— Да вѣдь это чортъ знаетъ что такое! — кричали со всѣхъ сторонъ. — Взять нагайки, да лупить ихъ по улицамъ. Поляки же дѣлали это и добились того, что ихъ ссадили съ фершиса.
— Такъ вѣдь поляковъ, господа, было полтораста человѣкъ, а первое время тоже жутко приходилось.
— Позволь, Палей, — перебилъ Телепневъ: — все это прекрасно, но теперь вопросъ въ томъ состоитъ, дѣйствовать сообща, или нѣтъ. Если у насъ были какіе-будь счеты, мнѣ кажется нужно ихъ бросить въ настоящую минуту. Въ глазахъ нѣмцевъ мы составляемъ одно цѣлое, несемъ одно наказаніе. Значитъ, нужно стоять заодно.
— Заодно, заодно! — закричали всѣ.
— Больше на скандалы намъ нарываться нечего, но нужно, по крайней мѣрѣ, оградить себя какъ-нибудь. Самое лучшее средство — предупредить начальство… А Севрюгину сидѣть здѣсь въ квартирѣ и никуда не показываться. На улицу выходить съ оружіемъ, если нѣмцы позволятъ себѣ какое-нибудь самоуправство.
Всѣ почти согласились съ мнѣніемъ Телепнева.
— Здѣсь нѣтъ никакого оружія, — вскричалъ Mordkerl Севрюгинъ, порядочно перетрусившій.
— Ничего, сюда не придутъ, — бурчалъ желтый, сохранявшій суровое молчаніе во все время преній. — Эти чухны трусы, я ихъ знаю.
— Что же, къ попечителю что-ли идти? — спросилъ Палей.
— Разумѣется, къ попечителю, — рѣшилъ Телепневъ.
— Кому же, кому же? — раздалось нѣсколько голосовъ.
— Тебѣ, ступай ты, — сказалъ шаржиртеръ, ткнувши Телепнева пальцемъ.
— Я не отказываюсь, господа, но не будетъ-ли лучше кому-нибудь изъ рутенистовъ отправиться.
— У «Эллиновъ» есть мундиры, — пустилъ татуированный, добывшій откуда-то бутылку пива.
— Вотъ Ваничка можетъ еще идти, — сказалъ шутливо Палей: — у него мундирчикъ съ иголочки.
— Нѣтъ, господа, — заплевалъ Ваничка: — избавьте меня, я и по-нѣмецки дурно говорю…
— Да зачѣмъ тебѣ по-нѣмецки, что ты, Ваничка, — поддѣлъ его Варцель.
— Иди, иди, — начали упрашивать бурсаки.
' — Кураторъ-то вечеромъ принимаетъ, — замѣтилъ Варцель.
— Полякамъ бы дать знать, — сказалъ военный вицъ-мундиръ.
— Да, не дурно бы и къ полякамъ, — заголосили рутенцы.
— Мнѣ кажется, это совершенно напрасно. Поляки, господа, себѣ на умѣ, вступаться горячо за ваши интересы они никогда не будутъ.
— Ну, между ними есть хорошіе ребята, — возразилъ Телепневу Палей, вообще симпатизирующій польской національности: — нѣмцы ихъ боятся.
— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, но до насъ-то имъ мало дѣла.
— Коли хотите, братцы, — вскричалъ Ваничка: — сейчасъ вамъ двадцать человѣкъ поляковъ приведу. Нѣмцы, какъ ихъ увидятъ, такъ такую дерку дадутъ, что пятки заблестятъ.
Всѣ опять заговорили, и Севрюгинъ тридцать пятый разъ началъ разсказывать: сколько онъ имѣлъ шкандаловъ съ нѣмцами, какъ нѣмецъ толкнулъ его съ тротуара, и какъ онъ ему заѣхалъ ремнемъ въ физіономію.
— Значитъ, господа, — спросилъ Телепневъ: — двое изъ насъ, я и Ваничка, отправимся сегодня, въ шесть часовъ, къ куратору? Собраться можно вечеромъ, только ужь не здѣсь, я думаю, а лучше въ моей квартирѣ.
— А гдѣ Христіанъ Ивановичъ? — вдругъ спросилъ татуированный.
Христіана Ивановича не оказалось.
— Онъ далеко живетъ, за ботаническимъ садомъ, — объявилъ желтый: — такъ ему не успѣли анцигировать.
— Поглядите-ка, братцы, нѣмцы валятъ, видимо-невидимо! — кричалъ Ваничка изъ окна. Всѣ столпились.
Изъ квартиры желтаго прямо были сквозныя ворота между двумя флигелями. Къ воротамъ, дѣйствительно, припирала большая толпа буршей, человѣкъ по крайней мѣрѣ сто.
— Осада, — съострилъ татуированный.
— А, ну какъ сюда повалятъ? — болталъ Ваничка.
— Запереть надо крыльцо, — сказалъ сурово желтый. — А если будутъ ломаться, то я каждаго въ одиночку повалю.
— Есть пистолетъ, — хорохорился Севрюгинъ. — Мы ихъ, господа, отсюда какъ барановъ перестрѣляемъ.
— Ну, это будетъ совсѣмъ напрасно, — осадилъ его Телепневъ.
Всѣмъ собраніемъ овладѣло безпокойство и сильное раздраженіе. Покажись въ эту минуту нѣмецъ на галлерейкѣ. ему навѣрное пришлось бы плохо. Даже спокойный Палей сверкнулъ своими южно-русскими глазами, воззрившись на толпу нѣмцевъ, пестрѣвшую сквозь ворота.
— Ни одинъ не взойдетъ, — успокоивалъ Телепневъ. — Господа, сдѣлаемте опытъ. Выйдемъ отсюда вдвоемъ, втроемъ, я увѣренъ, что ни одинъ нѣмецъ не задеретъ. Во всякомъ случаѣ намъ не сидѣть же здѣсь въ засадѣ. Это будетъ и смѣшно, и покажется имъ трусостью.
— Ну, идемъ, Ваничка, — поддразнивалъ Палей: — натачивай кинжалъ.
— Да зачѣмъ же, — заговорилъ Ваничка: — непремѣнно натыкаться на…
— Смертоубійство, — подсказалъ Палей.
— А что жь вы думаете, — захрабрился вдругъ Ваничка — я струшу, что-ли, нѣмцевъ: идемте, братцы, сквозь всю нѣмецкую стѣну пройду!
— Господа, не оставляйте меня, — вскричалъ ни съ того, ни съ сего Севрюгинъ и обличилъ свое душевное настроеніе.
Желтый шаржиртеръ непріятно поморщился.
— Никто тебя не оставляетъ, — оборвалъ онъ его. — Педеля разгонятъ этихъ кнотовъ, вотъ и весь гешефтъ.
Собрались въ путь Телепневъ, Палей, Варцель, Ваничка и вицъ-мундиръ военнаго покроя, который почему-то вызвался оповѣстить поляковъ, на томъ, кажется основаніи, что онъ съ ними по субботамъ ходилъ на охоту.
Ваничка мужественно надѣлъ пальто и первый сбѣжалъ съ галлерейки въ проходъ между двумя флигелями. Онъ очень задорно подошелъ къ воротамъ и пріотворилъ калитку. Нѣмцы запрудили всю улицу и глазѣли въ скважины воротъ.
— Ну, идемъ, Ваничка, — сказалъ Телепневъ, догнавши хохла. — Какъ тебя толкнетъ нѣмецъ какой, такъ ты его кинжаломъ въ лѣвый бокъ.
Они вылѣзли изъ калитки и остановились. Гулъ между нѣмцами смолкъ. Впереди стояли все здоровенные ребята, рослые и долгогривые.
— Erlauben Sie, meine Herrn, — сказалъ спокойно Телепневъ, и подумалъ въ эту минуту: «ну ужь ужь если меня нѣмецъ какой хватитъ, дамъ же я ему сдачи!
Но нѣмцы разступились, всѣ пять человѣкъ прошли благополучно сквозь толпу и на перекресткѣ около университета стали.
— Ну, вотъ видишь, Ваничка, — сказалъ Телепневъ. — Нѣмцы почуяли, что ты ихъ пырнешь кинжаломъ — и ни гугу.
— Чухонцы трусы, — хорохорился Ваничка.
— Ну такъ, господа, — обратился Телепневъ къ подошедшимъ Палею и Варцелю: — сегодня ко мнѣ вечеромъ на сходку. Ты смотри, полтавскій Донъ-Жуанъ, будь у меня въ половинѣ шестаго въ мундирчикѣ.
— Да я, право, не знаю.
— Полно отбояриваться, ужь рѣшено. Въ половинѣ шестаго будь передо мной, какъ листъ передъ травой.
Палей съ Варцелемъ отправились по домамъ зубрить. Ваничка побѣжалъ въ университетъ, а Телепневъ взялъ фурмана и отправился въ филистерію. Изъ квартиры желтаго вышло еще нѣсколько человѣкъ и разбрелись въ разныя стороны.
Нѣмцы все стояли и гудѣли. Справа и слѣва отъ университета и изъ кнейпы «Костяшки», гдѣ обыкновенно они сидѣли до обѣда, валилъ все народъ. Наконецъ узенькую улицу совсѣмъ запрудили. Куратору была уже отъ нихъ отправлена депутація, — этимъ они хотѣли только, кажется, очистить совѣсть, во цѣль скопища была: расправиться самосудомъ съ дерзкимъ оскорбителемъ всего буршентума въ лицѣ корпораціоннаго ландсмана. Все припирали нѣмцы на ворота, но никакихъ дальнѣйшихъ воинственныхъ дѣйствій не проявляли. Толки въ толпѣ были разные. Одни утверждали, что тамъ въ квартирѣ сидятъ сорокъ человѣкъ поляковъ, явившихся съ ранняго утра на подкрѣпленіе, и что у каждаго ио два револьвера. Другіе были умѣреннѣе въ предположеніяхъ, но за то предлагали болѣе энергическія средства: идти по всѣмъ квартирамъ русскихъ и тамъ ихъ избить, нещадя и тѣхъ, какіе попадутся на улицѣ. Мнѣніе это поддерживали тѳвтонцы-ландсманы заушеннаго бурша. Хотѣли даже выломать ворота, не смотря на то, что онѣ совсѣмъ не были заперты. Предлагали выстоять цѣлыя сутки, а если нужно и двое, и подвергнуть осажденныхъ ужасамъ голодной смерти. Предлагали наконецъ просто-напросто войти, если нужно, выломать дверь и увести съ собой русскаго Mordkerl’я. Гудѣли, гудѣли, а все ни съ мѣста. На ратушѣ пробилъ часъ. Педеля зашмыгали около толпы и силились прорваться къ воротамъ, но ихъ все отталкивали.
Наконецъ два фукса рѣшились принести жертву на алтарь отечества: храбро проникли они въ калитку, прошли дворикъ и начали подниматься по галлерейкѣ. Первый запримѣтилъ ихъ въ окно одинъ изъ купцовъ, явившихся на патріотическій зовъ. Онъ, выставивъ свою бороду, показалъ имъ кулакъ. Къ окну подскочилъ Севрюгинъ и погрозилъ на нихъ перламутровымъ ножомъ. Фуксы чуть не кубаремъ слетѣли съ лѣстницы и донесли толпѣ, что тамъ цѣлый гарнизонъ и въ нихъ уже цѣлились.
— Da sitzen Polen, толковали нѣмцы: mit Flinten und Pistolen.
Поляки имъ вездѣ мерещились. А компанія, засѣдавшая въ квартирѣ желтаго, потѣшалась въ это времи надъ бѣгствомъ двухъ нѣмецкихъ храбрецовъ.
Часу во второмъ Христіанъ Ивановичъ Цифирзонъ, жившій въ захолустьѣ, позади ботаническаго сада, въ комнаткѣ, которая ходила по восьми рублей въ семестръ, трусилъ, прикрытый своей ветхой шинелькой, къ каменному мосту. Бѣжалъ онъ изъ анатомическаго театра, куда началъ съ горя ходить, и несъ подъ шинелью связку костей въ платкѣ, которую держалъ подъ лѣвой мышкой, а въ правой у него была бедренная кость. За мостомъ ему нужно было завернуть въ Rosenstrasse, къ одной старушенція по части добыванія дублоновъ и залога четырехъ рубашекъ, что на техническомъ языкѣ Христіана Ивановича называлось «ein Podriad abmachen«.
На мосту встрѣтилась съ нимъ ватага тевтонцевъ, человѣкъ двадцать, подъ предводительствомъ одного высочайшаго филистра. Тевтонцы шли изъ кнейпы, распаленные воинственнымъ духомъ противъ русскихъ. Маленькій Цифирзонъ трусилъ мимо нихъ мелкими шажками, не догадываясь въ чемъ дѣло. Одинъ изъ тевтонцевъ точно нарочно столкнулся съ нимъ.
— Pardon, — проговорилъ не оглядываясь Христіанъ Ивановичъ и продолжалъ себѣ спускаться по нѣсколько приподнятому тротуару моста.
— А! — закричала вся ватага. — Онъ толкается! Schlagt ihn todt!
Христіанъ Ивановичъ не взвидѣлъ свѣта божьяго, какъ на него накинулись двадцать дюжихъ нѣмцевъ и сшибли его съ