Сестра бросилась къ ней.
— Ради Бога, Инна, ты видишь, какъ Jean разстроенъ, зачѣмъ-же его больше раздражать?
— Jean, душа моя, не мальчикъ. Прекратите эту глупую сцену.
И Нина Александровна направилась къ двери.
— Оставьте меня, — закричалъ Иванъ Павловичъ, и закатался на турецкомъ диванѣ, такъ что полы его яркаго халата разлетѣлись въ разныя стороны.
Жена встала и подошла все-таки къ нему, но онъ ее толкнулъ и завопилъ:
— Laissez-moi, je me brûlerai la cervelle, — и опять закатался кубаремъ.
Въ гостиной во время всей этой сцены стояла Темира, облокотившись о косякъ печки и приложивъ платокъ къ губамъ; она вся вздрогнула, когда вошли мать и тетка.
Юлія Александровна, проходя мимо, обняла ее и прошептала:
— Que je souffre, mon enfant.
Она пошла въ спальню, а дѣвушка оставалась все въ томъ-же положеніи.
— Что ты тутъ такъ стоишь? — спросила ее тетка.
— Не разспрашивайте меня, ma tante.
— Да что ты, Темира, съ какой стати ты напускаешь на себя такой величественный тонъ? Вы мнѣ такъ всѣ надоѣли, что я молю Бога объ одномъ: поскорѣе отсюда убраться.
— Уѣзжайте, — сказала дѣвушка съ дрожью въ голосѣ.
— А ты рада будешь этому?
Темира отвернулась и потомъ выпрямившись сдѣлала два шага впередъ. Глаза ея были прямо устремлены на лицо Нины Александровны.
— Да, я рада буду. Я рада буду, потому что, когда вы уѣдете, мать моя не будетъ такъ страдать. Наконецъ, я сама буду свободнѣе. Вы меня не будете подавлять вашей требовательностью, вашими совѣтами, намеками, изліяніями. Я ихъ не желаю. Я уже вамъ нѣсколько разъ это говорила.
— Ты дѣвчонка, — отвѣчала разозлившись Нина Александровна — вздорная и злая дѣвчонка. Ты совершенный папенька, только въ другомъ изданіи.
— Оставьте меня, — шептала Темира, и вся при этомъ дрожала. — Чтожь мнѣ съ вами дѣлать. Я молчу — вы ко мнѣ пристаете. Я всегда вамъ буду такъ отвѣчать, я васъ не люблю, уѣзжайте отъ насъ, отъ васъ все зло!
Нина Александровна покраснѣла и судорожно взялась за спинку дивана.
— Ты — дѣвчонка, и говорить съ тобой я больше не буду, но я сдѣлаю такъ, чтобы ты хорошенько раскаялась въ своихъ дерзостяхъ.
И съ этими словами Нина Александровна оставила гостиную.
Опять Темира стояла одна, облокотившись о печку.
«Куда мнѣ идти», промелькнуло у ней, «къ maman или къ отцу?»
Она было сдѣлала движеніе къ той двери, въ которую ушла Юлія Александровна, но обернулась и, тихо подойдя къ кабинету, взялась за ручку.
Въ кабинетѣ ничего не было слышно. Темира осторожно отворила дверь и взглянула въ комнату. Иванъ Павловичъ лежалъ въ халатѣ лицомъ къ стѣнѣ. Дочь подошла къ дивану.
— Papa, — тихо проговорила она — что у тебя голова болитъ?
— Ммм!.. — простоналъ онъ.
— Не хочешь ли намочить голову?
— Ммъ!..
— Тебѣ, кажется, помогаетъ спиртъ, что у maman стоитъ, красный.
— Ммъ!
— Я схожу сейчасъ.
— Laissez-moi tranquille! — вскричалъ вдругъ Иванъ Павловичъ, точно ужаленный змѣей.
— Я уйду, папа. Но вѣдь ты самъ же не любишь оставаться одинъ, когда ты нездоровъ.
Иванъ Павловичъ приподнялся.
— Никого мнѣ ненужно. Я хочу быть одинъ. И буду одинъ. И умру одинъ.
Темира смотрѣла на него своими большими глазами и стояла въ кроткой выжидающей позѣ.
— И ты тоже по слѣдамъ матери?
— Что я? — спросила дѣвушка тревожно.
— Tais-toi! Что ты о себѣ воображаешь. Съ какой стати! Я слабъ, я знаю, что я слабъ, но за эго терзать меня нужно, жилы тянуть? Всякій человѣкъ убѣжитъ отсюда. И нельзя не убѣжать. Позвони.
Темира подошла къ сонеткѣ и дернула за нее. Въ смущеніи она такъ и осталась у стѣны въ темномъ углу.
Онъ разлегся навзничь и, распахнувъ полы халата, вытягивалъ впередъ кулаки.
— Тебя тетка любитъ, она тебя воспитала, она была твоимъ другомъ — и вдругъ такая неблагодарность! Ты должна понимать, что мать твоя женщина больная, что ее нужно менажировать, что отъ нея и безъ того страдаютъ и я, и сестра ея.
— Я-то что-же?
— Tais-toi, te dis-je. Mon Dieu, mon Dieu, quel supplice!
— Никого я не раздражаю и нисколько не виновата въ томъ, что люблю Нину Александровну меньше, чѣмъ она зтого желаетъ.
— Grands dieux, кого ты называешь Ниной Александровной, кто она такая? Или ты вообразила, что я ужь ничего, я — Гришка или Сережка кучеръ? О хо, хо, хо! — закричалъ вдругъ онъ и закатался но турецкому дивану. — Зельтерской воды дайте мнѣ, зельтерской воды!
Какъ разъ въ эту минуту вошелъ лакей.
— Гдѣ, ты болванъ? — Иванъ Павловичъ вскочилъ и подлетѣлъ къ служителю. — Образина ты египетская, дура ты эоіопская!
— Чего изволите-съ?
— Зельтерской воды! — трагически заоралъ Иванъ Павловичъ, точно желая разорвать себѣ руками грудь.
Человѣкъ двинулся.
— Стой, дурында. Съ чѣмъ зельтерской воды, спрашиваю я тебя?
— Съ чѣмъ прикажете.
— О го-о-о-о! — застоналъ Иванъ Павловичъ. — Да что я, здоровый человѣкъ? ты не видишь, что я лежу, что я двинуться ие могу? И это животное спрашиваетъ меня: съ чѣмъ прикажете!
— Съ лимономъ, papa, и съ сахаромъ?
— Съ лимономъ, съ лимономъ! Господи, только поскорѣе, — захныкалъ Иванъ Павловичъ и закатался по дивану.
— Да тебѣ бы совсѣмъ лечь въ постель.
— Развѣ не все равно, гдѣ умереть. Sortez, mademoiselle. Еще одинъ вашъ поступокъ, если тетка ваша будетъ въ чемъ-нибудь задѣта, — je vous ferais sentir le joug de la volonté paternelle! Sortez!
Темира все еще стояла въ своемъ темномъ углу. Лицо ея слегка подергивало.
— Я ни въ чемъ не виновата, — спокойно сказала она — я никого не задѣваю и прошу только объ одномъ, чтобы ко мнѣ не приставали.
— Sortez! — крикнулъ онъ во всю глотку.
Дѣвушка вышла довольно твердо, но, дойдя до дивана, опустилась на него въ изнеможеніи и долго старалась душить подушкой свои истерическія рыданія.
Лакей принесъ Ивану Павловичу зельтерской воды съ лимономъ и сахаромъ. Онъ замычалъ и весь облился, глотая пѣнистую воду.
Въ кровати, въ двѣнадцатомъ часу, Темира въ своей записной книжкѣ записала: «22 ноября».
«Я понимаю, что отецъ не хочетъ отпустить Нину Александровну. Зачѣмъ она ему такъ нужна? Она дразнитъ его. Мнѣ противно все, что дѣлается въ нашемъ домѣ. Мнѣ жалко maman; по зачѣмъ она такъ слаба? Пускай Нина Александровна затѣваетъ противъ меня, что хочетъ, я ея не боюсь и просить у нея извиненія не буду. Не хочется мнѣ мириться съ этой глупой жизнію; совсѣмъ не такой я ее воображала три года тому назадъ. Неужели всегда такъ будетъ? Оправдывать отца я также не умѣю. Мнѣ за него стыдно. Еще одна такая сцена — и я перестану плакать.»
Въ Nota-Bene стояло:
«Я его не хотѣла оскорблять. Онъ мнѣ показался противнымъ; но, кажется, я ошибаюсь. Если бы онъ былъ фатъ, я бы несравненно больше обидѣлась въ сегодняшней сценѣ. Но зачѣмъ онъ говоритъ такъ не просто? Онъ пожалѣлъ меня. Мнѣ будетъ неловко съ нимъ заговорить въ другой разъ… Если онъ рисовался, я его возненавижу. А если нѣтъ, и кажется онъ не рисовался… Все-таки лучше ему не являться къ намъ.»
Въ это самое время Телепневъ вносилъ тоже замѣтки въ свой меморандумъ:
«Я чувствую», писалъ онъ, «что нельзя уже мнѣ довольствоваться тѣмъ, что до послѣдняго времени наполняло меня. Слишкомъ уже давно нѣтъ у меня никакой задушевной жизни. Оставаясь вѣрнымъ принципамъ, выработаннымъ мною изъ области естествовѣдѣнія, я не могу не отдаться другимъ умственнымъ потребностямъ, не могу также отказать себѣ въ разныхъ жизненныхъ впечатлѣніяхъ, въ которыхъ сказывается настоящая поэзія и правда жизни. Но вопросъ, — гдѣ искать? Можетъ быть, они кругомъ насъ, только мы не хотимъ отнестись къ нимъ просто и энергично, сбросивъ свое резонерство. Вотъ хоть бы эта дѣвушка: кажется, матеріялъ богатый. Разумѣется, нечего накидываться на развиваніе и тому подобный нѣжности, но отворачиваться также не слѣдуетъ. Если среди такой обстановки она не опошлится или не ожесточится, то такая натура кой-чего стоитъ. Впрочемъ, чтожь я говорю? Не заниматься же мнѣ этой дѣвочкой спеціально. Пожалуй, такъ раскиснешь, что будешь хуже этой размазни, m-me Деулиной. Похерить бы всѣхъ этихъ дурацкихъ папахенъ и мамахеиъ, тогда бы, по крайней мѣрѣ, хоть въ шестнадцать лѣтъ попадались дѣвочки, не исковерканныя русской распущенностью.»
Затѣмъ слѣдовала какая-то большая нѣмецкая выписка изъ новой брошюры по судебной медицинѣ.
Нѣмецкій шаржиртенъ-конвентъ прислалъ сказать бурсакамъ, что онъ не можетъ дать русскимъ такихъ правъ, какія они требовали въ своей бумагѣ. И такъ какъ русскіе положительно объявляютъ, что они впредь не будутъ гарантировать комана, то шаржиртенъ-конвентъ чувствуетъ себя вынужденнымъ посадить ихъ на ферруфъ, т. е. лишить ихъ всѣхъ правъ гражданства въ буршикозномъ мірѣ, совершенно отлучить ихъ отъ всякаго общенія съ студентами, признающими команъ, bis sie sich dem allgemeinen Comment fügen. Бурсаки собрали сходку, на которую опять пригласили всѣхъ вильдеровъ. Видно было, что имъ очень не по вкусу пришлось рѣшеніе нѣмцевъ, и главное, то обстоятельство, что они лишены были правъ требовать удовлетворенія въ случаѣ какой-нибудь Collision съ нѣмецкими буршами. Для ихъ бурсацкаго духа зто была нестерпимая обида. Да и вообще всѣ они съ сокрушеннымъ сердцемъ и большимъ душевнымъ уязвленіемъ прощались съ преданіями и утѣхами своего буршентума. Но наружно ими овладѣлъ задоръ, и они желали показать, что безъ всякаго трепета и раскаянія сожгли свои бурсацкіе корабли. Нельзя ужь имъ было больше пѣть:
А бурсака комнасъ извѣстенъ въ винномъ морѣ,
Въ немъ острова утѣхъ — и къ нимъ-то онъ плыветъ.
Приходилось превратиться въ отверженцевъ, въ парій того міра, гдѣ они имѣли своихъ представителей; приходилось, пожалуй, даже браться за тетрадки, чтобъ вырваться какъ-нибудь изъ тяжелой жизни, которую уже нельзя будетъ скрасить ни шкандаломъ, ни корпораціонной кнейпой, ни комершомъ, ни фарбендекелемъ.