Прикащикъ былъ нанятъ Лапинымъ другой, изъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ. Старый совсѣмъ проворовался.
Наединѣ съ Ѳедоромъ Петровичемъ, Телепневъ все настаивалъ на томъ, что запашка дѣйствительно тяжела и гораздо лучше расширить хуторское хозяйство съ вольнаго найма.
— Все это, батюшка, отъ насъ не уйдетъ, — отвѣчалъ Ѳедоръ Петровичъ. — Когда рабочіе понадобятся, наймемъ и рабочихъ. А вы слушайте ихъ. Развѣ имъ при бабушкѣ-то такое было житье, какъ теперь? Каждый дворъ справлялъ по шести подводъ. А до города-то, батюшка, двѣсти верстъ, какъ вамъ извѣстно. Такъ что на тягло и сходило еще рублей по двадцати пяти серебромъ, кромѣ другихъ поборовъ: и холстомъ, и баранами, и грибами, и медомъ.
— Такъ что жь тутъ хорошаго, Ѳедоръ Петровичъ! крестьяне были очень отягчены… Мнѣ стыдно будетъ поступать съ крестьянами, пользуясь крѣпостнымъ правомъ, которое, право, ужь доживаетъ свой вѣкъ.
— Ну, ужь, батюшка, не нами заведено, не вами и кончится. Вы вотъ отъ нѣмцевъ то пріѣхали; знаете-ли вы, какъ у нихъ мужики устроены?
— Нѣтъ, я еще въ это не вникалъ.
— Такъ вникните. Они, батюшка, землю-то всю у крестьянъ отняли. Всѣ крестьяне — батраки на ихъ-же земляхъ. Мы, говорятъ, имъ свободу дали. Чего-же еще имъ больше. Такъ какъ по вашему, лучше это что-ли нашихъ барскихъ мужичковъ? У васъ, батюшка, въ вотчинѣ-то всякая душа по двѣ десятины въ полѣ имѣетъ, кромѣ лугу.
Впрочемъ, большихъ несогласій не произошло между опекуномъ и молодымъ помѣщикомъ. Ѳедоръ Петровичъ остался еще въ Альховкѣ, а Телепневъ поѣхалъ погостить къ Абласову. Горячо обнялись пріятели въ скромномъ мѣщанскомъ домикѣ уѣзднаго городка. Абласовъ очень похудѣлъ, обросъ бакенбардами и смотрѣлъ еще серьезнѣе, чѣмъ прежде.
— Ну, Абласовъ! — вскричалъ Телепневъ, — ты теперь совершенный эскулапъ.
— Да и ты тоже, любезный другъ, какой сталъ у нѣмцевъ длинный, и учености должно быть набрался.
— Гдѣ ужь тутъ ученость, началъ только азбуку разбирать.
— Надоліо-ли ко мнѣ?
— Да какъ поживется. Въ N., ты самъ знаешь, у меня кромѣ Мироновны да Ѳедора Петровича никого нѣтъ.
Телепневъ поселился поблизости на постояломъ дворѣ и цѣлые дни проводилъ съ Абласовымъ. Абласовъ за годъ выучился по-нѣмецки, и Телепневъ нашелъ, что онъ успѣлъ пріобрѣсти очень порядочныя теоретическія свѣдѣнія въ химіи. Они стали вмѣстѣ читать, а по вечерамъ ходили на охоту, удили рыбу, иногда ботанизировали.
Телепневъ нашелъ въ Абласовѣ совершенно сложившагося студента съ скептическимъ взглядомъ на вещи. Изученіе естественныхъ наукъ, особливо анатоміи и физіологіи, завладѣвало его философскимъ міровоззрѣніемъ. Мысль его неуклонно слѣдовала по одному пути, руководилась однимъ стремленіемъ: всѣ явленія жизни привести къ законамъ матеріи.
Телепневъ сейчасъ-же почувствовалъ въ разговорахъ съ своимъ другомъ, что Абласовъ гораздо больше его думалъ. Два университетскіе года Телепнева были слишкомъ наполнены внѣшней жизнію. Оиъ не выработалъ еще себѣ такихъ опредѣленныхъ мыслительныхъ тенденціи какъ Абласовъ, но уже чувствовалъ большую симпатію къ его взглядамъ.
Онъ очень былъ доволенъ, что пришлось ему провести вакацію вмѣстѣ съ Абласовымъ. Бесѣды съ нимъ укрѣпляли его въ томъ настроеніи, съ которымъ онъ оставилъ Д.
— Поѣдемъ, братъ Николай, со мной, — упрашивалъ онъ Абласова. — Право, ты не будешь раскаиваться, свободы занятій тамъ много, на медицинскомъ факультетѣ лучшіе профессора, особенно физіологія читается прекрасно.
— Все это такъ, любезный другъ, но дай ты мнѣ дотянуть мою лямку. А тамъ мы въ одно время кончимъ курсъ, коли поѣдешь за границу, и я съ тобой, можетъ быть, попрошусь.
Бодрою и трудовой жизнію прожилъ Телепневъ четыре недѣли въ уѣздномъ городкѣ, онъ полюбилъ этотъ городокъ. Здѣсь, годъ передъ тѣмъ, почувствовалъ онъ впервые пустоту своей жизни, впервые присмотрѣлся, какъ живетъ и бьется черный людъ.
«Вотъ это настоящій кряжъ,» не разъ думалъ онъ, прохаживаясь съ Абласовымъ по базару. «Вотъ насъ двое: я баринъ, онъ сынъ мѣдника. И какой энергіей сказывается его умственная жизнь. Сколько силы вынесъ онъ изъ своей суровой почвы, среди нуждъ и всеобщаго труда». Въ концѣ іюня, пріятели распростились. Телепневъ завернулъ въ N, расцѣловался со своей Мироновной и съ Лапинымъ, захватилъ съ собой Горшкова, довезъ его до Петербурга и ровно 1-го августа трусилъ опять обратно въ чухонской бричкѣ къ тихому ученому пристанищу, съ нѣкоторой страстію думая о лабораторіи, чудакѣ Шульцѣ, лимонножелтомъ лаборантѣ и глупомъ калифакторѣ Кизанѣ.
КНИГА ШЕСТАЯ
ПРОШЛО три года. Тихій академическій Д. прозябалъ себѣ своей растительноученой жизнью. На улицахъ каждый день повторялась Іота въ Іоту одна и также исторія. Утромъ рано на пустой Марктъ пріѣзжаютъ чухонцы-молочники. Въ девятомъ часу кухарки и Aufwaerterinen съ корзинками бѣгутъ на Марктъ и каждый день забираютъ одну и ту же провизію, т. е. двѣ селедки, плитку масла и на двѣ копѣйки картофелю. Въ девять по Ritterstrasse пробираются впритруску бюргерскія и профессорскія дѣвчонки въ короткихъ салопцахъ и безобразныхъ капорахъ, вперемежку съ гимназистами, очень бойкими и задорными. Въ одиннадцатомъ, около университета снуютъ студенты въ чуйкахъ съ мапками подъ мышкой, и псы разнаго вида. На улицахъ Маркта стоятъ уже кучи буршей и жуютъ что попало, глядя по сезону. Въ двѣнадцатомъ часу пройдетъ бургомистръ въ ратушу. Потомъ опять повалятъ дѣвочки и гимназисты. Въ третьемъ, вездѣ пусто, всѣ обѣдаютъ дома и по кнейпамъ. Отъ трехъ до семи снова начинаетъ копошиться учебная жизнь: то же снованіе около университета, «Дома», гимназіи, разныхъ пансіоновъ и «Töchterschule.» Въ девятомъ часу кое-гдѣ проѣдутъ фурманскія дрожки, нагруженныя студентами. На улицахъ почти никого нѣтъ. Въ одиннадцатомъ все спитъ. Только изъ кнейпъ возвращаются собутыльники, пьяный кнотъ протащится по тротуару; педеля пройдутся въ разныхъ направленіяхъ по городу, а въ какомъ-нибудь глухомъ переулкѣ проскачутъ чухонскія санки или тележонка: это бурши крадутся на шкандалъ съ паукаппаратомъ.
Въ три года выпито было въ Д. несмѣтное число бочекъ пива, четыреста юныхъ дѣвицъ конфирмовалось, выпущено было шестьдесятъ докторовъ медицины, шкандаловъ пришлось также по сту штукъ на каждый годъ.
Телепневъ жилъ все въ томъ же домикѣ. Варцель помѣщался у старикашки столяра на дворѣ. Совершенно удалившись изъ бурсацкаго міра, Телепневъ началъ работать, какъ только можетъ предаться занятіямъ молодой неофитъ. Нѣмецкая жизнь и нѣмецкая наука возбудили въ немъ такое презрѣніе къ его неграмотности, что онъ получаса не отдыхалъ и все добивался того, чтобъ ему пріобрѣсти наконецъ ту истинную серьезность въ дѣлѣ своего развитія, которая вела нѣмцевъ, по разъ избранной дорогѣ, истиннымъ и твердымъ путемъ.
Симпатіями Телепнева завладѣли естественныя науки. Сначала онъ учился имъ какъ школьникъ, не мудрствовалъ хлопоталъ о томъ, чтобъ азбука была какъ можно лучше затвержена. Такъ прошелъ цѣлый годъ. Ему и во снѣ только снились химическія формулы и аналитическія вычисленія.
Лимонно-желтый лаборантъ Рабе первый заговорилъ съ Телепневымъ о нѣкоторыхъ философскихъ вопросахъ жизни и природы. Онъ принесъ ему Фейербаха, и въ концѣ третьяго семестра прибѣжалъ разъ раннимъ утромъ, держа въ рукахъ лиловенькую, довольно красивую книжку, только: что полученную имъ изъ Лейпцига.
— Вотъ она, вотъ она! — забормоталъ онъ. — Это, конечно, не глубоко, mein lieber Telepneff. но это большой ударъ, ловкая попытка!..
Книжка эта была «Kraft und Stoff». Надъ ней Телепневъ просидѣлъ три дня. Она попала въ его руки какъ разъ послѣ «Kreislauf des Lebens» Молешота и «Физіологическихъ писемъ» Фогта.
Толковалъ онъ потомъ цѣлую недѣлю съ Рабе и даже съ професоромъ Щульпомъ. Весь слѣдующій годъ онъ проработалъ въ возбужденномъ состояніи, и всѣ взгляды, всѣ впечатлѣнія, всю сумму своихъ свѣдѣній подогналъ подъ одинъ принципъ. Сдѣлалось это такъ быстро и рѣзкс, что когда онъ вступилъ въ дѣятельную переписку съ Абласовымъ, то онъ явился въ ней гораздо болѣе безпощаднымъ матеріалистомъ, чѣмъ серьезный К—скій медикъ. Въ немъ только было больше вѣры въ торжество естествознанія и на скептическіе запросы Аблассва, на его отрицанія научной медицины онъ отвѣчалъ всегда лирическими тирадами, гдѣ высказывалось убѣжденіе въ недалекомъ будущемъ, когда химія и физіологія утвердятъ врачебную науку на незыблемыхъ научныхъ основахъ.
А въ это время русскіе университеты пробудились. Грянула якушкинская эпоха. Все зажило и заговорило. Все копошилось, произносило спичи и создавало компаніи. Телепневъ не ушелъ отъ этого движенія. Въ своемъ тихомъ академическомъ Д. онъ не могъ, конечно, принимать прямаго участія въ томъ, что творилось тогда на Руси; но онъ сталъ выписывать журналы. Новые и жгучіе тогда общественные вопросы задѣвали его за живое. Онъ даже началъ сожалѣть о томъ, что не съ кѣмъ ему иной разъ помѣняться мыслями о свѣжемъ движеніи русскаго общества. Въ этотъ послѣдній годъ расширилось значительно его и міровоззрѣніе, и въ одно прекрасное утро онъ даже устыдился нѣсколько пуританскаго формализма матеріалистическихъ взглядовъ, которые охватили его подъ обаяніемъ естествовѣдѣнія.
Русскіе, какіе были въ Д., рѣшительно не отвѣчали его нравственнымъ потребностямъ. Корпорація совсѣмъ спилась, промоталась и дотягивала еле-еле свое существованіе. Слышалъ Телепневъ, что есть въ университетѣ два-три человѣка русскихъ вильдеровъ, но съ ними онъ нигдѣ не встрѣчался. Варцель, очень теплый, не могъ войти въ его интересы, да и кромѣ того къ этому времени вплотную засѣлъ за приготовленіе къ лекарскому экзамену.
Новые, духовные призывы начали шевелить умъ и натуру Телепнева. Онъ уже пережилъ наивное юношеское благоговѣніе передъ точной наукой и крѣпко почувствовалъ всю недостаточность фанатически-узкаго реализма. Его воспріимчивая природа захотѣла войти и въ другія сферы мышленія и ощущеній. Вопросы искусства, литературные образы, возбужденныя жизнію общественныя дилеммы, — все это стало его волновать и требовало гармоническаго сочетанія, полнаго примиренія съ тѣми неумолимыми формулами, въ которыя онъ все еще, какъ неофитъ, вѣрилъ съ нетерпимостью.