Она вскинула на него глазами и молча сильно пожала ему руку.
Онъ бросился бѣгомъ къ Ивану Павловичу.
Тотъ опять разметался, скинулъ съ себя одѣяло, теребилъ кудри и вопилъ бѣлужиной:
— Господи, когда ты меня приберешь! Empoison-nez-moi de grâce!
Телепневъ, вмѣсто всякаго отвѣта, началъ поить его лекарствами и укутывать въ одѣяло.
— Да вы, Иванъ Павловичъ, зачѣмъ разметались-то; вѣдь надо животъ-то потеплѣе держать.
Онъ едва могъ исполнять свою роль сидѣлки. Руки его тряслись, въ вискахъ стучало. Къ счастію, Иванъ Павловичъ накорячивпшсь опять забылся. Телепневъ сказалъ дѣвушкѣ, какъ ему давать лекарство, и поспѣшилъ въ гостиную.
Темиры не было. Оиъ опустился на диванъ н, тяжело дыша, прислушивался къ каждому шороху, къ каждому скрипу двери. Наконецъ она показалась изъ своей комнаты. Онъ подбѣжалъ къ ней.
— Maman очень слаба, — начала она своимъ обыкновеннымъ строгимъ голосомъ. — Она васъ благодаритъ за отца. Прощайте, вамъ нужно ѣхать.
Телепнева такъ и обдало холодомъ. Онъ протянулъ ей руку.
— Зачѣмъ вы такъ со мной прощаетесь, Темира?
— А какъ же? — отвѣтила дѣвушка, не подавая ему руки.
На губахъ ея явилась насмѣшливая улыбка.
— А вѣдь это очень смѣшно было…
— Что смѣшно? — почти съ ужасомъ спросилъ Телепневъ.
— А вотъ-то, что между нами было тутъ у стола.
И съ этими словами она пошла къ двери.
Телепневъ хотѣлъ къ ней броситься, но онъ былъ ошеломленъ.
— «Господи! что это за дѣвушка, что это за дѣвушка!» шепталъ онъ съ страшной душевной болью.
Варцель слышалъ изъ своей комнатки, что Телепневъ вернулся отъ Деулиныхъ часу въ одиннадцатомъ; но къ нему не зашелъ.
«Частенько онъ сталъ похаживать въ филистерію», подумалъ нѣмецъ. «Вѣрно дочурка его забрала за живое. Ну, да оно что же? Ему можно. Кончитъ курсъ — женится. Охъ, только бы хорошая дѣвушка, — вздохнулъ добрый Варцель, преисполненный самыхъ теплыхъ желаній своему пріятелю. — Поразспрошу-ка его завтра немножко. Вѣдь, кто ужь влюбился, тому непремѣнно нужно вылить все.»
И взялъ онъ опять въ руки фармакологію, и началъ зазубривать хинные препараты. Утромъ, часу въ девятомъ, онъ отправился въ своемъ халатикѣ черезъ холодныя сѣни пить чай къ Телепневу. Телепневъ былъ уже совсѣмъ одѣтъ.
— Куда это ты такъ рано? — спросилъ Миленькій.
— Да видишь, нужно будетъ съѣздить къ Деулинылъ.
— Да что-жь ты тамъ будешь въ девять часовъ-то дѣлать?
— Да самъ онъ очень заболѣлъ, жена также; ну, никого нѣтъ въ домѣ.
— Такъ ты кураторомъ. Чтобы нашему брату практику-то предоставить. Ты смотри, донесемъ на тебя, незаконно дѣйствуешь.
Телепневъ казался очень разстроеннымъ и, расхаживая по комнатѣ, урывками пилъ чай.
— Ты хоть китайскими-то травами угости, что-ли.
— Извини, братъ. — Онъ позвонилъ.
— Да ты что это, дружище, какъ нахохлился?
— Такъ.
— Да ужь ты не финти. Я вижу, что не такъ. Что-жь, видно, братъ, заговорило ретивое?
А дѣва русская Гаральда презираетъ.
Да ты скажи-инъ. Полегчаетъ.
— Ты, Миленькій, пожалуйста, ко мнѣ не приставай, у меня ужь такой характеръ: пока что внутри не перегорѣло, ничего ты отъ меня не добьешься.
— Да я ничего, дружище, приставать не стану. Такъ ты ступай, коли нужно.
Дверь съ трескомъ отворилась, влетѣлъ хохолъ.
— Шкандалъ, братцы! — закричалъ онъ и завлекался. — Большое мордобитіе.
— Врешь ты, Мальчикъ у ручья, — послалъ ему въ отвѣтъ Варцель.
— А вы послушайте. Ваничка кинулъ свою шинель на полъ, сѣлъ къ окну, потомъ опйть вскочилъ и расположился по срединѣ комнаты, размахнувши руками.
— А ты говори, да не плюйся.
— Тутъ, братцы, такое дѣло, что плюйся или нѣтъ, все выходитъ дрянь. Знаете вы, тутъ фуксъ былъ у бурсаковъ, черноватый, Севрюгинъ, кажется, по фамиліи, изъ Астрахани.
— Алексисъ, говори кратче, — поддразнивалъ Варцель.
— Ну, такъ вотъ этотъ Севрюгинъ, еще какъ въ корпораціи былъ, все нѣмцевъ задиралъ, и въ одномъ семестрѣ сорвалъ двѣнадцать шкандаловъ. На пистолетахъ пять, ей-богу, пять, и ни разу не былъ раненъ.
— Ну? — подтолкнулъ уже Телепневъ.
— Ну вотъ, государи мои, этотъ самый Севрюгинъ столкнулся тутъ гдѣ-то около «Лондона» съ нѣмцемъ, съ однимъ Тевтонцемъ. Тотъ его и шарахъ съ тротуара-то. Севрюгинъ къ нему секунданта: давай, говоритъ, удовлетвореніе. А нѣмецъ-то, поджавши руки въ боки, говоритъ: шалишь, вы всѣ, говоритъ, сколько васъ тамъ ни на есть, Рутенцы fuhren hinein bis Sie sich dem allgemeinen Comment fügen, т. e., дескать, вы всѣ, такіе-сякіе, на фершисѣ, и можно, дескать, васъ по мордасамъ бить, какъ кнотовъ, и сатисфакціи вамъ не давать.
— Ну, я такъ и зналъ, — вскричалъ Миленькій — ужь эти бурсаки не могутъ!
— Ну, что-жь Севрюгинъ-то? — спросилъ Телепневъ, начиная заинтересовываться разсказомъ Ванпчкп.
— Ну, вотъ въ этомъ-то и штука. Ужь его, братцы, у нѣмцевъ не даромъ прозвали Mordkerl. А онъ ни на пистолетахъ, ни на рапирахъ аза въ глаза не смыслитъ, а только, знаете, хорохорится, форсу имъ задаетъ. Ты, говоритъ, мнѣ, нѣмецъ, сатисфакцію дать не хочешь, такъ я же тебя уконтентую. Сегодня утромъ, вотъ часъ тому назадъ, отправляется онъ, взялъ двоихъ свидѣтелей изъ бурсаковъ, въ переулочекъ, знаете, за университетомъ-то, стоитъ и дожидается, какъ Вильгельмъ Тель. А Тевтонецъ-то живетъ, братцы, у сапожника Канаста. Выходитъ онъ въ девятомъ часу изъ дому съ двумя тоже Тевтонцами. Фамилія этому нѣмцу Купфершмидтъ. Севрюгинъ сейчасъ къ нему на встрѣчу, поровнялся: «зачѣмъ, говоритъ, Купфершмидтъ, ты не даешь мнѣ сатисфакціи?» А Тевтонецъ ему отвѣчаетъ: «ты, говоритъ, на фершисѣ, и никакой, говоритъ, сатисфакціи я тебѣ давать не намѣренъ». Севрюгинъ разсвирѣпѣлъ. У него ужь умыселъ-то былъ. Какъ выхватилъ онъ, братцы, изъ-подъ пальто ремень съ пряжкой, да и звякнулъ Тевтонца въ самую рождественскую часть — глазъ чуть не вышибъ. Нѣмецъ-то, говорятъ, завопилъ. А другіе два бурша кинулись на Севрюгина. Севрюгинъ отъ нихъ драло. А Купфершмидтъ этотъ кричитъ: «оставьте, тащите меня въ клинику, глазъ онъ мнѣ выхватилъ».
Ваничка перевелъ духъ, наплевавшись вдоволь.
— Ну, что, братцы, хороша исторія?
— Эхъ, бурсаки, бурсаки! — кричалъ Варцель, забѣгавши по комнатѣ.
— Да что такъ возмущаешься, Миленькій? — спросилъ его Телепневъ.
— Да помилуй, братецъ, вѣдь это чѣмъ пахнетъ?
— Я вѣдь про то-то и говорю, — заплевался Ваничка: — чѣмъ это пахнетъ и для насъ всѣхъ. Вонъ тоже и Палей толкуетъ — чортъ съ ними, съ бурсаками. Но ему хорошо, — онъ косая сажень въ плечахъ. А вѣдь до насъ тоже доберутся, мы вѣдь комана тоже не гарантируемъ вмѣстѣ съ бурсаками. Вооружайтесь, братцы, вооружайтесь. Нѣмцы-то развѣ эту штуку оставятъ такъ? «Варфоломеевская ночь» будетъ! — крикнулъ Ваничка такъ, что Яковъ, который въ эту минуту несъ чай, чуть-чуть не уронилъ подносъ.
— Да, — заговорилъ Варцель: — теперь будетъ общее мордобитіе.
— «Варфоломеевская ночь»! — крикнулъ Ваничка.
— Полноте, — останавливалъ ихъ Телепневъ. — Надо вѣдь хорошенько узнать, въ чемъ дѣло. Что-жь тутъ трусу-то праздновать.
— Да вѣдь я же тебѣ все толкомъ разсказываю, — началъ хохолъ. — Бурсаки ужь перетрусили. Прибѣжали отъ нихъ, просятъ насъ сейчасъ туда на квартиру, къ тому, къ шаржиртеру, сходку составить.
— А! — прервалъ Варцель: —вотъ они бурсаки, теперь за насъ, не бойсь, взялись. У! я бы ихъ. Пускай ихъ всѣхъ нѣмцы передушатъ. Впередъ наука будетъ.
— Такъ, такъ, Миленькій, — болталъ хохолъ: — слѣдовало бы имъ лупку хорошую. Да вѣдь нѣмцы до всѣхъ насъ доберутся, вы разсудите это, братцы. Выйду я теперь на улицу, — станетъ онъ разбирать развѣ: былъ я бурсакомъ или вильдеромъ? Ну и «Варѳоломеевская ночь». Такъ вѣдь надо же какъ-нибудь. Депутацію что-ли составить. Вѣдь надо же не отвѣчать за безобразія бурсацкія!
— Ты не кипятись, Ваничка, — прервалъ его Телепневъ. — На сходку надо пойти. Такое дѣло, разумѣется, можетъ разыграться очень скверно.
«А Темира?» спросилъ его внутренній голосъ.
— Идемте, господа, — сказалъ онъ твердо.
— Поѣдемте, братцы, фурмана возьмемъ. А то ватага наскачетъ — мы безоружны.
— Да нà тебѣ кинжалъ и пистолетъ карманный.
Телепневъ пошелъ въ другую комнату, вынесъ оттуда длинный кинжалъ, когда-то купленный имъ въ К., и засунулъ Ванпчкѣ между двумя петлями пальто.
— Ха, ха, ха! — разразился Варцель: — Ванпчку будутъ потрошить. Дайте срокъ мнѣ одѣться, и маршъ на баталію.
Въ квартирѣ желтаго шаржиртера собралось цѣлое вѣче. Когда Телепневъ съ Варцелемъ и Ваничкой вошли туда, тамъ стоялъ дымъ коромысломъ. Всѣ говорили въ одинъ разъ и толкались изъ угла въ уголъ. Виновникъ скандала, бурсакъ Севрюгинъ, задорливый мальчикъ лѣтъ восемнадцати, что-то опѣшилъ, хотя наружно горячился. Телепневъ увидалъ не только всѣхъ бурсаковъ, за исключеніемъ, впрочемъ, Лукуса, не показывавшагося при дневномъ свѣтѣ, но разныя другія фигуры, вовсе не принадлежащія къ бурсацкому міру. Тутъ былъ и учитель гимназіи, и отставной чиновникъ, слушавшій лекціи на медицинскомъ факультетѣ, и еще черноватый русскій, въ мундирѣ военнаго покроя съ бѣлыми пуговицами, и даже два купца. Всѣ страшно хорохорились и ругали нѣмцевъ.
— Что, братъ, тутъ дѣлать, — сказалъ Палей, отводя Телепнева въ сторону: — наскочили эти Пелазги на побоище.
— Да вѣдь дѣлать нечего, рано или поздно это должно было случиться. И нѣмецкая-то дурь не втерпежъ. Человѣка лишать правъ за то, что онъ не хочетъ признавать ихъ глупостей!
Телепневъ почувствовалъ себя въ болѣе раздраженномъ и воинственномъ состояніи, когда потолкался минутъ пять — десять между всей этой компаніей. Ужь тутъ не различали «Пелазговъ» отъ «Эллиновъ». Всѣ болѣе или менѣе раззадорились на чухонцевъ.
— Ну, что же, господа, — началъ Палей, обращаясь ко всему собранію: — надо на чемъ-нибудь порѣшить.
— Да, да, да, — вскричали бурсаки — сдѣлайте ргоpositum.
— Что-жь вы хотите, бить что-ли нѣмцевъ, господа? — спросилъ немного язвительно Палей. — Вѣдь ихъ пятьсотъ человѣкъ, а насъ двадцать пять.