— Хорошая наука.
— Собственно распознаетъ составы?
— Ну, не одно это.
— И яды, — вѣдь это по части химіи?
— Да все на свѣтѣ, Иванъ Павловичъ, по части химіи.
— Какъ же это такъ, mon cher?
— Очень просто. Всякая вещь во всѣхъ трехъ царствахъ имѣетъ непремѣнно какой-нибудь химическій составъ, только не въ томъ смыслѣ, какъ вы употребили это выраженіе.
— Ну да, mon cher, я вѣдь не спеціалистъ. Но скажите мнѣ пожалуйста, — и голосъ его сталъ еще таинственнѣе. — Какое самое сильное ядовитое вещество?
— Есть разныя.
— Вѣдь мышьякъ, это ужь грубо, но правда-ли?
— Да, если отравляться, такъ не стоитъ.
— Рвота?
— Всякія штуки, да и долго.
— А! Ну, а самое скорое, что же это такое?
— Концентрированная синильная кислота.
— Ну, и сколько же? такъ, маленькую стклянку?
— Ну, довольно будетъ и двухъ капель.
— Неужто?
— Да сдѣлайте экспериментъ — убѣдитесь.
Иванъ Павловичъ заходилъ по комнатѣ и затеребилъ свои кудри.
— И у васъ, mon cher, тамъ, гдѣ вы занимаетесь, всякія есть вещества?
— Какъ же, въ химическомъ кабинетѣ все есть. Безъ этого нельзя читать лекціи. Да и у меня есть кой-что.
— Есть-съ? — спросилъ Иванъ Павловичъ съ большой живостью и разинулъ ротъ. — Какъ же это валъ позволяютъ, вѣдь вы не имѣете еще диплома?
— Такъ что же изъ этого? Я четвертый годъ работаю въ лабораторіи, надъ нами вѣдь присмотра нѣтъ, да и потомъ, я вѣдь знаю же какъ обращаться.
— Ну, однако, mon cher, кто-нибудь можетъ нечаянно взять.
— Нечаянно, Иванъ Павловичъ, можетъ взять и въ лабораторіи кто-нибудь. А у меня что посерьезнѣе, такъ припрятано.
— Ну, а какъ же-съ, кромѣ этой синильной кислоты — это кажется Lauriers-cerises — есть еще другіе составы?
— Въ органической химіи много ядовъ: стрихнинъ, кодеинъ….
— Стрихнинъ-съ, слыхалъ, слыхалъ. Это что же такое-съ?
— А этакое растительное вещество въ родѣ хинина.
— Горько?
— Очень горько, такъ что проглотить не совсѣмъ легко.
— Да вы развѣ пробовали, mon cher?
— Нѣтъ, не пробовалъ, а это дознано опытомъ и занесено ужь въ книжки. Есть ціанъ-кали еще: вотъ этимъ не дурно отравиться, и довольно скоро, и безъ особенныхъ страданій.
— Ціанъ-кали, странное названіе!
— Вотъ я вамъ покажу, если хотите.
Телепневъ досталъ изъ шкапика въ маленькой стекляной банкѣ ядовитое вещество. Иванъ Павловичъ со страхомъ взялъ въ руки баночку и повертывалъ ее.
— Можно открыть?
— Можете, это незаразительно.
— И запахъ ничего?
— Ничего.
Иванъ Павловичъ, отвернувши стекляную пробку и прищуривъ глазъ, потряхивалъ все кусочки ціанъ-кали и присматривался.
— Да, mon cher, есть многое на свѣтѣ, другъ Гораціо, о чемъ не снилось нашей философіи. Вотъ моей дочери читаютъ тоже что-то такое, кажется химію, нѣмецъ какой-то ходитъ. — Я въ это не вмѣшиваюсь.
— Что-жь, это полезно, и больше развиваетъ, чѣмъ такъ называемая натуральная исторія, то есть кусочки ботаники и зоологіи.
— Можетъ быть, можетъ быть. Но что ваша химія, это все такъ: ну, отравить человѣка, конечно, можно. Вотъ алхимія — та была выше — воля ваша. Какая высокая идея, жизненный элексиръ добывали.
— Да, и философскій камень. Только нынче это стало проще; говорятъ, вотъ въ Англіи русскія депозитки какъ славно фабрикуютъ.
— Да, смѣйтесь, mon cher, тутъ идеалъ былъ. А скажите мнѣ, пожалуйста, вы ужь кончаете курсъ?
— Кончаю.
— Ну, а простите меня, mon cher, за нескромный вопросъ: сколько вы здѣсь проживаете, сколько вамъ высылаютъ ваши родные?
— Да вѣдь у меня нѣтъ родныхъ. Я самъ хозяинъ. Тысячи двѣ проживаю.
— Однако!
— Да, можно было бы меньше, но я трачу на книги, на разныя разности.
— Да, вы знаете, mon cher, я васъ спрашиваю и думаю: еслибъ мнѣ десять лѣтъ съ плечъ долой, убѣжалъ бы отсюда, ей-богу убѣжалъ-бы, и гдѣ-нибудь, въ нѣмецкомъ городѣ, началъ бы штудировать, отдался бы наукѣ…. Прожилъ бы триста, четыреста талеровъ.
— Попробуйте теперь, Иванъ Павловичъ.
— Теперь! Вы знаете у Некрасова есть:
То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидѣть.
— Прощайте, mon cher. Извините, что я васъ побезпокоилъ, оторвалъ отъ занятіи…. А скажите, пожалуйста, вотъ вы мнѣ показывали: этотъ, какъ его, кали какой-то?
— Ціанъ-кали.
— Да, да, ціанъ-кали. Его такъ, въ аптекѣ не дадутъ?
— Конечно, не дадутъ.
— Ну, а эта синильная кислота, она какого вида, у васъ есть?
— Нѣтъ, у меня нѣтъ. Она такъ, прозрачная жидкость.
— Похожа на воду?
— Да.
— Merci, mon cher, merci. Вы къ намъ, пожалуйста. Я знаю, у насъ не очень занятно для молодаго человѣка. Я совсѣмъ расклеился. Приходите запросто обѣдать.
Иванъ Павловичъ подалъ торжественно руку Телепневу и послѣ маленькой паузы вскричалъ:
— О, моя юность! о моя свѣжесть!
— Скоро ѣдете въ Петербургъ? — спросилъ Телепневъ.
— Двинуться не могу, mon cher, двинуться не могу.
«Экая уродина», проговорилъ Телепневъ, проводивши гостя. «Что онъ отравиться что ли хочетъ? Доброе бы дѣло, однимъ пошлякомъ будетъ меньше.»
На зовъ Ивана Павловича Телепневъ не поддался и запросто къ нему обѣдать не поѣхалъ. Но дня черезъ четыре поѣхалъ въ филистерію вечеромъ. Онъ очень долго звонилъ, наконецъ ему отворилъ дверь не человѣкъ, а поваръ. Телепневъ спросилъ, дома-ли господа.
— Не знаю-съ, должно быть дома, — отвѣтилъ поваръ: — только Иванъ Павловичъ не совсѣмъ здоровы.
Телепневъ осторожно поднялся на верхъ и не нашелъ въ салонѣ никого. Онъ кашлянулъ. Изъ кабинета выплыла Юлія Александровна, безъ чепца, съ осунувшимся лицомъ.
— Иванъ Павловичъ нездоровъ? — спросилъ Телепневъ раскланявшись.
— Да, онъ все какъ-то разстроенъ. Не хотите-ли къ нему пройти.
«Видно, ужь и ей невтерпежъ стало», подумалъ Телепневъ, проходя въ кабинетъ.
Юлія Александровна впустила его одного, а сама скрылась. Иванъ Павловичъ сидѣлъ у стола подъ большой лампой и рылся въ какихъ-то бумагахъ.
— Я вамъ не помѣшалъ? — сказалъ Телепневъ, входя.
— Нѣтъ, mon cher, нѣтъ. Я просматривалъ всякіе документы.
— Что же такъ? хотите писать завѣщаніе что-ли?
— На то похоже, mon cher.
— Да что это вы, Иванъ Павловичъ, какъ разстроились, дѣла что-ли дурны, денегъ нѣтъ?
Тотъ посмотрѣлъ на Телепнева.
— У кого же нынче деньги, спрашиваю васъ, всѣ мы нищіе, кто только обрабатываетъ землю.
— Ну, это не совсѣмъ правда, вотъ у меня есть деньги.
— У васъ?
— Да, у меня.
— И вы довольны вашимъ хозяйствомъ?
— Очень. Я въ нынѣшнемъ году получилъ въ полтора раза больше, чѣмъ въ прошломъ, не увеличивая запашки.
— Я не знаю. Можетъ быть. Но что мнѣ матеріальныя заботы, mon cher, когда душа болитъ…
— А коли болитъ, — надо какъ-нибудь полѣчить.
Иванъ Павловичъ, вмѣсто отвѣта, подошелъ къ двери и заперъ ее на задвижку.
— Выслушайте меня, mon cher, — заговорилъ онъ почти шепотомъ: — я вамъ довѣряю. Вы вѣдь почти докторъ?
— Ну, нѣтъ, я медицинѣ не учился.
— Знаете химію… И вы человѣкъ съ характеромъ, я это вижу. Мнѣ жизнь моя надоѣла. Я хочу съ ней покончить.
Телепневъ не могъ скрыть улыбки.
— Что-жь вы — отравиться хотите, Иванъ Павловичъ? — спросилъ онъ спокойнымъ голосомъ.
— Хочу покончить, да-съ!
— Полноте, да изъ чего же, скажите на милость?
— У! Что я вынесъ, что я вынесъ, молодой человѣкъ!
— Чѣмъ же вы думаете отравиться? — продолжалъ спокойно Телепневъ.
— Не знаю, mon cher, но я не хочу жить.
Онъ сѣлъ на край дивана и опустилъ трагически голову.
— Я готовъ, я совсѣмъ готовъ. Вы думаете, я жалѣю какихъ-нибудь привязанностей? Нѣтъ. Душа моя мертва. Мнѣ ничего не жалко, ничего. Вы говорили, стрихнинъ очень горько?
— Горько, Иванъ Павловичъ.
— Ну, а этотъ, какъ его, — вотъ все не могу припомнить — какъ его, этотъ кали, кали, кажется?
— Этотъ будетъ повкуснѣе.
— Гдѣ цѣль? Когда цѣли пѣть, то что же? Le néant! пустота, совершенная пустота. Ну, а вы говорите — грубо мышьякомъ?
— Да, мышьякомъ не изящно. Да вы бы прилегли, Иванъ Павловичъ, отдохнули.
— Да, mon cher, я отдохну, я на вѣки отдохну. Не все-ли равно: часомъ раньше, часомъ позже. Вѣдь въ древнемъ Римѣ дѣлали же это, каждый день дѣлали!
— Да, въ древнемъ-то Римѣ, пожалуй, такъ; только вы все-таки, Иванъ Павловичъ, прилегли бы хорошенько.
— Ахъ, mon cher, это все равно.
— Нѣтъ, вы, право, полежите-ка. Я васъ безпокоить не хочу.
— Да куда же вы?
— Я пойду къ дамамъ.
Иванъ Павловичъ заметался на диванѣ, а Телепневъ вышелъ.
Въ гостиной никого не было. Онъ отправился черезъ корридорчикъ въ столовую и тамъ, подойдя къ двери въ буфетъ, отворилъ ее. Въ буфетѣ онъ увидалъ горничную.
— Инна Александровна дома? — спросилъ онъ.
— Дома-съ, онѣ у себя въ комнатѣ.
— Пожалуйста, доложите имъ, — не могутъ-ли онѣ теперь меня принять.
— Сейчасъ, — отвѣтила горничная, посмотрѣвши на Телепнева и скрылась.
Онъ началъ ходить но столовой, полуосвѣщенной одной лампой. Во всемъ домѣ была совершенная тишина. Комнаты нѣсколько напомнили ему большой дикій домъ, и онъ подумалъ: «пе знаю, чтб лучше было, обстановка моей юности, или то, что здѣсь происходить?
— Барышня васъ просятъ-съ.
— Какая барышня?
— Нина Александровна.
«Такъ она барышня», подумалъ Телепневъ. «Вотъ оно что!»
Горничная проводила его въ корридоръ, откуда налѣво подвела къ двери съ небольшимъ окномъ, сквозь которое видѣнъ былъ свѣтъ. Телепневъ сообразилъ, что эта комната какъ разъ выходитъ противъ кабинета Ивана Павловича.
— Пожалуйте-съ, — проговорила горничная и ретировалась.
Будуаръ Нины Александровны въ два окна, съ сѣренькими обоями, съ серебрянымъ зеркаломъ Psyché и небольшимъ письменнымъ столомъ, смотрѣлъ весело. Вправо углублялся альковъ, завѣшанный темной шелковой занавѣсью.