— Мы желаемъ съ тобой сойтись, — бурчалъ онъ ему въ упоръ: — и ты это долженъ чувствовать. Теперь ты намъ долженъ быть преданъ душой и тѣломъ. Я прошелъ всѣ степени и ты ихъ пройдешь, если не будешь арогантъ.
— Онъ будетъ лихой буршъ, — картавилъ пьяненькимъ голосомъ голубоглазый Лукусъ, — и паукантъ будетъ лихой, — это сейчасъ видно.
— Да, лихой! — кричалъ татуированный, — меня вздулъ, а я уже на что паукантъ.
Вся компанія расхохоталась.
Тонкій буршъ счелъ также обязанностью прочесть длинную рѣчь Телепневу о высокомъ званіи ландсмана.
— Довольно объ ученыхъ предметахъ! — вскричалъ татуированный, — пѣсенку пустимъ:
На улицѣ двѣ курицы,
Съ пѣтухомъ дерутся.
Хоръ подхватилъ:
Хи-хи-хи, ха-ха-ха,
Какъ мнѣ жалко пѣтуха.
Въ лабораторіи, куда Телепневъ началъ опять усердно ходить, ему было гораздо привольнѣе, чѣмъ въ обществѣ бурсаковъ. Чудакъ Шульцъ обрадовался возвращенію Телепнева и по семидесяти пяти разъ на дню совалъ носъ въ его работы. Служитель Кизанъ улыбался во весь свой чухонскій ротъ, а лаборантъ тыкался по всѣмъ угламъ, показывая Телепневу новые препараты и поднимая звонъ на пути своемъ. Лабораторія производила на Телепнева успокоивающее вліяніе. Когда онъ стоялъ у своего окна и процѣживалъ какой-нибудь растворъ, никакіе лишніе вопросы не лѣзли въ голову, самоугрызеніе отходило въ сторону, становилась ясная прямая, ближайшая цѣль. Всѣ манипуляціи связаны были одна съ другой и увлекали все дальше и дальше въ заманчивую и огромную науку. А между тѣмъ время летѣло быстро, на каждыя пять минутъ была своя забота, всякій тигелекъ и реторта требовали ухода и большой любви.
«Я, любезный другъ,» писалъ Телепневъ Абласову: «теперь хоть и не совсѣмъ еще устроился, какъ мнѣ нравится, но, кажется, скоро пристану въ ту пристань, гдѣ найду настоящіе свои интересы. Міръ буршей меня не увлекъ; я скоро съ нимъ распрощаюсь и отношусь къ нему какъ къ курьезной шуткѣ — не больше. Но все-таки долженъ сказать, что здѣсь даже пустая и пьяная бурсацкая жизнь требуетъ гораздо больше выдержки, чѣмъ наша распущенная жизнь въ К. Здѣсь всякій долженъ знать свое мѣсто и опредѣлить свое raison d’être. Лѣнь и ничегонедѣланіе облечены въ извѣстную форму. Оно смѣшно, но, онять-таки повторяю, вырабатываетъ характеръ, особенно по части обхожденія съ товарищами. Здѣсь не то что въ К., каждаго зря не обругаешь. Двѣ дуэли, которыя я уже имѣлъ — кукольная комедія; но для нѣмцевъ эта штука выработана жизнію и корень ея не совсѣмъ таки глупъ. Постараюсь воздержаться отъ воинственныхъ упражненіи: слишкомъ много отнимаютъ времени; а теперь я имъ, ей-богу, дорожу. Копаясь въ своей лабораторіи, вспоминаю тебя въ К. Сидишь ты надъ своими костями и упиваешься анатоміей; я шалданиничаю, какъ выражаются здѣшніе бурши, ѣзжу по барынямъ, сплетничаю, изображаю изъ себя пошлѣйшій типъ селадона въ голубомъ воротникѣ. Теперь въ моихъ нѣмецкихъ книгахъ, въ ретортахъ и колбахъ я нашелъ утѣху, до которой, какъ ты самъ знаешь, почти два года не могъ добраться. Отдаленныхъ цѣлей не создаю себѣ, не мечтаю сдѣлаться ученымъ, а просто работаю и сердечно этому радъ. Знаю, что тебя не вытащишь сюда, но тебѣ бы была лафа, именно тебѣ, а никакъ не Горшкову. Цѣлую его въ обѣ щеки. Нѣмцы хоть и музыкальны, но онъ бы все-таки здѣсь захирѣлъ.»
При такомъ душевномъ настроеніи Телепневу бурсацкая жизнь представлялась забавной шуткой. Онъ рѣшился пожертвовать на ея изученіе еще два мѣсяца, тѣмъ болѣе, что ему не хотѣлось оскорблять буршей внезапнымъ выходомъ изъ корпораціи, тотчасъ послѣ избранія своего въ ландсманы.
Заказалъ онъ себѣ трехцвѣтную шапку и ленту по настоянію буршей. Первыя двѣ недѣли послѣ избранія новаго ландсмана корпорація сильно кутила на счетъ Телепнева. Когда онъ въ одно прекрасное послѣобѣда сосчиталъ, сколько у него вышло денегъ на бурсацкій гезефъ, то оказалось сотъ пять рублей.
«Дорогой мой Ѳедоръ Петровичъ,» писалъ онъ опекуну: «несу вамъ повинную голову, здѣсь не то что въ К., потребовались экстренные расходы для пріобрѣтенія высокаго званія ландсмана. Надѣли на меня цвѣтную шапку, цѣною въ пятьсотъ цѣлковыхъ. Деньги у меня на исходѣ, не соблаговолите-ли прислать сколько-нибудь; а то привыкну жить по-бурсацки на пуфъ и товарищи мои столько наберутъ вина на мой счетъ, что вы закряхтите. Могу васъ, впрочемъ, утѣшить тѣмъ, что къ лѣту выступаю изъ корпораціи и буду проживать по рублю на день».
Въ ожиданіи этого блаженнаго врімени Телепневъ кромѣ ежедневныхъ расходовъ долженъ былъ внесть тоіъ процентъ, о которомъ говорилъ ему Варцель.
— Объяви ты тысячу рублей, — упрашивалъ добродушный нѣмецъ: — вѣдь глотку-то имъ все равно не зальешь.
— Да нельзя, Миленькій, вѣдь они видятъ же, что я могу больше проживать.
— Мало ли что больше! Вѣдь говорятъ тебѣ: кабы на дѣло шло, я бы ни слова не сказалъ, а то на одно пьянство. Долговъ не уплачиваютъ, а только все больше на пуфъ забираютъ.
— Да ужь мы съ тобой ихъ не исправимъ.
Онъ объявилъ капиталъ въ двѣ тысячи рублей, чѣмъ бурсаки остались, конечно, довольны, и Мандельштернъ заполучилъ съ Телепнева сто рублей.
Но этимъ не кончились контрибуціи; каждый день кто-нибудь изъ буршей заходилъ къ Телепневу и просилъ рублика два, а то и пять и десять. Отказывать нельзя было, по-русской барской привычкѣ, да кромѣ того Телепневъ хотѣлъ быть какъ можно благодушнѣе съ бурсаками, за что Варцель каждый почти вечеръ пріятельски журилъ его.
— Ощиплютъ тебя такъ, что имѣніе все спустишь! Не достигая цѣли своихъ увѣщаній, Варцель отправлялся въ каморку Якова и бесѣдовалъ съ нимъ о томъ, что надо какъ-нибудь отвадить бурсаковъ, а то баринъ дескать совсѣмъ разорится.
— Ну-съ, доходовъ-то у нихъ довольно, — отвѣчалъ обыкновенно молчаливый Яковъ: — можно всѣхъ этихъ мусьяковъ споить, такъ и то останется; а все-таки не резонъ.
— Ты пойми, Яковъ, — горячился Варцель: — кабы тутъ товарищество было настоящее, ну, куда ни шло; а то вѣдь это только для близиру дѣлается; они его совсѣмъ не любятъ. Бражничать съ ними баринъ твой не охотникъ, онъ вонъ цѣлый день въ лабораторіи сидитъ, стало-быть, изъ-за чего же совать-то въ нихъ деньги да горло ихъ бездонное сжеикой накачивать?
— Это такъ-съ.
— Скажи ты барину, чтобы онъ отдавалъ тебѣ деньги на расходъ…
— Да какъ же я могу-съ, помилуйте.
— Такъ и можешь, эмансипировалъ Варцель Якова, — ты старый слуга; ты и за отцомъ его ходилъ и все-такое, значитъ, онъ тебя уважаетъ. Скажи ему: вамъ, дескать, Борисъ Николаичъ, некогда заниматься разсчетами всѣми, такъ позвольте мнѣ уже деньги держать.
— Не могу-съ, — отговаривался Яковъ: — какъ же я смѣю, вѣдь они не въ малолѣтствѣ находятся?
— Ну, такъ, вотъ вы съ баринѳмъ-то и прогорите, — горячился Варцель: — и вотчины всѣ ваши проживете на пиво да на сженку. Бывали примѣры-то, былъ здѣсь студентъ одинъ, богатѣйшій саратовскій помѣщикъ, такъ тотъ двѣ тысячи просадилъ.
— Самъ, должно быть, сильно зашибался.
— Это, братъ, все равно, да еще хуже какъ человѣкъ самъ не бражничаетъ, а на другихъ безъ толку разоряется!
Телепневъ, утѣшая Варцеля, далъ ему клятвенное обѣщаніе, что его расходы на бурсаковъ будутъ продолжаться только до 1-го іюня. Это обѣщаніе не очень успокоило Варцеля, но за то онъ всячески старался препятствовать бурсакамъ прохаживаться по карману новаго ландсмана и развивать на его счетъ идеи.
— Твоя очередь справлять сходку, — объявилъ ольдерманъ Телепневу въ одну изъ субботъ.
— Ну, вотъ опять поживятся, — заворчалъ Варцель, когда ольдерманъ ушелъ. — Поставь ты имъ бутылку пива, два тухлыхъ бутерброда съ телятиной. Вѣдь бурсаки на это всегда, чья очередь, два съ полтиной жертвуютъ.
— Да я больше не дамъ, — успокоивалъ его Телепневъ.
— Ой-ли?
— Честное слово.
— Ну, такъ я распоряжусь.
Вечеромъ корпораціонная братія наполняла квартиру Телепнева. На диванѣ, за овальнымъ столомъ засѣдали власти, т. е. Лукусъ, три шаржиртера и казначей. На столѣ стояли сигары. Яковъ обносилъ чай. Всѣ были въ ландсманскихъ шапкахъ, исключая Телепнева, которому по-русской привычкѣ, какъ хозяину, неловко было нахлобучить на себя бурсацкую шапку. Жирный шаржиртеръ, исполнявшій должность протоколиста на сходкахъ, разложилъ небольшую папку съ бумагами. Лица буршей важно вытянулись и, глядя со стороны, иной, пожалуй, подумалъ бы, что видитъ передъ собой политическій конгрессъ.
— Господа, — началъ Несторъ корпораціи: — вотъ какое дѣло мы должны сегодня разобрать: нашъ казначей, Мандельштернъ, забиралъ на счетъ корпораціи въ лавкѣ купца Бранделя; тамъ былъ открытъ корпораціонный пуфъ; на этой недѣлѣ онъ позволилъ себѣ грубо говорить съ Мандельштерномъ, и потому будетъ консеквентъ намъ не простить обиды нашему ландсману и посадить его, купца Бранделя, на фершисъ; и потомъ представить это дѣло въ шаржиртеръ-конвентъ, чтобы и нѣмцы посадили его также на фершисъ.
Бурсаки согласились.
Для Телепнева дѣло было не ясно, и онъ попросилъ слова.
— Говори, — торжественно разрѣшилъ ему Мандельштернъ.
— Мнѣ не совсѣмъ ясно, господа, — началъ Телепневъ: — въ чемъ состоитъ обида, нанесенная купцомъ Бранделемъ нашему ландсману. Дѣло, сколько я понимаю, — въ денежныхъ счетахъ. Такъ не лучше ли разобрать эти счеты. Вѣдь, навѣрное, купецъ не посмѣетъ требовать того, чего ему мы не должны.
— Какъ, помилуй, кнотъ! — зашумѣли бурсаки.
— Кнотъ онъ или нѣтъ — это другой вопросъ, — я просилъ бы казначея показать мнѣ счеты.
— Неужели ты не довѣряешь твоимъ ландсманамъ? — возразилъ Мандельштернъ: — никакая дерзость кнота не можетъ остаться безъ наказанія.
— Но я все-таки попрошу тебя показать мнѣ счеты, чтобы знать, наконецъ, каково хозяйство нашей корпораціи, — отвѣтилъ Телепневъ и оглянулъ бурсаковъ, которые всѣ, за исключеніемъ Варцеля, нахмурились.