— Чего же? — подсказалъ Телепневъ.
— Не являйтесь къ намъ часто теперь.
— Слушаю-съ.
— Отецъ разстроенъ, maman также…
— И вы не хотите, ио вашей гордости, чтобы посторонній человѣкъ что-нибудь замѣтилъ?
— Что замѣтилъ?
Глаза Темиры точно хотѣли съѣсть Телепнева.
— Очень простую вещь, что отецъ вашъ хандритъ.
— Вы меня не хотите понять.
— А вы боитесь развѣ, что я вмѣшаюсь во что-нибудь, что до меня не касается?
Дѣвушка хотѣла что-то отвѣтить, но удержалась.
— Да говорите же. Развѣ этакъ можно вести разговоръ. Вы держите человѣка точно на мундштукѣ.
— Я бы все вамъ сказала. — Въ голосѣ дѣвушки уже заслышалась нервная дрожь. — Но нѣтъ, нѣтъ! Люди не умѣютъ слушать и понимать. Вы къ нимъ подойдете, а они вамъ вмѣсто добраго слова подадутъ крымское яблоко.
Это было почти то же самое, что Телепневъ только-что выслушалъ отъ Нины Александровны, но слышались другіе звуки, звучала живая и чуткая душа.
— Я еще васъ ничѣмъ не отталкивалъ, — сказалъ Телепневъ… — Ваша гордость меня не возмущаетъ. Она отъ любви.,
— Кто васъ проситъ выдавать мнѣ похвальный листъ.
— Если вы въ такой степени впечатлительны, я не скажу вамъ ни слова.
— Нѣтъ, говорите…
— Я прекращу свои посѣщенія; но вы напрасно меня гоните. Тутъ гордость надо отложить въ сторону. Вашъ отецъ очень разстроенъ, Юлія Александровна совершенно не умѣетъ съ нимъ обходиться. Со мной онъ охотно говоритъ, я вамъ прямо скажу: въ настоящую минуту вы должны быть очень рады, если я стану являться каждый день.
— Это совсѣмъ не то, — начала было дѣвушка и опять остановилась.
— Такъ говорите-же, что? Вѣдь вы должны же чувствовать, что я не резонирую и не рисуюсь. Вы любите вашу мать, а не хотите мнѣ повѣрить.
Лицо дѣвушки вдругъ преобразилось. Губы сложились въ добрую, открытую улыбку. Она протянула Телепневу руку съ необыкновенно прямодушнымъ движеніемъ.
— Я, можетъ быть, не права. Я хочу все вамъ высказать. Я вамъ довѣряю.
Въ эту минуту въ комнатѣ показалась Юлія Александровна.
— Благодарю васъ, — отвѣтилъ Телепневъ дѣвушкѣ:— но мы это сдѣлаемъ въ другой разъ.
Лицо Темиры вдругъ опять измѣнилось, оно приняло прежній гордый и встревоженный видъ.
— Что-съ? — рѣзко снроспла она, отдергивая свою руку. — Мнѣ вамъ больше нечего говорить.
Она круто повернулась на мѣстѣ и прошла мимо матери, которая стояла вь дверяхъ. Телепневъ не зналъ, что ему подумать, и съ поникшей головой приблизился къ Юліи Александровнѣ. Маменька видѣла, какъ Темира подала ему руку и вдругъ отдернула и ушла. Раскисшее ея лицо выражало большое недоумѣніе и тревогу, но силилось улыбнуться.
— Вы здѣсь, m-r Телепневъ, — застонала она.
— Уже давно здѣсь, — отвѣтилъ Телепневъ.
— Видите, какая я нелюбезная хозяйка. Вы говорили съ Темирой?
Юлія Александровна сдѣлала этотъ вопросъ съ особенной интонаціей.
«Ну, вотъ еще бѣда», подумалъ Телепневъ: «съ маменькой надо объясняться».
— Да, мы ходили, — отвѣтилъ кротко Телепневъ. — Онъ не хотѣлъ говорить про то, что былъ въ комнатѣ Нины Александровны.
Маменька потекла въ гостиную и усѣлась на диванѣ. Телепневъ, скрѣпи сердце, помѣстился также у стола. Онъ видѣлъ, что она что-то такое собирается ему внушать по поводу рукопожатія въ столовой.
— Иванъ Павловичъ, кажется, отдыхаетъ, — началъ было онъ.
— Да, Jean теперь немножко поспокойнѣе. — Онъ васъ очень полюбилъ, m-г Телепневъ. Я васъ прошу навѣщать его иногда.
Телепневъ поклонился.
— Простите любопытству матери, m-r Телепневъ, — и Юлія Александровна вся зардѣлась. — Не говорила ли мамъ что-нибудь Темира объ отцѣ?
— Объ Иванѣ Павловичѣ собственно ничего не говорила.
— Она, видите ли, ужасно впечатлительна. Вы не подумайте, m-r Телепневъ, чтобы я желала стѣснить ея свободу; но согласитесь, она вѣдь еще ребенокъ и… — Юлія Александровна не договорила.
«Надо ей помочь», подумалъ Телепневъ.
— Я понимаю васъ, Юлія Александровна, только не доволенъ тѣмъ, что вы со мной не говорите прямо и просто. Вамъ не нравилось, что я ходилъ съ вашей дочерью одинъ но столовой. Вамъ не нравится, можетъ быть, вообще мой тонъ и вы не хотите, чтобы дочь ваша въ 16 лѣтъ сближалась съ молодымъ человѣкомъ. Если это такъ, то не стѣсняйтесь, говорите мнѣ прямо, безъ всѣхъ тѣхъ маневровъ, которыми маменьки такъ часто путаютъ и портятъ своихъ дочерей въ этомъ возрастѣ.
— Ахъ, помилуйте, m-r Телепневъ, я совсѣмъ не то. Вы себя ведете прекрасно; но Темира, кажется, беретъ не тотъ тонъ, какой приличенъ ея лѣтамъ. Я думаю, что ей еще нужно больше уединенія…
Телепневъ усмѣхнулся.
— Вы, Юлія Александровна, овять-таки отвѣчаете мнѣ не прямо. По-просту говоря, вамъ не хочется, чтобы дочь ваша держала себя какъ взрослая дѣвушка. Я это съ первыхъ словъ понялъ и, какъ видите, самъ вызвалъ васъ на объясненіе. Будьте увѣрены, я не подамъ повода ни къ одному замѣчанію, и сдѣлаю это не столько по своимъ убѣжденіямъ, сколько для того, чтобы избавить молодую дѣвушку отъ всякихъ лишнихъ раздраженій.
— Ахъ, нѣтъ, — заохала опять Юлія Александровна — повѣрьте, что я болѣе чѣмъ кто-либо чувствую все благородство вашего поведенія.
«Ну, съ ней пива не сваришь», сказалъ про себя Телепневъ, и поспѣшилъ раскланяться съ маменькой. Она его удерживала, предлагала даже играть съ Темирой въ четыре руки, на что онъ отвѣтилъ, что у Темиры Ивановны болитъ грудь. И не заходя къ Ивану Павловичу, онъ былъ радъ-радехонекъ поскорѣе уйти и на вольномъ воздухѣ освѣжиться сколько-нибудь отъ четырехъ діалоговъ со всѣми членами филистеріи.
Однако, какъ онъ ни злился, но весь образъ молодой дѣвушки, ея тонъ, порывистость движеній, своеобразная впечатлительность засѣли таки въ его думы, а можетъ, быть и поглубже. По крайней мѣрѣ, вернувшись домой, онъ что-то много писалъ въ своемъ меморандумѣ, и на этотъ разъ не химическіе термины, а прописное Т пестрѣло по строчкамъ его памятной книжки.
Юлія Александровна умилилась. Студентъ поразилъ ее своей откровенностію и благородствомъ чувствъ. Она была успокоена на счетъ своей Танички. Не сознаваясь въ этомъ, она ревновала дочь ко всѣмъ, хотя въ сущности была слабая мать, не особенно ищущая нравственнаго вліянія на дочь свою. Ея Jean былъ нумеръ первый, около него она постоянно кудахтала, отъ его желудочнаго разстройства омрачалась или свѣтлѣла ея душевная жизнь. Темирѣ она почти ничего не говорила прямо, но очень много благородными сентенціями въ своемъ обыкновенномъ, сладко-аффектированномъ тонѣ, который давнымъ-давно наскучилъ дѣвушкѣ и раздражалъ ее.
Теперь она стояла между двухъ огней. Съ сестрой бы она простилась хоть сейчасъ, но ее страшно пугало разстройство Ивана Павловича, и еслибъ она знала его разговоръ съ Темирой, она уже давно бы лежала плашмя на своей кровати, въ потокахъ слезъ и истерическихъ припадкахъ.
Въ кабинетѣ Ивана Павловича не слышно было ни шаговъ его, ни храпа. Юлія Александровна подошла къ двери и стала прислушиваться. Войти она не рѣшилась, а отправилась въ комнату дочери. Темира писала, и при входѣ Юліи Александровны припрятала свою записную книжку.
Мать очень нѣжно ее поцѣловала въ темя, обняла за талію и сѣла рядомъ съ ней.
— Я очень довольна этимъ молодымъ человѣкомъ, — заговорила она.
— Телепневымъ?
— Да, мой другъ. Въ немъ есть сердце. Онъ только рѣзокъ на языкъ, но это сгладится. Онъ гораздо лучше, чѣмъ онъ намъ показался въ первые разы. Только, конечно, мой милый другъ, для тебя, напримѣръ, какъ для очень молодой дѣвушки, его образъ мыслей еще не совсѣмъ удобенъ.
Темира сдѣлала нетерпѣливое движеніе.
— Не безпокоитесь, maman, — сказала она спокойно. — Я съ нимъ не буду входить въ разговоры. Что papa? — спросила она, желая перемѣнить матерію.
— Кажется, заснулъ немножко. Ты бы къ нему пошла, около чаю.
— Я не знаю, какъ мнѣ быть, maman. Papa все раздражается.
— Это отъ разстройства, мой другъ. Не спорь съ нимъ. А если на тебя что-нибудь наскажутъ, что же дѣлать, мой другъ, надо потерпѣть. Теперь онъ слишкомъ раздраженъ.
— Нѣтъ, maman, я не пойду.
— Для меня сдѣлай это, для меня. Онъ отецъ.
Дѣвушка долго не отвѣчала.
А въ кабинетѣ Ивана Павловича раздавался только его сапъ. Онъ лежалъ на своемъ турецкомъ диванѣ навзничь, заложа руки за голову. Тихими шагами черезъ маленькую дверцу вошла Нина Александровна, надѣвши послѣ ухода Телепнева бѣлый пеньюаръ.
Деулинъ тотчасъ проснулся и вскочилъ на ноги.
— Что вы валяетесь, Иванъ Павловичъ, — сказала Нина Александровна шутливымъ, но мягкимъ тономъ, и усѣлась къ камину.
— Я еле-еле живъ, — прошепталъ Иванъ Павловичъ.
— А вы бы поѣхали въ клубъ.
— Зачѣмъ вы меня мучите? — трагически зашепталъ Иванъ Павловичъ.
— А полно, Jean. Ты такъ на себя напустилъ хандру, что съ тобой рѣшительно нельзя говорить, я не хочу тебя раздражать. Мнѣ нужно освѣжиться. Я только на время уѣду отсюда.
— Вы меня обманете.
— Не изъ-за чего, Jean, мнѣ тебя обманывать. Да и тебѣ бы нужно проѣхаться.
— Я знаю, вы поѣдете, я за вали потащусь, и бросите тамъ меня. Кинетесь тамъ на шею первому понавшемуся мальчишкѣ.
— Непремѣнно брошусь.
Иванъ Павловичъ, подобравъ полы своего цвѣтнаго халата, вдругъ опустился на колѣни передъ Ииной Александровной, схватилъ ея руку и началъ порывисто цѣловать.
— Нина, — шепталъ онъ отчаяннымъ шепотомъ: — не покидай меня. Не губи твоего Jean’a. Зачѣмъ намъ разставаться? Я всю свою жизнь искалъ идеала. На любовь къ тебѣ я положилъ все. И теперь я одной ногой стою въ гробу.
— Полно, Jean, — тихо отвѣтила Нина Александровна, и наклонившись поцѣловала его въ лобъ. — Я съ тобой не стану говорить серьезно до тѣхъ поръ, пока ты не перестанешь быть нервной женщиной.
— Я буду спокоенъ, — шепталъ задыхаясь Деулинъ — мнѣ нужна только вѣра, не отнимай у меня только вѣры въ то, что ты не покинешь меня.
— Стань мужчиной. Мучить тебя я не хочу, и если хѣду на дняхъ, то не надолго.