Gaudeamus igitur
Juvenes dum sumus.
Телепневъ вмѣстѣ съ бурсаками стоялъ также въ толпѣ и пѣлъ. Простая мелодія старой студенческой пѣсни загудѣла по саду и неслась внизъ въ мирный академическій городокъ; что-то подмывающее почувствовалъ въ себѣ Телепневъ и съ нѣкоторымъ задоромъ распѣвалъ: vivant omnes virgines! Бурсаки всѣ были уже на первомъ взводѣ, по нѣмцы явились совсѣмъ трезвые.
Пропѣвши «Gaudeamus», толпа двинулась съ мостика къ руинамъ, вошла въ нихъ, и тамъ пропѣла двѣ пѣсни. Какъ органъ, гудѣлъ хоръ подъ сводами. Телепневу почудилось, что бурши точно производятъ отпѣванье старыхъ, отживающихъ формъ средневѣковой академической жизни. Не было раздолья, не чувствовалось юношеской свободы, стоялъ только одинъ обрядъ. Но молодые голоса все-таки пѣли и говорили о свѣжихъ силахъ, которыя рвутся къ какому-то идеалу…
Послѣ двухъ пѣсенъ толпа повалила опять къ мостику, гдѣ она раздѣлилась на двѣ половины: одна стала на верху, другая спустилась внизъ.
Запѣли студенческую комическую пѣсню:
Der Esel hat ein langes Ohr —
пѣлъ верхи iii хоръ, —
Und Epoleten hat Major —
отвѣчалъ ему нижній, — такъ они переговаривались минутъ десять. Русскіе бурсаки, и въ числѣ ихъ Телепневъ, отдѣлились отъ нѣмцевъ и ушли въ свой гротъ, гдѣ началась попойка. На этотъ разъ Телепневъ былъ бариномъ, а обязанности фукса исполнялъ Яковъ. Пропѣты были всѣ бурсацкія пѣсни, начиная съ
„Товарищи друзья“
и кончая пѣснью
„Татаринъ татарочку“.
— Нѣмцы двинулись, — донесъ Варцель, — мы идемъ, господа?
— Какъ же, — рѣшили шаржиртеры.
И взявши бутылки, отправились, вслѣдъ за нѣмецкимъ хоромъ, по главной аллеѣ сада, внизъ съ горы, а потомъ черезъ Марктъ къ заставѣ, по дорогѣ въ корчму «Zum weissen Ross».
Въ огромной залѣ корчмы разсѣлись за столами всѣ корпораціи и начали допивать принесенное съ собою пиво, котораго доставлено было на «Домъ» по крайней мѣрѣ три тысячи бутылокъ.
Этотъ день употреблялся обыкновенно для срыванія шкандаловъ между фуксами разныхъ корпорацій. Фуксы толкались между столами и задирали другъ друга.
— Ну, что-жь, Телепневъ, — подуськивалъ татуированный: — вали на протопопа, задери какого-нибудь вшиваго нѣмца, все равно вѣдь кто-нибудь да сорветъ же съ тобой, безъ втого нынѣшній день не обходится.
— Помню, — говорилъ сластолюбиво Лукусъ: — какъ въ наше время мы въ втотъ день задирали нѣмцевъ. Лихое было время. Тогда уже меньше тридцати шкандаловъ на Völkerschmorung не бывало!
— Всегда пріятно, — вставилъ тонкій буршъ: — очень пріятно сорвать хорошій шкандалъ.
— Удивительно пріятно, — произнесъ съ насмѣшкой Телепневъ.
— Христіанъ Иванычъ, — подталкивалъ татуированный: — хоть ты поди задери какого-нибудь ольдермана, а то это пехъ будетъ.
— Пехъ, совсѣмъ пехъ, — рѣшилъ Лукусъ.
— Смотрите, — заговорилъ Миленькій — вонъ ужь тамъ нѣмцы срываютъ, вонъ краснощекій-то втотъ фуксинъ — этотъ, кажется, ужь съ тремя тевтонцами поругался.
А у нѣмцевъ это дѣло обходилось просто: одинъ фуксъ стоитъ, а другой идетъ.
— Ты что тутъ стоишь? — спрашиваетъ первый.
— А тебѣ какое дѣло?
— Du bist ein dummer Junge!
— Du bist gefordert!
Ну, вотъ и шкандалъ.
Въ корчмѣ былъ такой гулъ, что нужно было кричать, чтобы разслышать другъ друга. У рутенцевъ дѣло, однако, обошлось безъ шкандала. Телепневъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанія предаваться фехтовальнымъ упражненіямъ съ нѣмецкими фуксами, и Лукусъ на возвратномъ пути глубоко вздыхалъ о прежнемъ буршикозномъ времени.
На дворѣ стоялъ цвѣтущій май. Университетскій садъ зеленѣлъ вокругъ ученыхъ зданій; кусты сирени и жимолости разрослись вокругъ руинъ, и по всѣмъ дорожкамъ «Дома» неслось свѣжее весеннее благоуханіе. Каждое утро, поработавши въ лабораторіи, Телепневъ отправлялся гулять на «Домъ». Любимымъ его мѣстомъ была узкая березовая аллея, проходившая въ нижней половинѣ сада подъ руинами. Она называлась: «Philosopgengang». Тамъ онъ гулялъ, разстегнувши сюртукъ, часто съ книгой въ рукѣ, не боясь встрѣтить никакихъ господъ, которые бы нарушили его мирное, трудовое настроеніе.
Бурсаки то и дѣло подбивали Телепнева на загородныя поѣздки. Телепневъ, не раздражая ихъ, старался все-таки отнѣкиваться и какъ можно меньше исправлять должность фукса. Но поѣздки за городъ весною были для него пріятнѣе, чѣмъ попойкп въ душныхъ и вонючихъ корчмахъ въ зимнія, холодныя ночи.
Къ половинѣ мая бурсаки готовились задать годовой комершъ. По этому случаю въ корпораціи происходили экстренныя совѣщанія. Касса бурсаковъ совсѣмъ оскудѣла. Весь семестръ они пьянствовали и влѣзли въ новые долги; а комершъ не могъ обойтись дешевле полутораста рублей. Принципалы корпораціи за нѣсколько недѣль до комерша начали заигрывать съ Телепневымъ.
— Зачѣмъ вы хотите непремѣнно давать комершъ, господа? — "Сказалъ онъ имъ на сходкѣ. — Вѣдь денегъ у насъ нѣтъ. Изъ-за какого же удовольствія лѣзть въ новые долги?
— Какъ-же, — толковали бурсаки — помилуй, вѣдь нельзя же срамиться передъ нѣмцами!
— Значитъ, вы, господа, хотите пускать пыль въ глаза и совсѣмъ лопнуть. И для чего-же? Для того, чтобы напоить нѣмецкихъ шаржиртеровъ.
— Да, но это Usus.
— Да какой тутъ Usus, когда въ кассѣ копѣйки нѣтъ. Зачѣмъ вамъ давать комершъ каждый семестръ; дайте хоть разъ въ годъ, и то деньги брошенныя въ огонь.
Бурсаки хорохорились и рѣшительно недоумѣвали, какъ это молодой фуксъ не понимаетъ важнаго значенія комерша и необходимости не ударить себя лицомъ въ грязь передъ нѣмцами.
— Мы тебя все-таки будемъ просить, — сказалъ Телепневу казначей: — чтобы ты кавировалъ за корпорацію.
— Я, господа, не могу вамъ отказать, но не скрою, что дѣлаю это безъ всякаго удовольствія: мнѣ рѣшительно не нравится это заигрываніе съ нѣмцами. Шаржиртеровъ мы будемъ поить и пропьемъ сотню рублей; а заболѣй у насъ сегодня кто-нибудь изъ нашихъ ландсмановъ, въ корпораціи не найдется мѣднаго гроша на лекарства.
Принципалы очень поморщились отъ такихъ рѣчей фукса, но безъ его поручительства комершъ бы не состоялся, и они не возражали Телепневу рѣзко-начальническимъ тономъ; а только подложили ему кауцію для забора винныхъ и съѣстныхъ товаровъ въ лавкѣ купца Бранделя, суммою на сто семьдесятъ рублей серебромъ.
Бурсаки, какъ дѣти, тѣшились приготовленіями къ комершу и только о томъ и толковали, какъ бы пустить въ глаза пыли нѣмцамъ. Распорядителями пиршества были выбраны двое: татуированный буршъ и растерзанный филистръ. Въ подмогу имъ откомандировали Варцеля. Онъ никакъ не могъ переварить того, что всѣ напитки и ѣда на комершѣ будутъ на денежки Телепнева, и былъ, пожалуй, способенъ со злости подсыпать чего-нибудь въ сженку, чтобы заѣзжихъ нѣмцевъ хорошенько пробрало.
За день до комерша распорядители отправились съ запасами въ чухонскую деревушку, верстъ за семнадцать отъ Д. Бедный Варцель цѣлый день откупоривалъ бутылки, варилъ сженку и намазывалъ бутерброды, а главные распорядители съ утра нализались и развалились спать подъ тѣнью. Телепнева посылали по корпораціямъ разносить приглашенія. Въ Арминію, съ которою русскіе бурсаки всего больше заигрывали, отправился самъ жирный шаржиртеръ. Съ утра того дня, когда назначенъ былъ комершъ, Телепневъ дежурилъ въ квартирѣ желтаго, откуда должны были отправиться на комершъ и куда ожидали нѣмцевъ. Для пріема ихъ и веденія тонкихъ дипломатическихъ разговоровъ, засѣли уже на диванъ Лукусъ и торжественный Мандельштернъ. Телепневъ внутренно смѣялся надъ той суетливой тревогой, съ которой бурсаки ожидали пріема нѣмцевъ. Точно будто отъ этого пріема зависѣла судьба всей корпораціи.
«Вотъ,» думалъ онъ, глядя на эту тревогу, «какъ ведутъ себя наши суровые рутенцы: походя ругаютъ нѣмцевъ, а сами егозятъ передъ ними, изъ кожи лѣзутъ, чтобы заслужить отъ нихъ уваженіе, рады послѣдніе штаны продать, чтобы только пьяный нѣмецкій шаржиртеръ остался доволенъ ихъ гезефомъ.
Въ квартирѣ желтаго столъ передъ диваномъ накрыли цвѣтной скатертью. Разложили сигары и папиросы. Старая служанка ІОльхенъ варила кофе, который фуксы обыкновенно подавали нѣмцамъ передъ самымъ отправленіемъ на комершъ.
Часть бурсаковъ уже уѣхала, но всѣ принципалы ждали гостей. Желтый ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и тревожно посматривалъ на часы.
— Какъ ты полагаешь, — спросилъ его Мандельштернъ: — нѣмцы всѣ пріѣдутъ или пришлютъ только по одному шаржиртеру?
— Они каждый годъ пріѣзжаютъ одинаково, — проговорилъ Лукусъ съ видомъ знатока. — Изъ Арминіи, пожалуй, явятся всѣ три шаржиртера. Тевтонцы пришлютъ самаго пьяницу; остальные будутъ ломаться.
Телепневу, слушая всѣ эти переговоры, хотѣлось спросить, отчего это суровый паукантъ, какимъ казался всегда желтый буршъ, въ волненіи приготовляется къ бесѣдѣ съ кнотами-нѣмцами.
Кофе давно уже вскипѣлъ. ІОльхенъ, вся красная, пыхтѣла, стоя у плиты; а нѣмцы все еще заставляли себя ждать.
— Идутъ, — вскричалъ одинъ изъ бурсаковъ, увидавши въ окно, что проходятъ двѣ фигуры въ чуйкахъ.
Всѣ состроили веселыя физіономіи, желтый сталъ въ позицію посреди комнаты, а ольдерманъ двинулся въ переднюю.
Первые явились два шаржиртера изъ Арминіи. Одинъ большой франтъ — въ сѣромъ сюртукѣ съ трехцвѣтной опушкой, другой — краснощекій,' востроносый съ тонкими губами богословъ, выступающій уже пасторскою походкою.
— Кофе подавать надо! — скомандовалъ ольдерманъ Телепневу и ужасно засуетился.
Телепневъ съ улыбкой посматривалъ на картину заигрыванія съ нѣмцами. Мандельштернъ особенно тонко любезничалъ съ Арминцами. Пи одного словечка не могъ сказать онъ просто. Фразы одна другой вычурнѣе слетали съ его устъ. Нѣмцы не оставались въ долгу, и вышелъ прекурьезпый діалогъ; и трудно было даже понять, о чемъ они толкуютъ, даже человѣку, знакомому съ бурсацкимъ міромъ. Они цѣплялись за слова, дѣлали какіе то никому непонятные намеки, говорили угловатыя нѣмецкія пріятности.