— И прекрасно, значитъ; онъ менѣе Эллинъ, чѣмъ другіе.
— Ну, а Палей?
— Это высокій-то?
— Да.
Темира подумала.
— Ну, этотъ покрупнѣе, даже очень покрупнѣе. Но какой же онъ эгоистъ!
— Неужели больше меня?
— Какъ можно! Видите ли, онъ, можетъ быть, и добрый человѣкъ, и не эгоистъ въ полномъ смыслѣ слова.
— Мнѣ кажется, что нѣтъ, — подтвердилъ Телепневъ.
— Онъ, можетъ-быть, будетъ дѣлать много добра, только, повѣрьте мнѣ, тамъ, гдѣ онъ будетъ нумеръ первый.
— Какъ это вы его такъ скоро разсмотрѣли, Темира?
— Это сейчасъ видно. Да, Борисъ, у него гордость не моя. Онъ крупный, съ нимъ пріятно поспорить, даже побраниться. Если кого полюбитъ — очень привяжетъ къ себѣ. Но опять будетъ привязывать къ себѣ людей…
— Ниже сортомъ? — спросилъ Телепневъ.
— Непремѣнно. Онъ настоящій Эллинъ, — заключила Темира засмѣявшись.
Палей и Ваничка стали частенько посѣщать филистерію, не смотря на то, что оба готовились къ экзамену. По воскресеньямъ Юлія Александровна приглашала ихъ обѣдать. Пріѣзжали къ ней съ визитами скучнѣйшія нѣмки изъ туземныхъ каксовъ, два-три раза она отправлялась даже съ Темирой на а Strickabend», т. е. на женскіе ковыряльные вечера, гдѣ нѣмки сидѣли и работали solo, такъ что даже хозяинъ дома изгонялся. Темира всякій разъ представляла въ лицахъ бесѣду мѣстныхъ аристократокъ.
— Хочется вамъ танцовать? — спрашивалъ ее Телепневъ.
— Да, я потанцовала бы.
Онъ садился къ роялю, и Ваничка отправлялся съ ней въ плясъ. Ио выѣзжать она рѣшительно не желала, ни на полудѣтскіе, ни на большіе вечера.
— Я не хочу, чтобъ меня вывозили, — говорила она обыкновенно Телепневу: —а когда перестану учиться грамматикѣ и арифметикѣ и захочется мнѣ носить нарядныя платья, тогда я буду являться на балы.
— А захочется носить нарядныя платья?
— Я думаю; теперь еще нѣтъ.
А Юлія Александровна въ то же время патетическимъ языкомъ, съ приподнятіемъ бровей, ахала передъ Телепневымъ и признавалась, что она чувствуетъ всю несостоятельность свою въ дѣлѣ воспитанія дочери, при чемъ бесѣда всегда переходила къ извѣстіямъ о Жанѣ и о томъ, что доктора въ Петербургѣ объявили ему крайнюю необходимость ѣхать въ Висбаденъ, а потомъ на виноградъ, а послѣ винограда на морскія купанья, а между виноградомъ и купаньемъ въ Парижъ, для пріятныхъ впечатлѣній.
«И прекрасно», думалъ Телепневъ: «пускай себѣ этотъ уродъ уберется подальше и слоняется себѣ тамъ».
Нина Александровна почти не писала. Она уѣхала гостить въ Москву, но должна была постомъ вернуться опять въ Петербургъ.
«Ну, вѣрно Жанъ не одинъ поѣдетъ», думалъ Телепневъ, слушая Юлію Александровну. «И для него, и для Нины Александровны Парижъ самое злачное мѣсто. Они тамъ, не бойсь, не затоскуютъ о нашихъ чухонскихъ Афинахъ».
И онъ совершенно серьезнымъ тономъ вторилъ Юліи Александровнѣ и соглашался, что для Ивана Павловича не дурно будетъ полечиться водами.
Съ Темирой онъ никогда ни о чемъ подобномъ не говорилъ.
Въ одно изъ воскресеній, Телепневъ пріѣхалъ къ Деулинымъ, не обѣдать, а вечеромъ, вмѣстѣ съ Ваничкой. Темира встрѣтила его въ корридорчикѣ съ очень разстроеннымъ лицомъ.
— Что такое? — спросилъ Телепневъ.
— Ахъ, бѣдный Игнаціусъ! — и она почти заплакала.
— Умеръ?
— Вообразите, — говорила она, переходя въ гостиную, со слезами въ голосѣ: — третьяго дня былъ онъ у меня, сидѣлъ долго, шутилъ все, разсказывалъ такія смѣшныя вещи, и вдругъ сегодня была одна барыня у maman и говоритъ, что онъ скоропостижно умеръ. Мы послали; съ двѣнадцать часовъ съ нимъ былъ нервный ударъ.
Въ первый разъ Телепневъ видѣлъ въ Темирѣ такое хорошее огорченіе.
— Да, — заохала Юлія Александровна: — ce pauvre Ignatius, большое семейство, безъ всякихъ средствъ. Онъ имъ далъ такое странное воспитаніе.
— Какъ это ужасно, — проговорила Темира, закрывая глаза платкомъ: — вдругъ человѣкъ тутъ былъ, со всѣми силами, и такъ ничего не осталось.
— Какъ ничего? — спросила, приподнявши брови, Юлія Александровна: — онъ былъ хорошій человѣкъ. Богъ милосердъ, Онъ проститъ его заблужденія.
Телепневъ видѣлъ, что Темирѣ хотѣлось бы побыть съ нимъ, но Ваничка торчалъ какъ бѣльмо на глазу. Примостить его къ Юліи Александровнѣ не удалось. Телепневъ предложилъ чтеніе вслухъ. Онъ прочелъ «Дворянское гнѣздо», только-что передъ тѣмъ полученное. Темира во время чтенія нѣсколько разъ вставала и, внимательно слушая, прохаживалась въ темнотѣ за печками.
— Какая мораль этой повѣсти? — спросила Юлія Александровна Телепнева.
— Да мораль очень горькая, — отвѣтилъ Телепневъ: — безполезность цѣлаго поколѣнія людей.
— А вотъ молодая дѣвушка прекрасно поступила.
— Тѣмъ, что закупорила себя въ монастырь?
Une résignation digne.
Когда пошли въ столовую къ чаю, Темира проговорила:
— Это очень красиво, что Лиза бросилась въ монастырь, но для этого…
— Нужно много вѣры? — подсказалъ Телепневъ.
— Не то что вѣры, а вотъ того, чего у меня нѣтъ. — прибавила она тихо.
— Я увѣренъ, что вы не сдѣлались бы монахиней.
— Въ этомъ еще мало хорошаго, — отвѣтила Темира, съ новымъ оттѣнкомъ грусти. — Когда чего-нибудь нѣтъ, хоть бы того, что было въ Лизѣ, не трудно быть спокойной и твердой; но это что-то не радуетъ.
Телепневъ понялъ, куда клонились эти слова. Продолжать въ столовой разговоръ нельзя было; а послѣ чаю сама Темира уклонилась отъ него и пригласила Телепнева играть. Цѣлый почти часъ, который они провели у рояля, Темира не проронила ни слова.
Черезъ день возвѣщены были похороны доктора Георга Игнаціуса. Игнаціусъ дѣйствительно оставилъ большое семейство, долги и дряхлый одноэтажный домишко. Дочери его воспитались въ Töchterschule, но сыну онъ не далъ никакого образованія, о чемъ года три назадъ разсказывалъ Телепневу на вечерѣ у профессора Шульца. Въ университетѣ вся богословская партія — были заклятые враги его; но весь университетъ и весь почти городъ перебывалъ въ ветхомъ домикѣ ожесточеннаго судьбой приватъ-доцента. Профессоръ Шульцъ передъ выносомъ тѣла такъ и заливался — плакалъ. Глубокой грустью дышало также доброе лицо старичка-ботаника, одного изъ бывшихъ оппонентовъ на диспутѣ Игнаціуса.
Въ день похоронъ, гробъ, на возвышеніи подъ балдахиномъ, стоялъ въ университетской актовой залѣ. Балдахинъ кругомъ обставляли тропическія растенія, взятыя изъ университетскихъ оранжерей. Кругомъ гроба и въ дверяхъ залы стояли студенты въ траурной формѣ, съ шарфами черезъ плечо. Каѳедра была также отдѣлана чернымъ крепомъ. На хорахъ, противъ гроба, помѣстили фортепіано для пѣнія хораловъ. Въ двѣнадцать часовъ вся аула была уже переполнена публикой, считая и хоры, набитые биткомъ. Власти въ полномъ комплектѣ занимали первый рядъ креселъ, стоявшихъ точно такъ же, какъ во время диспута. Дамъ насчитывалось по крайней мѣрѣ до пятидесяти. Семейство покойнаго сидѣло противъ каоедры.
Телепневъ провелъ Деулиныхъ опять на то мѣсто, которое они занимали на диспутѣ Игнаціуса, и самъ сѣлъ сзади.
— Какъ здѣсь странно, — сказала ему тихо Темира, окидывая взглядомъ всю залу. — Отчего такъ много пасторовъ? — спросила она, указывая на цѣлый рядъ черныхъ таларовъ, сидѣвшихъ въ первомъ ряду между профессорами.
— Это весь теологическій факультетъ. Они также профессора. А вонъ сѣденькій-то проповѣдникъ университетскій; навѣрно будетъ карать усопшаго.
Кистеръ наверху взялъ аккордъ. Всѣ запѣли хоралъ по печатнымъ листочкамъ, которые передъ тѣмъ разносили въ залѣ. Темира и Телепневъ пѣли вмѣстѣ. Пѣть было не трудно. Кистеръ подавалъ сверху кажіую ноту. Послѣ хорала взошелъ на каоедру старичекъ, профессоръ ботаники. Онъ придерживалъ одной рукой свою треуголку и по небольшому конспекту произнесъ рѣчь. Рѣчь была проста. Въ ней онъ разсказалъ о трудной, полной борьбы, жизни покойнаго. Теплыми словами выразилъ онъ всю горечь объ утратѣ даровитаго научнаго дѣятеля и дорогаго друга. Неподдѣльными слезами дрожалъ его голосъ, когда онъ, въ заключительномъ обращеніи, указывая рукою на гробъ, простился съ умершимъ собратомъ и еще разъ почтилъ его память задушевнымъ словомъ. Всѣ барыни плакали. Телепневъ былъ очень растроганъ.
Старичекъ сошелъ съ каоедры и, утирая глаза, сѣлъ скромно на кресла, прикрываясь треуголкой, которую держалъ въ рукахъ очень близко къ лицу.
Хорошее, здоровое чувство охватило Телепнева послѣ этой ненатянутой рѣчи. Чувствовалось, что умеръ честный и даровитый человѣкъ, что его смерть возбуждала лучшія душевныя струны въ лучшихъ людяхъ, какіе собрались въ этомъ залѣ. Чувствовалось, что не пустою эфемерною популярностію щеголялъ онъ при жизни, но унесъ въ могилу здоровыя и чуткія симпатіи молодости, вмѣстѣ съ отрезвленнымъ, по настоящимъ, не офиціальнымъ почтеніемъ своихъ товарищей по наукѣ.
Особенно жалко было смотрѣть на семейство Игнаціуса и думать, что ученая слава покойнаго и его доброе имя не спасутъ ихъ отъ ѣдкой нужды.
Послѣ старичка ботаника привсталъ одинъ изъ таларовъ, университетскій проповѣдникъ, также сѣденькій, точно фарфоровый старикъ, тотъ самый, котораго Телепневъ увидалъ въ первый разъ на университетскомъ подъѣздѣ, когда на другой день по прибытіи въ Д. пошелъ осматривать городъ. Неслышными, скользящими шагами подползъ теологъ въ своей евангелической робѣ къ каѳедрѣ и, юркнувши въ нее, поднялъ надъ пюпитромъ розовое, улыбающееся пасторской улыбкой лицо.
Самый всходъ этого проповѣдника на каѳедру и взглядъ, обращенный имъ къ аудиторіи, сильно не понравился Телепневу и, вѣроятно, половинѣ всѣхъ остальныхъ студентовъ.
Мягко, но съ особымъ діалектическомъ вывертомъ заговорилъ ученый теологъ, оттягивая слова и переходя изъ одной исксуственной интонаціи въ другую. Рутиной и бездушіемъ запахло начало его надгробнаго слова. Но вслѣдъ за предисловіемъ появились теологическія шпильки и язвительные подходы; проповѣдникъ, съ худо скрываемымъ злорадствомъ, дѣлалъ одну инсинуацію за другой. «Вотъ», говорилъ онъ: «добрые люди, смотрите, ужасенъ перстъ Божій. Вотъ человѣкъ, убитый скоропостижною смертью. Вы думаете — это спроста? Нѣтъ. Это есть кара за его беззаконіе.» Въ чемъ состояли эти беззаконія, проповѣдникъ прямо не объявилъ, но тысячью намековъ далъ понять, что покойный былъ безбожникъ, человѣкъ скверной нравственности, безчестный въ дѣлахъ, развращавшій юношество своимъ тлетворнымъ вліяніемъ, дурной отецъ семейства, зазорный примѣръ всѣмъ близкимъ людямъ. И это говорилось въ упоръ женѣ и дѣтямъ покойнаго, сидѣвшимъ прямо противъ каоедры.