— Бить васъ не будутъ, мой милый, успокойтесь. А на все, что я здѣсь отъ васъ слышалъ, господа, я въ заключеніе скажу вамъ слѣдующее: если-бъ я былъ въ Римѣ и стоялъ въ толпѣ на площади въ тотъ моментъ, когда папа выходитъ на балконъ и благословляетъ ее: не упади я на колѣна — толпа растерзала бы меня.
«Аудіенція, значитъ, кончена», подумалъ Телепневъ и приподнимаясь сказалъ:
— Имѣю честь кланяться, ваше пр—во.
Ваничка вскочилъ, всталъ опять въ позицію и, махнувъ шляпой въ бокъ, повторилъ за Телепневымъ:
— Честь имѣю кланяться, ваше пр—во, — и раскланялся по всѣмъ правиламъ.
— Прощайте, господа, — кротко отвѣтилъ старичекъ, и уткнулъ свой голый черепъ въ бумагу.
— Это чортъ знаетъ что такое, — заплевался Ваничка, проходя по залѣ. — Денной разбой. Іезуитскяя философія!!…
— Полно, Ваничка, орать, — удерживалъ его Телепневъ: — нечего, братъ, тутъ хорохориться. Въ сущности, онъ дѣло говорилъ.
— Да развѣ мы безъ него этого не знали? Приходили-то мы зачѣмъ же, скажи на милость, а? чтобъ онъ намъ дураковъ загнулъ?
— Нѣтъ, не затѣмъ. Мы свое дѣло сдѣлали, а тамъ ужь онъ себѣ мотай на усъ и сдерживай неистовства буршей.
— Держи карманъ, станетъ онъ сдерживать. Вотъ теперь Христіана Ивановича побили, такъ и будетъ все шито да крыто. Ни одной канальи не исключатъ.
Краснорѣчіе Ванички не имѣло предѣловъ. Всю дорогу на квартиру Телепнева онъ болталъ безъ умолку и обзывалъ нѣмцевъ разными ругательными словами. А въ это время около квартиры желтаго все еще стояла толпа, но уже значительно порѣже. Педелямъ подъ предводительствомъ оберъ-педеля, удалось, наконецъ, пробиться къ воротамъ, стать около нихъ и начать свои полицейскія мѣры противъ незаконнаго скопища. Когда улица была очищена, оберъ-педель съ помощниками вошелъ въ квартиру, взялъ Севрюгина и отвелъ его подъ прикрытіемъ въ университетскій карцеръ.
Въ тотъ же вечеръ состоялась резолюція куратора, по которой студентъ Севрюгинъ подвергнулся наказанію relegatio, т. е. полному исключенію: «wegen thatsächlich verübten Frechheit», какъ значилось въ кураторской бумагѣ, которую сейчасъ же выставили въ университетскихъ сѣняхъ.
Телепневъ передалъ собранію отвѣтъ куратора. Всѣ повѣсили носы. О дѣлѣ Христіана Иваныча рѣшили однакожь хлопотать. Онъ могъ по имени назвать всѣхъ почти буршей, вдобавокъ педеля видѣли побоище и могли также засвидѣтельствовать.
Къ концу совѣщанія растерзанный филистръ привелъ трехъ польскихъ представителей. Они повели себя точно такъ же, какъ въ первый разъ, когда ихъ призывали бурсаки.
— Да вѣдь что ты хочешь съ бурсаками, съ ними пива не сваришь, — говорилъ Палей Телепневу. — Нѣтъ, ужь ты себѣ какъ тамъ ни благодушествуй, а выходитъ по пословицѣ: «что пнемъ сову, что сову о пень». Они отрѣзанный ломоть, и нѣжничать съ ними глупо.
Ваничка хлопоталъ о вооруженіи, а бурсаки хоть и ругали нѣмцевъ на разные лады, но зарубили себѣ на носу слова куратора и не хотѣли больше лѣзть на воинственныя столкновенія.
Темира ожидала Телепнева и слышала, какъ онъ пріѣхалъ, но нарочно не вышла къ нему. Когда Юлія Александровна вечеромъ сидѣла въ ея рабочей комнатѣ, Темира то и дѣло прислушивалась и даже раза два подошла къ окну.
— Кто нынче былъ предъ обѣдомъ у насъ, maman? — спросила Темира, разсѣянно слушая мать, которая читала ей что-то по-англійски.
— М-г Телепневъ былъ.
— Былъ?
— Да, я его просила обѣдать. Онъ вѣрно будетъ завтра или послезавтра. Молодой человѣкъ съ очень хорошимъ сердцемъ, — заключила Юлія Александровна и посмотрѣла на дочь.
Темира ничего не отвѣчала. Хотѣлось ей спросить — а не пріѣдетъ ли онъ сегодня вечеромъ? — но она удержалась.
Иванъ Павловичъ оставилъ ее въ покоѣ. Нина Александровна только язвительно улыбалась, но не пилила ее больше. Весь вечеръ прошелъ спокойно. Больной хотя и корячился, но не кричалъ и не придирался.
Вечеромъ Темира распрощалась съ матерью рано, не дождавшись пріѣзда Телепнева. Ей стыдно было вспомнить о вчерашней сценѣ, она упрекала себя въ страшномъ малодушіи и заподозрила опять Телепнева въ желаніи порисоваться и вызвать ее на сердечныя изліянія. Такъ колобродилъ умъ молодой дѣвушки, но въ сердцѣ шевелилось нѣчто иное.
Когда она въ кровати взяла карандашъ и записную книжечку, то рука что-то не очень легко начала писать рѣзкія фразы о Телепневѣ. Въ Nota Bene стояло даже:
«Я, можетъ быть, и ошибаюсь. Но какъ онъ смѣлъ воспользоваться минутой моей слабости. Это дурно, гадко. Я ему не прощу… Неужели мы непремѣнно должны изливаться передъ людьми, если они разъ безцеремонно заговорили съ нами. Кто поручится, что въ нихъ не простое любопытство, а вовсе не симпатія къ намъ… Его поразили мои слова, когда я вышла во второй разъ. Но мнѣ противна всякая сладость. Вы скажете человѣку одно искреннее слово, и онъ уже считаетъ себя въ правѣ требовать отъ васъ постоянныхъ нѣжностей».
Черезъ нѣсколько строчекъ стояло:
«Въ домѣ у насъ какъ-будто притихло, но въ сущности то же самое. Все такъ же гадко и оскорбительно. Я увѣрена, что отецъ, какъ только выздоровѣетъ, уѣдетъ вслѣдъ за Ниной Александровной. Сегодня я точно безчувственная какая. Пишу эти гадкія слова безъ всякаго содроганія. Неужели мнѣ все съ каждымъ днемъ холоднѣе и холоднѣе… Онъ говорилъ: «вѣрьте мнѣ». Это такъ легко сказать, особенно когда придешь въ нервное раздраженіе. Я ничего отъ него не могу требовать, но если онъ солгалъ хоть въ одномъ словѣ — возненавижу его. Что будетъ завтра?… Но что-жь я спрашиваю. Развѣ я не умѣю владѣть собой, держать себя такъ, какъ я того хочу? Всякая новая слабость будетъ непростительна».
Сонъ дѣвушки былъ тревожный. Проснулась она рано, сѣла готовить уроки свои, но читала разсѣянно и вышла предъ обѣдомъ очень рано въ гостиную. Присаживалась нѣсколько разъ къ роялю, играла порывисто, ходила по столовой, взглядывала нѣсколько разъ въ окна.
Телепневъ весь день былъ занятъ разными хлопотами и совѣщаніями. Началось дѣло о побіеніи Христіана Ивановича. Надо было съѣздить въ университетское правленіе, еще разъ къ куратору, къ ректору, къ синдику. Только къ вечеру онъ освободился и сейчасъ же полетѣлъ на фурманѣ въ филистерію. Его не безпокоила больше семейная драма, онъ зналъ, что Иванъ Павловичъ будетъ себѣ здоровехонекъ и успокоится духомъ, по крайней мѣрѣ, до своего отъѣзда. Юлія Александровна также должна была придти въ нормальное состояніе. Одна Темира тревожила Телепнева.
Въ гостиной онъ какъ разъ наткнулся на Нину Александровну, чего вовсе не желалъ.
— Вы довольны мной? — сказала она ему, поклонившись въ креслѣ.
— Вы исправляетесь.
— И даже очень, — посмотрите-ка на Ивана Павловича.
— Цвѣтетъ?
— Да. Больше ужь не призываетъ смерть.
— А вы скоро поѣдете? — спросилъ тихо Телепневъ.
— Заживаться не буду.
— Погодите, по крайней мѣрѣ, пока Иванъ Павловичъ совсѣмъ оправится.
— Престранный вы человѣкъ, m-r Телепневъ.
— Отчего же такъ, Нина Александровна?
— Перваго молодаго человѣка вижу, который бы такъ смѣло и просто подходилъ къ людямъ, и такъ пріятно ставилъ ихъ въ очень выгодное для себя положеніе.
— Другими словами — я интриганъ.
— О, нѣтъ. Но вы съумѣете всегда поставить всякаго въ должную позицію.
— Ну, не совсѣмъ. А желалъ бы имѣть это свойство.
— И я знаю для чего. — Нина Александровна тихо разсмѣялась. — Вы, кажется, обожглись на моей племянницѣ?
— Что же это очень скоро ужь?
— Скоро или нѣтъ, я не знаю; но если вы еще въ нее не влюблены, то навѣрное чрезъ нѣсколько дней влюбитесь.
— Можетъ быть, и влюблюсь, — сказалъ рѣшительно Телепневъ, — И ужь, конечно, если влюблюсь, то захочу имѣть тѣ свойства, какими вы меня награждаете.
Не желая продолжать, Телепневъ всталъ и отправился къ Ивану Павловичу.
Тотъ сидѣлъ въ креслѣ и потиралъ себѣ животъ.
— Все еще тошнитъ, mon cher, смотрю на часы: каждыя четверть часа позываетъ.
— Оттого и позываетъ, Иванъ Павловичъ, что вы все смотрите на часы.
— Ну, что вы, какъ, какъ ваша борьба гвельфовъ и гибеллиновъ? Заносчивость, mon cher, славянская заносчивость. Я всегда говорилъ, въ нынѣшнемъ юношествѣ нѣтъ сомнѣнія. Мы пушкинскіе люди. Знаете, онъ сказалъ въ одномъ мѣстѣ:
Поэтъ, не дорожи любовію народной.
И не нужно дорожить. А вы нынче, mon cher, всѣ въ честолюбіе ударились. Пили бы себѣ, пѣли, и прекрасно. Нѣмцы, китайцы, чухонцы, у всѣхъ людей въ молодости одинъ идеалъ. Вы, пожалуйста, не сердитесь, что я вамъ такъ говорю. Хотите сигару?
«Экъ онъ раскудахтался нынче! должно быть, Нина Александровна его по губамъ помазала», думалъ Телепневъ, принимая сигару изъ рукъ Ивана Павловича.
— Я услалъ жену прокатиться съ Темирой. У ней оттого и припадки, — все сидитъ, все сидитъ… Ахъ, mon cher, когда женитесь, помянете меня. Женщины, это — сосудъ скудельничій. Но мы, со всей нашей энергіей, со всѣмъ, — вы понимаете, — со всѣмъ, что насъ дѣлаетъ вѣнцомъ созданія, мы насъ, рѣшительно насъ. И Боже васъ сохрани предаться страсти. Тогда вы погибли!
— Какже это, Иванъ Павловичъ; евнухомъ что-ли сдѣлаться?
— Чѣмъ хотите, mon cher. Фолишонируйте, жизнь прекрасна, когда съ каждаго цвѣтка собираешь медъ. Но такъ… погрязнуть всѣми силами души — одинъ шагъ…
— И какъ разъ возьмешься за синильную кислоту? — прервалъ Телепневъ и засмѣялся.
— Не шутите этимъ, mon cher. Я знаю, вы смѣетесь надо мной, потому что для меня чувство дороже всего.
— А вы лучше вотъ что скажите, Иванъ Павловичъ, — прервалъ его Телепневъ: — какъ аппетитъ у васъ сегодня, хорошъ?
— Ничего, кромѣ бульона, не могу, mon cher. У меня непремѣнно язвы образовались.
— Какія язвы! вотъ денька чрезъ два будете совсѣмъ молодцомъ, а тамъ и въ Петербургъ, я думаю?
— Не знаю, не знаю, ничего не знаю. Душно мнѣ, душно здѣсь. Не могу сидѣть подолгу на одномъ мѣстѣ, душа проситъ впечатлѣній. Вы не поѣдете ли, mon cher?
— Нѣтъ, мнѣ нельзя.
— Удивляюсь, какъ это вы себя хороните. А то бы я вамъ предложилъ гостепріимство. У меня всегда тамъ есть холостая квартирка. Ужь я бы васъ пустилъ, moncher, во вся тяжкія. Со мной бы І