Но бурсаки все-таки хорохорились. Дальше задорныхъ фразъ противъ чухонцевъ они однакожь не пошли, и даже корпораціонный Несторъ — Лукусъ спасовалъ со всей своей мудростію, когда Телепневъ на сходкѣ спросилъ: «что же теперь будутъ дѣлать русскіе: составятъ ли какое общество, или ударятся вразсыпную?» Надо же было опредѣлить свое положеніе въ отношеніи нѣмцевъ, съ которыми коллизіи были почти неизбѣжны. Порѣшить ли на томъ, что, въ случаѣ столкновенія, каждый отвѣчаетъ за себя, или будетъ солидарность между людьми, подписавшими отреченіе отъ комана? Толку никакого онъ не добился. Одинъ говорилъ — «это консеквентъ», а другой — «это неконсеквентъ». А между тѣмъ чрезъ нѣсколько дней произошелъ фактъ, вызвавшій необходимость какъ-нибудь дѣйствовать. Въ университетскомъ клубѣ, который образовался за семестръ передъ тѣмъ, почти всѣ бурсаки были членами и имѣли тамъ своего Forsteher’a, русскаго представителя Мандельштерна. Въ этой академической муссѣ существовало правило, что двѣнадцать членовъ могутъ предложить новую баллотировку того лица, котораго они бы желали выгнать изъ муссы. Нѣмцы тотчасъ послѣ опредѣленія шаржиртенъ-конвента воспользовались этимъ правиломъ, чтобы выгнать изъ клуба всѣхъ бурсаковъ, не признающихъ комана, какъ людей, съ которыми они не могутъ имѣть никакихъ сношеній. Баллотировка состоялась, и бурсаковъ, разумѣется, вытурили. Они жестоко обидѣлись, собрали сходку, и опять не пришли ни къ какому путному исходу. Изъ вильдеровъ только одинъ вертлявый хохолъ былъ членъ муссы, какъ охотникъ до картишекъ. Телепневъ заявилъ такое мнѣніе, что этимъ поступкомъ нѣмцевъ нечего особенно возмущаться, потому что онъ есть неизбѣжное слѣдствіе ихъ рѣшенія, но что во всякомъ случаѣ нужно на что-нибудь рѣшиться и, не задирая нѣмцевъ, начать свою самостоятельную жизнь, отличную отъ бурсацкой.
— Выдержкой своего поведенія, — заключилъ Телепневъ, — мы покажемъ имъ всю нелѣпость ихъ претензій и положимъ основаніе другому порядку вещей, при которомъ русскіе, пріѣзжающіе сюда, заживутъ, какъ они хотятъ, найдутъ поддержку въ своихъ землякахъ и не будутъ такъ чужды русскимъ интересамъ, какъ это до сихъ поръ было въ корпораціи.
Опять ничего не вышло. Телепневъ пригласилъ къ-себѣ вильдеровъ. Изъ нихъ самымъ толковымъ и сильнымъ по характеру былъ хохолъ Палей. Онъ совершенно былъ согласенъ съ Телепневымъ и сталъ довольно горячо говорить о необходимости нѣкоторыхъ общихъ интересовъ. Бурсаки такъ опошлили въ послѣднее время свою жизнь, что идти по стопамъ ихъ было постыдно: вдобавокъ, нетерпимость нѣмцевъ придала русскимъ студентамъ новый общественный оттѣнокъ, при которомъ жизнь вразсыпную, безъ всякаго сближенія, ставила бы всѣхъ новопоступающихъ русскихъ въ слишкомъ тяжелое положеніе. Всѣ бывшіе на квартирѣ у Телепнева условились сходиться между собой по извѣстнымъ днямъ, образовать маленькую библіотеку на общій счетъ, дѣлиться своими научными интересами, въ случаѣ столкновенія съ нѣмцами, совѣщаться и поступать сообща.
Бурсакамъ Телепневъ предложилъ пристать къ этому обществу; но они начали отговариваться. Лукусъ на первый разъ было подался; но сейчасъ же сталъ предлагать разные нѣмецкіе формы и обряды, т. е. желалъ сохраненія той же корпораціи, только безъ голоса на шаржиртенъ-конвентѣ. Телепневъ искренно желалъ какъ-нибудь согласить вильдеровъ съ бурсаками, во убѣдился, что съ корпораціонной братіей не поладишь. Они умѣли только «шалдашничать», а на всякое мало-мальски серьезное желаніе смотрѣли насмѣшливо своими отягченными пивомъ глазами.
Кончилось это тѣмъ, что корпораціонный острякъ — татуированный — далъ прозвище двумъ раздѣлившимся партіямъ русскихъ. Бурсаковъ назвалъ онъ Пелазгами, вильдеровъ — Эллинами. — Пелазги однако плохо шалдашничали. Собираться имъ было не зачѣмъ, да и не на что. Сидѣли они въ своихъ норахъ и выпивали по малости, внутренно оплакивая свою горькую долю. Нѣкоторые съ горя начали даже ходить на лекціи. Лукусъ призывалъ ихъ къ общежительству и на каждой маленькой попойкѣ пѣлъ свою лебединую пѣснь; предложилъ даже по средамъ устроить литературные вечера. Ничто не могло ужь, видно, возродить бурсацкаго эдема, и они пробавлялись насмѣшками надъ Эллинами, которые въ это время зажили себѣ гораздо лучше, привольнѣе и веселѣе.
Здоровый хохолъ Палей, сбросивши свою хохлацкую апатичность, вмѣстѣ съ Телепневымъ дѣлалъ очень много для общей жизни кружка. Телепневъ нашелъ въ немъ уже совсѣмъ сложившагося человѣка съ оригинальнымъ умомъ, очень большимъ запасомъ гордости и хохлацкой хитрости. Но все это не мѣшало ему быть честнымъ и даже добродушнымъ малымъ. По натурѣ своей онъ былъ способенъ страстно воспринимать нѣкоторыя идеи и стойко, съ упрямствомъ ихъ отстаивать. Съ Теленневымъ они вступили въ жестокіе споры. Палей, не смотря на то, что изучалъ медицину, развилъ въ себѣ своеобразный идеализмъ, признавалъ многіе абсолютные нравственные принципы: и даже свысока третировалъ тѣ проявленія раціонализма, которыя онъ не могъ не признавать, какъ человѣкъ, испытавшій на себѣ вліяніе естествовѣдѣнія. Телепневъ началъ платить ему тѣмъ, что подсмѣивался надъ хохломаніей, и всякій разговоръ начиналъ съ фразы — «а переведи-ка мнѣ на хохлацкій языкъ: — грамматика есть наука правильно говорить и читать по-русски.»
Палей, по страстности своего темперамента, преувеличивалъ непріязнь великоруссовъ къ южно-русской рѣчи и ко всѣмъ мечтаніямъ хохломановъ, и въ подобныхъ спорахъ его оставляла даже обычная сдержанность.
Другой хохолъ не имѣлъ никакихъ политическихъ убѣжденій, за то множество общительныхъ талантовъ: страсть знакомиться, говорить безъ умолку, возиться съ барышнями, плясать, лупиться въ картишки, няньчиться и играть съ дѣтьми и ѣсть за четверыхъ. Но со всѣмъ съ этимъ онъ порядочно работалъ и даже у нѣмцевъ профессоровъ былъ на хорошемъ счету. Занимался онъ политической экономіей и безпрестанно бѣгалъ въ университетскую библіотеку. Съ нимъ нельзя было не сойтись, и Телепневъ все себя спрашивалъ: «какъ могла эта юла прожить три года въ вильдерахъ, не поступивши никуда въ корпорацію?» Обстоятельство это объяснилось тѣмъ, что Ваничку привезла въ Д. маменька и отдала его на хлѣбы къ суровому нѣмцу, учителю гимназіи, гдѣ его запугали ужасами про бурсацкую компанію. Онъ такъ и остался въ дѣвственномъ состояніи по части куренія табаку и крѣпкихъ напитковъ.
Кричалъ онъ на собраніяхъ Эллиновъ непомѣрно и оплевывалъ каждаго, кто къ нему подходилъ. Со всѣми онъ умѣлъ найти подходящій разговоръ, но никогда не вступалъ въ толкъ объ убѣжденіяхъ. По этой части онъ точно далъ довѣренность Палею, который обращался съ нимъ какъ нянька.
Зато съ первыхъ же дней Ваничкѣ надавали, кажется, чуть не двадцать прозвищъ: звали его и «Мальчикъ у ручья», и «полтавскій Донъ-Жуанъ», и «Алексисъ — или хижина въ лѣсу». Онъ добродушнѣйшимъ образомъ ругался, но давалъ откликъ на всѣ прозвища.
Варцель тоже оживился. Онъ хотя зубрилъ по цѣлымъ днямъ, но русская его душа радовалась, что наступилъ конецъ царству бурсаковъ и взялись за умъ русскіе юноши. Онъ не пропускалъ ни одного сборища, умильно улыбался и говорилъ сладкія слова:
— Я, братцы, теперь между вами, какъ въ царствіи небесномъ. Право. Пускай тамъ эти Пелазги издыхаютъ себѣ, а мы еще поживемъ. Меня вотъ штрихнутъ скоро; а кабы моя волюшка была — еще бы семестрика три студентомъ побылъ. Эллиномъ бы такимъ сталъ, что люли малина.
Телепневъ отдалъ въ распоряженіе общества всѣ свои неспеціальные книги и журналы. Новые русскіе интересы очень зашевелили компанію Эллиновъ. По цѣлымъ вечерамъ шли такіе разговоры, отъ которыхъ Пелазги съ бурсацкимъ отвращеніемъ отвернули бы лицо свое. Ваничка писалъ диссертацію на медаль по исторіи литературы и читалъ ее во всеуслышаніе. Телепневъ предложилъ каждое собраніе кому-нибудь приносить хоть небольшія замѣтки о замѣчательныхъ статьяхъ, появлявшихся въ зто время въ русскихъ журналахъ. Почти во всѣхъ Эллинахъ жило горячее желаніе сколько-нибудь наверстать время, ушедшее на шалдашки или на спеціальныя занятія, и подготовить себя къ общественному дѣлу «къ отъѣзду въ Россію, какъ выражались въ Д.»
У Деулиныхъ Телепневъ былъ въ теченіе мѣсяца три раза, но всякій разъ неудачно. Утромъ не засталъ никого дома, вечеромъ нашелъ одну Нину Александровну, которая заговорила о литературѣ и эмансипаціи женщинъ, а онъ кончилъ рѣзкостями. Въ другой вечеръ достался онъ Юліѣ Александровнѣ. Она сидѣла точно на угляхъ и то и дѣло бѣгала въ кабинетъ къ Ивану Павловичу, а Темира показалась на минутку, и когда Телепневъ предложилъ ей пропѣть что-нибудь — она ему отвѣтила, что у нея болитъ грудь.
Онъ очень удивился, когда къ нему часу въ первомъ пріѣхалъ Иванъ Павловичъ. Деулинъ весь какъ-то раскисъ, опухъ и пожелтѣлъ, но все-таки былъ въ пестромъ жилетѣ и лаковыхъ сапогахъ.
— Зачѣмъ вы безпокоились, — сказалъ ему Телепневъ, усаживая на диванъ: — я съ вами визитами считаться, не стану.
— Какой визитъ, mon cher, такъ пришелъ съ вами побесѣдовать. Намъ, старикамъ, остается одно утѣшеніе: смотрѣть и слушать золотую юность.
— Съ какихъ же это поръ вы въ старики-то записались?
— Да-съ, записался, и никто объ этомъ не заплачетъ.
— Да что-жь тутъ плакать, Иванъ Павловичъ.
— Конечно, нечего плакать, смѣяться лучше, mon cher, надъ нами, дураками, которые всю жизнь искали идеала. Ха, ха, ха, идеалаI
— Намъ не угодно-ли сигару?
— Потерялъ вкусъ, mon cher, потерялъ. Обонянія даже нѣтъ.
— Да вы бы слабительнаго.
— Э, mon cher, вѣрованія разбиты. Мы вѣдь тоже бились изъ чего-нибудь. Помилуйте, мои сверстники генералъ-адьютанты, посланники. А я? Я всѣмъ пожертвовалъ семейной жизни, я гналъ тщеславіе, — и вотъ награда.
— И прекрасно дѣлали, что гнали.
Иванъ Павловичъ всталъ и началъ разсматривать разные аппараты и стклянки, разставленные на окнахъ и по стѣнамъ.
— Послушайте, mon cher, — заговорилъ онъ съ забавной таинственностію. — Вы вѣдь, кажется, химикъ?
— Не химикъ еще, а занимаюсь химіей.
— Да, да, великая наука!