзанный буршъ, такъ какъ онъ пришелъ послѣ восьмой бутылки пива, не могъ уяснить свою мысль.
Одинъ только миленькій похвалилъ Телепнева, и съ сокрушеннымъ сердцемъ признался, что онъ, какъ студентъ медицины, хотя и долженъ штудировать химію, но ни аза въ глаза не смыслитъ.
— Ты ихъ не слушай, — нѣжно говорилъ онъ Телепневу, — имъ только брюхо свое бурсацкое наливать пивомъ, а коли ты за дѣломъ пріѣхалъ, такъ не тратить же тебѣ время по пустякамъ.
Корпораціонное начальство сурово-насмѣшливо посмотрѣло на ученыя затѣи молодаго фукса, и желтый шаржиртеръ на одной изъ попоекъ завалилъ Телепневу гелертера, причемъ многозначительно помѣнялся улыбкой со всей компаніей.
— Ну, милордъ, — обратился къ Телепневу татуированный буршъ — не можете ли сдѣлать анализъ вотъ этой жидкости? — И онъ зачерпнулъ изъ котла стаканъ сженки. — Какія тутъ заключены химическія частицы? Или, можетъ быть, въ котлѣ есть какой-нибудь металлическій ядъ?
— Яду-то нѣтъ, — отвѣчалъ Телепневъ — а полудить-то котелъ давно бы не мѣшало.
— На твой счетъ — можно, — изрекъ желтый шаржиртеръ, — и на другой дель маленькій ольдерманъ дѣйствительно отдалъ котелъ въ полуду, а Телепневъ долженъ былъ заплатить.
Насмѣшки буршей на него мало дѣйствовали. Послѣ фехтбодена онъ отправлялся въ химическій кабинетъ. Стоя у окна, онъ растиралъ въ ступкахъ разную разность и процѣживалъ разноцвѣтные растворы въ обществѣ двухъ фармацевтовъ, одного очень сердитаго нѣмецкаго бурша и стараго бородастаго филистра, писавшаго докторскую диссертацію по судебной химіи.