— Обмани меня, Нина, обмани, но не отнимай надежды.
— Но пока я здѣсь, Jean, я хочу быть спокойна. А то кончится тѣмъ, что я не стану показываться въ гостиной.
— Что это такое! — завопилъ Иванъ Павловичъ вставая. — Не опять ли эта дѣвчонка осмѣлилась сказать что-нибудь!
— Я отказываюсь, Jean, выслушивать ея дерзости.
— Умоляю тебя, мой ангелъ, — и Деулинъ опять опустился на колѣни — не волнуйся. Я всѣмъ пожертвую, заставлю ихъ почувствовать, что я отецъ. Я выгоню ихъ.
— Выгонять не нужно, а стыдно быть такой тряпкой, какъ ты, Jean, въ своемъ семействѣ.
Иванъ Павловичъ всталъ и заходилъ по кабинету.
— Вонъ изъ этого дома, — задекламировалъ онъ. — Что мнѣ дороже: ты или онѣ! Ѣдемъ завтра.
— Ну, вотъ ты какой ребенокъ, Jean. Пи съ чѣмъ ты не умѣешь справиться. Не слѣдуетъ ѣхать, ни сегодня, ни завтра. А ты сдѣлай такъ, чтобы съ тобой можно было говорить на человѣческомъ языкѣ и чтобы въ твоемъ семействѣ можно было спокойно сидѣть въ гостиной.
Нина Александровна встала.
— Не уходи, — зашепталъ опять Иванъ Павловичъ. — Только съ тобой я оживаю.
— Нѣтъ, Jean, у меня мигрень, я вся расклеилась. Завтра, если все будетъ такъ, какъ я просила, могу съ тобой посидѣть подольше.
Иванъ Павловичъ схватилъ ея обѣ руки и покрылъ ихъ поцѣлуями. Она вывернулась и подошла къ двери.
— Вмѣсто того, чтобы валяться, ѣхалъ бы ты лучшт въ клубъ сегодня, — завершила она и юркнула въ дверцу.
Иванъ Павловичъ опять заходилъ, подирая кудри. Подойдя къ сонеткѣ, онъ дернулъ очень сильно и приказалъ вошедшему лакею позвать къ себѣ барышню, которая въ это время слушала англійское чтеніе Юліи Александровны.
— Ну, вотъ, видишь, дитя мое, — заговорила маменька — отецъ желаетъ тебя видѣть. Надо было предупредить его желаніе.
— Онъ вѣрно сдѣлаетъ мнѣ какую-нибудь сцену, maman.
— Поди, дитя мое.
— Да я пойду, коли онъ зоветъ.
Юлія Александровна проводила дочь въ гостиную. Она опять-таки не рѣшилась войти въ кабинетъ, но стала холить въ темной половинѣ гостиной, куда открывалась дверь отъ Ивана Павловича.
Нe успѣла Темира сдѣлать пяти шаговъ отъ двери, какъ отецъ накинулся на нее.
— Иди просить прощенье у тетки.
— Мнѣ не въ чемъ извиняться, papa.
— Несчастная, не раздражай меня. Vas, ou je te maudis!
Юлія Александровна услыхала этотъ возгласъ. Она вся затрепетала и взялась за ручку двери. Темира стояла, опустивши руки и голову. Она рѣшилась все выслушать отъ отца и ничѣмъ не возмущаться.
— Иди! — кричалъ онъ — не выводи меня изъ предѣловъ. Я могу быть страшенъ.
— Ты скажи, по крайней мѣрѣ, papa, въ чемъ я виновата.
— Ты нагрубила опять теткѣ.
— Когда же?
— Какъ ты смѣешь мнѣ предлагать такіе вопросы, — и каблуки Ивана Павловича застучали по кабинету съ силою.
Юлія Александровна, держась за ручку двери, чуть ие упала въ обморокъ. Любовь къ дочери однако на этотъ разъ пересилила. Она пошла и тотчасъ же обняла Темиру, точно желая показать, что способна защищать дочь противъ отцовскаго гнѣва.
— Порадуйтесь, сударыня, — возопилъ онъ, увидѣвъ жену. — Вы ей натолковали, что она фениксъ. Да что я наконецъ такое? — и онъ вытаращилъ глаза. — Я не господинъ своихъ поступковъ? Вы изъ нея сдѣлали дрянную дѣвчонку, — да я-то не хочу вамъ потакать. Слышите, не хочу. Sortez! — крикнулъ онъ Темирѣ. — Obéissez, ou je vous maudis sur-le-champ!
Юлія Александровна взвизгнула, опустилась на стулъ и начала стонать. Темира опять ничего не отвѣтила отцу, и вышла изъ кабинета. Мать была въ такомъ состояніи, что даже мужъ не рѣшился продолжать свое оранье и кончилъ тѣмъ, что разлегся на диванъ, задравши ноги вверхъ. Юлія Александровна тихо плакала и повторяла все:
— Это ужасно, Jean, прости ей, она еще ребенокъ…
— Идите и оставьте меня въ покоѣ. Возитесь съ вашей дочерью, убейте мужа. Онъ уже стоитъ одной ногой на краю гроба.
Темира пошла прямо въ комнату Нины Александровны н задыхаясь сказала ей:
— Я прошу васъ передать papa, что я извиняюсь предъ вами во всемъ, что вамъ показалось обиднаго.
Нина Александровна хотѣла было начать нервное изліяніе, но Темира не дождалась ея отвѣта и повернула вонъ изъ комнаты.
Телепневъ получилъ записку отъ Нины Александровны такого содержанія:
«Во-первыхъ, простите меня. Я была больна и хорошенько не поняла васъ. Не откажите мнѣ въ поддержкѣ и вѣрьте, что я искренно васъ уважаю. Я поступала такъ, какъ вы мнѣ посовѣтовали. Сегодня я думаю приготовить Ивана Павловича къ моей поѣздкѣ, которая состоится на-дняхъ. Я его ничѣмъ не пугаю, а напротивъ обнадеживаю. Будьте вечеромъ у насъ и постарайтесь не дать ему малодушествовать. Можетъ быть, найдете для меня доброе-слово. Душевно преданная вамъ Нина.»
Записку эту Телепневъ получилъ чрезъ два дня послѣ того вечера, когда имѣлъ четыре діалога.
Онъ упрекалъ себя, вернувшись тогда изъ филистеріи, за объясненіе съ Ниной Александровной, смѣялся надъ своимъ идеализмомъ и неумѣстнымъ посредничествомъ; но полученію записки онъ очень обрадовался, хотя и не признался себѣ въ этомъ чувствѣ. Записка давала ему прямой поводъ отправиться въ филистерію. А филистерія что-то очень скоро перестала быть для него чужою. Онъ уже не могъ не сознавать, что всѣ инстинкты его натуры возбуждены отъ столкновенія съ крупной личностью молодой дѣвушки. Мужское самолюбіе сильно зашевелилось. Но еще-громче заговорили тѣ душевныя побужденія, которыя дремали въ Телепневѣ цѣлыхъ четыре года подъ прикрышкой чисто-умственныхъ интересовъ. Эта высокая дѣвушка съ большими глазами, каждымъ своимъ словомъ заставляла оглянуться на самого себя, гораздо больше требовала, чѣмъ давала, не прощала ни одного неискренняго движенія и ревниво стояла на стражѣ своего женскаго достоинства.
«Да», говорилъ себѣ Телепневъ: «любовь такой дѣвушки не легкая вещь; за то стоитъ добиться этой любви. Она отталкиваетъ меня своею гордостью, но я все-таки сдѣлаю такъ, чтобы смягчить ея впечатлѣнія въ этой глупой и возмутительной семейкѣ».
Думая о Темирѣ, Телепневъ началъ относиться къ себѣ несравненно строже и чувствовать все больше и больше, что нѣмецкая работящая жизнь слишкомъ уже окрасила его въ свою краску. Его разговоръ отзывался резонерствомъ, онъ не могъ попасть въ тонъ людей менѣе его развитыхъ и отталкивалъ ихъ съ первыхъ же словъ. А ему хотѣлось уже вызвать искренность Темиры во что бы то ни стало, заставить ее цѣнить то, что въ немъ было прямаго, серьезнаго, молодаго.
Не совсѣмъ-таки терпѣливо дожидался Телепневъ семи часовъ, чтобы, пославши Якова за фурмановъ, начать одѣваться.
«Пожалуй, придется отпѣвать жуира», пошутилъ онъ про себя.
Только-что вошелъ Телепневъ въ сѣни, онъ тотчасъ же по испуганному лицу горничной, которая ему отворила, догадался, что надъ фи листеріей стряслась какая-нибудь бѣда.
— Что Иванъ Павловичъ? — спросилъ онъ.
— Ихъ схватило-съ шибко. За докторомъ послали.
«Должно быть, лизнулъ чего-нибудь». И Телепневъ поспѣшно поднялся наверхъ.
Въ гостиной Юлія Александровна лежала въ истерикѣ. Надъ ней стояла Темира и пожилая горничная.
— Что съ вашимъ отцомъ? — спросилъ тихо Телепневъ, подойдя къ дѣвушкѣ.
— Подите, подите къ нему, — отвѣтила она и опустилась на колѣни предъ матерью, давая ей какія-то капли въ рюмкѣ.
Телепневъ бросился въ кабинетъ. Деулинъ, весь блѣдный, съ раскрытымъ воротомъ рубашки, лежалъ и барахтался на диванѣ. По разнымъ подробностямъ обстановки, Телепневъ тотчасъ догадался, чего лизнулъ Иванъ Павловичъ. Лакей стоялъ у изголовья и подавалъ ему что-то такое пить. Иванъ Павловичъ стоналъ и дрягалъ ногами, закатывая глаза.
— Что это съ вами? — спросилъ весело Телепневъ.
— Дайте мнѣ умереть, — замычалъ Иванъ Павловичъ.
— А вотъ посмотримъ еще. Что это у тебя такое? дай-ка мнѣ.
И Телепневъ взялъ кружку у человѣка. Въ ней было молоко.
— Ты можешь выдти пока, я останусь при Иванѣ Павловичѣ.
Телепневъ тотчасъ увидалъ, что Ивана Павловича не очень забираетъ, что, вѣроятно, онъ только попробовалъ запрещеннаго плода.
— Насталъ мой послѣдній часъ, — стоналъ жуиръ.
— Что это вы затѣяли, а? Эхъ, Иванъ Павловичъ, и отравиться-то хорошенько не умѣли. Вѣдь, я говорилъ, что мышьякомъ грубо.
— Нельзя меня спасти! — вдругъ вскричалъ жуиръ и вытаращилъ глаза.
— А вотъ выпейте-ка, выпейте.
И Телепневъ началъ лить ему въ горло, сѣвши рядомъ съ нимъ на диванъ.
— Я знаю-съ, — шепталъ ему Иванъ Павловичъ: — наука безсильна, я долженъ умереть — и я умру. Я умру!… — завопилъ онъ.
— Ну, вотъ видите, какъ вы кричите. Коли бы вы кончались, — такого діапазону бы не было.
— Го, хо, хо! Я вижу смерть. Ай!…
Иванъ Павловичъ схватился за животъ.
— Ну, сразу, Иванъ Павловичъ, разумѣется, не пройдетъ; кой-чего похлебаете. Да ужь признайтесь мнѣ,— много ли хватили; лизнули только?
— Я былъ въ изступленіи, mon cher.
— Не вѣрится. Еслибъ въ изступленіи, такъ накушались бы поплотнѣе.
— О, вы не знаете. Бѣдная жена! Мнѣ ее жаль. Но я долженъ былъ покончить съ жизнію. Кто меня спасетъ? — глухо спросилъ Иванъ Павловичъ и вытаращилъ опять глаза.
— Да и я васъ спасу, коли хотите; а то сейчасъ докторъ пріѣдетъ. Вы только пейте вотъ.
Отворилась дверь, выглянула Темира.
Телепневъ подошелъ къ ней и тихо сказалъ:
— Ничего нѣтъ серьезнаго; подите, успокоите maman. Я побуду здѣсь до пріѣзда доктора.
Голова Темиры скрылась.
Внизу раздался звонокъ.
— Ну, вотъ и докторъ, Иванъ Павловичъ. Только, пожалуйста, вы не говорите ужь ему лишняго. Онъ и самъ догадается.
— Что-жь, я готовъ къ смерти.
— Вы все не то. Лежите спокойнѣе, вамъ сейчасъ, пропишутъ лекарство, и завтра вы будете здоровы.
Иванъ Павловичъ разлегся въ страдальческо-безпомощной позѣ. Телепневъ вышелъ въ залу, когда старикъ-докторъ — туземная знаменитость — только-что входилъ. Онъ остановилъ его въ дверяхъ и тихо, въ двухъ-трехъ словахъ, разсказалъ ему, въ чемъ дѣло. Докторъ приказала, увести Юлію Александровну и раздѣть, и тотчасъ же отправился вслѣдъ за Телепневымъ въ кабинетъ.