Больной началъ было говорить ему трагическія полунѣмецкія, полу-французскія фразы, но угрюмый старикъ тотчасъ сѣлъ писать рецептъ, даже безъ всякихъ разговоровъ. Но Иванъ Павловичъ все-таки не унимался.
— Sauvez-moi, docteur! — вопилъ онъ, дрыгая ногами. — Ich bin todt.
— Seien Sie ruhig, — повторялъ старикъ, прописывая рецептъ.
Онъ всталъ, переговорилъ съ Телеппевымъ, принимая его, кажется, за студента медицины, еще разъ подошелъ къ больному и, улыбаясь, съ нѣмецкимъ акцентомъ проговорилъ:
— Il n’y а pas de danger.
Распорядившись о лекарствахъ, Телепневъ остался опять возиться съ Иваномъ Павловичемъ, тотъ кувыркался по дивану и въ антрактахъ выкрикивалъ фразы.
«Гдѣ же эта виновница всѣхъ золъ», спрашивалъ Телепневъ. «Ужь и она не лизнула ли чего-нибудь, или не похитилъ ли ее какой-нибудь заѣзжій иностранецъ?»
Онъ заглянулъ въ залу. Тамъ никого не было.
«Пускай его пока покорячится.»
Телепневъ позвалъ Григорія, приказалъ ему стоять около Ивана Павловича и подавать ему молоко до тѣхъ моръ, пока привезутъ лекарство. Онъ безъ всякихъ разспросовъ отправился прямо въ комнату Нины Александровны. Въ корридорчикѣ его остановила дѣвушка.
— Вамъ куда-съ? Барышня нездоровы.
— Лежитъ?
— Да-съ, лежатъ.
Телепневъ подался было назадъ.
— А все-таки, моя милая, доложите Нинѣ Александровнѣ, что мнѣ бы очень хотѣлось ее видѣть. Можетъ быть, она меня приметъ.
Въ комнатѣ послышался разговоръ и шумъ мебели.
— Пожалуйте-съ, — пригласила горничная Телепнева, минуты черезъ три.
Нина Александровна въ пеньюарѣ, покрытая шалями, лежала на диванѣ очень больная, съ головой, повязанной бѣлымъ платкомъ. Въ комнатѣ стоялъ запахъ валерьяны.
— Ну что? — спросила она. — Какъ Jean? Я двинуться не могу.
— Ну вотъ. Нина Александровна, и доигрались.
— Опасенъ?
— Ну, умереть-то не умретъ. Да зачѣмъ же было его до этой комедіи-то допускать?
— Развѣ я виновата? Я дѣйствовала съ нимъ такъ мягко. Но сегодня утромъ я сказала ему только, что поѣду на будущей недѣлѣ.
— Ну, и напрасно, Нина Александровна. Вы бы ему ничего не говорили; а объявили бы наканунѣ отъѣзда, ивъ такомъ видѣ, чтобъ онъ не видалъ въ этомъ своего смертнаго приговора.
— Несчастный человѣкъ!
— Да ужь мизерикордію-то мы оставимъ, а подумаемъ лучше, какъ исправить дѣло, чтобы другой разъ такая штука ие повторилась.
— Я согласна даже притвориться, — прошептала Нина Александровна.
— Возьмите вы ужь на себя мужество какихъ-нибудь мѣсяцъ, полтора, а тамъ все обойдется, вы хорошо знаете Ивана Павловича. У него мелодраматическіе замыслы остынутъ какъ разъ.
— Я вамъ такъ благодарна, m г Телепневъ, — томно сказала Нина Александровна, протягивая ему свою красивую и, на этотъ разъ, очень горячую руку.
— Да ужь мы объ этомъ потомъ потолкуемъ, Нина Александровна. А теперь я нойду опять къ Ивану Павловичу: вѣроятно, привезли лекарство. Мы его деиька три, четыре попоимъ, а тамъ приличное наставленіе прочтемъ.
— Вы такъ добры, — проговорила Нина Александровна.
— Къ вамъ заходилъ докторъ?
— Нѣтъ; я терпѣть ихъ не могу. Я сама себя лечу.
— Что вы принимаете? Впрочемъ я слышу валерьяну.
— Да. Отъ мигрени спиртъ у меня есть.
— Ну, и прекрасно.
— Я не знаю, что съ сестрой; — чувствую, что предстоятъ еще безконечныя сцены.
— А вы только будьте помягче, Нина Александровна. Ужь не такая ваша сестра женщина, чтобъ ее бояться.
— Боже, когда я вырвусь изъ этого дома!
— Когда я вамъ прикажу, — закончилъ Телепневъ и разсмѣялся. — А теперь лежите спокойно и ждите отъ меня добрыхъ вѣстей.
Нина Александровна приподнялась и очень нѣжно пожала руку красивому студенту, который велъ себя такъ безцеремонно.
Отпаивалъ Телепневъ Ивана Павловича принесенными лекарствами и балагурилъ съ нимъ часа полтора. Тотъ все не хотѣлъ еще выйти изъ патетическаго тона.
— Уходя въ могилу, — шепталъ онъ ослабѣвшимъ голосомъ: — мнѣ пріятно видѣть среди юношей — un excellent cœur, comme le vôtre. Наша молодежь — въ вей нѣтъ сомнѣнія, mon cher, сомнѣнія нѣтъ. Ну, а какъ у меня въ желудкѣ тамъ — язвы начнутся?
— Коли хорошо попьете вотъ этой штуки, такъ никакихъ язвъ не будетъ.
— Да-съ. Ну, а какое же это дѣйствіе имѣетъ? Химическое дѣйствіе?
— Нѣтъ, обволакиваетъ стѣнки желудка.
— Да-съ! Ну, если оно только обволакиваетъ, значитъ, какъ же онъ уничтожится?
— Да ужь вы объ этомъ не безпокойтесь, Иванъ Павловичъ; послѣ завтра будете на ногахъ.
— Что мнѣ жизнь, mon cher, зачѣмъ вы меня оставили жить? Зачѣмъ вы меня оставили жить?
— Да затѣмъ, что вамъ не изъ чего было умирать.
— Какъ не изъ чего-съ! — вытаращилъ глаза Иванъ Павловичъ.
— Да такъ. Развѣ еще лизнете. А этой порціи мало.
— О! — застоналъ Иванъ Павловичъ. — Никто не пойметъ моихъ страданій!
И все это было вперемежку съ кувырканіями по дивану и разными другими эволюціями, которыя производилъ раскисшій и перетрусившій Иванъ Павловичъ.
Наконецъ онъ совсѣмъ ослабъ. Телепневъ велѣлъ его раздѣть и закуталъ; позвалъ горничную и посадилъ ее въ кабинетѣ, растолковавши, какое лекарство подавать, когда Иванъ Павловичъ проснется.
Онъ хотѣлъ было отправиться и на половину Юліи Александровны, но дѣвушка ему сказала, что «онѣ тоже забылись».
«Куда же пойти», подумалъ Телепневъ: «къ прелестной Нинѣ? Нѣтъ, она мнѣ тоже надоѣла. Посижу здѣсь и отдохну маленько. Тотъ уродъ закорячится скоро. А гдѣ же Темира?» мелькнуло у него.
Онъ присѣлъ къ столу и взялъ книжку фраицузскаго журнала. Какъ онъ только остался одинъ самъ съ собой, опять тревога заговорила въ немъ. Онъ все точно собирался на какую-то битву.
«Если бы теперь», думалъ Телепневъ, разсѣянію смотря въ книгу: «эта дикая, но прелестная дѣвушка позволила только подойти къ ней искреннимъ привѣтомъ… Неужели я буду настолько слабъ, что поддамся ея болѣзненному настроенію, что она ускользнетъ и останется чужой.
— Что papa? — раздался надъ нимъ тихій, тревожный голосъ.
Онъ бросилъ книгу и быстро приподнялся.
— Заснулъ.
— Боже! — прошептала дѣвушка и въ изнеможеніи опустилась на кресло.,
Она глотала свои слезы и задыхалась.
Телепневъ нагнулся надъ ней.
— Вѣрьте мнѣ, — заговорилъ онъ: — никакой опасности нѣтъ. Я не обманываю васъ, послѣ-завтра Иванъ Павловичъ будетъ уже на ногахъ.
— Онъ отравился? — спросила дѣвушка, уставивъ на него свои большіе расширившіеся глаза.
— Нѣтъ, нѣтъ. Повторяю вамъ, черезъ два дня — онъ здоровъ.
— Онъ принялъ ядъ, я эго знаю, я эго видѣла. Зачѣмъ же эго? Эго все изъ-за той… Какое оскорбленіе maman!…
Дѣвушка залилась слезами. Телепневъ слушалъ ее, едва сдерживая свое волненіе. Онъ былъ глубоко растроганъ неожиданными изліяніями этой гордой души. Онъ взялъ Темиру за руку, колѣна его подогнулись. Онъ едва устоялъ на мѣстѣ.
— Не страдайте такъ, — прошепталъ онъ. — Не — стоитъ. Я говорю вамъ, не стоитъ.
Дѣвушка вдругъ перестала плакать и, не отрывая руки своей, бросила на Телепнева особенный, не то страстный, не то пугливый взглядъ.
— Вы говорите, не стоитъ, — зашептала она отрывисто. — Это правда. Слушайте, что я вамъ скажу. Мнѣ холодно. Я не могу, я не умѣю ихъ любить. Куда-то улетѣло то, что я прежде чувствовала. Я оскорблена за maman. Но я не страдаю за нее, я за себя страдаю. Охъ, какъ мнѣ холодно, если бы вы знали. Молиться я не могу, и давно ужь не молюсь. Еслибъ здѣсь меня вдвое больше любили — я бы то же чувствовала.
— Но вѣдь это ужасно! — вдругъ вскричалъ Телепневъ. — Вы хороните себя въ шестнадцать лѣтъ. Вы сильнѣе всѣхъ близкихъ вамъ людей; не распускайтесь.
— Я не могу такъ, — шептала дѣвушка. — Или все, или ничего. Когда меня разъ обманутъ, — я не забываю. Надо мной все дѣлали опыты. И теперь я отталкиваю всѣхъ.
— Но зачѣмъ же всѣхъ? Я васъ знаю два мѣсяца. Вы меня встрѣтили съ недовѣріемъ, враждебно, по отчего же я тотчасъ понялъ васъ, отчего же меня не охладила ваша гордость, весь вашъ образъ? Узнайте меня, Темира. Дайте мнѣ хоть на одну минуту сблизиться съ вами, дайте мнѣ хоть сколько-нибудь освѣжить и развлечь васъ.
— А вамъ не холодно? — спросила дѣвушка — васъ не давитъ ничто, вы можете молиться?
— Я живу, Темира, и хочу жить. Полгода тому назадъ мнѣ казалось, что ничего мнѣ не нужно, кромѣ моихъ книгъ и стклянокъ. Я напускалъ на себя и сухость, и жесткость, и нелюдимый эгоизмъ. А теперь мнѣ опять хочется быть съ людьми, ссориться и ладить съ ними, любить ихъ, помогать имъ. Вотъ я васъ увидалъ… Вы хотите себя ожесточить; а почему вы знаете, что со всей вашей гордостью, изломанностью, со всѣмъ, что въ васъ есть горькаго и болѣзненнаго, не явитесь въ жизни другаго человѣка, какъ свѣтлая звѣзда, какъ новая сила?…
Дѣвушка слушала, не поднимая глазъ на Телепнева. Онъ уже не владѣлъ собою, схватилъ ея руку и прижалъ къ губамъ.
Дѣвушка выпрямилась и вся задрожала. Телепневъ чувствовалъ на губахъ своихъ трепетаніе ея блѣдной руки съ тонкими нервными пальцами.
— Скажите слово, бросьте вашу маску. Дайте мнѣ полюбить васъ! — вскричалъ онъ и, не выпуская ея руки изъ своихъ рукъ, взглянулъ на Темиру такимъ взглядомъ, отъ котораго она вся зардѣлась. — Я васъ не обману, — шепталъ Телепневъ. — Я не могу, не могу уйти отъ васъ!
Свѣтлая улыбка преобразила лицо дѣвушки и перешла въ страстно-торжественное выраженіе.
— А съ вами мнѣ не будетъ холодно? — сказала она замедленнымъ, но почти спокойнымъ голосомъ. — Мнѣ нельзя половину, мнѣ нужно всего человѣка.
Телепневъ поцѣловалъ руку и повторялъ со слезами въ голосѣ:
— Вѣрьте, вѣрьте мнѣ.
Изъ кабинета послышались оханье и стоны Ивана Павловича.
— Подите къ papa, — вдругъ сказала Темира, отнимая свою руку.
Телепневъ почти ничего не слыхалъ и не видалъ. Онъ схватился за голову, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону и опять подошелъ къ Темирѣ.
— Я васъ не пущу отъ себя! — почти вскричалъ онъ.