У Телепнева такъ все и закипѣло внутри.
— Точно кошка ходитъ вокругъ молока, — сказалъ онъ съ сердцемъ, наклоняясь надъ ухомъ Темиры.
— Гадко, отвратительно! — прошептала она и подернула плечами, что у ней означало сильную степень раздраженія.
Посыпавъ всѣ три теологическія части своего погребальнаго слова цвѣтами краснорѣчія, проповѣдникъ въ послѣдній разъ улыбнулся и запечатлѣлъ свое злословіе іезуитскою скорбію о томъ, что онъ не можетъ пожелать покойному того, что онъ пожелалъ бы каждому доброму лютеранину.
Какъ улитка какая, ушелъ онъ въ свою робу и сползъ съ каоедры.
Еслибъ это не было на погребальной церемоніи, то, конечно, студенты засвистали бы.
Раздался опять аккордъ кистера съ хоръ, и вся зала грянула заключительный хоралъ.
Гробъ понесли профессора. Телепневъ проводилъ Деулиныхъ и усадилъ ихъ въ сани. Юлія Александровна все еще всхлипывала. Темира сидѣла въ саняхъ строгая, съ глубоко-скорбнымъ лицомъ.
— Какъ я возненавидѣла этого старикашку, — сказала она Телепневу, который застегивалъ въ эту минуту полость.
— За то былъ послѣдователенъ, — отвѣчалъ онъ съ горечью.
— Какъ это смѣютъ люди, — начала было Темира, но не докончила фразы и, кивнувши ему головою, сказала: — вы къ намъ, вы пойдете за гробомъ, мы тоже поѣдемъ, а назадъ васъ подвеземъ къ себѣ.
Процессія двинулась по Маркту. Всѣ профессора и вся масса студентовъ шли съ факелами въ рукахъ. Погода стояла сырая, туманная. Рыхлый снѣгъ, какъ песокъ, тяготилъ шаги. Чадъ отъ факеловъ густымъ облакомъ стоялъ на всемъ протяженіи процессіи. На углу, около Pedell Stube, Телепневъ увидалъ фигуру проповѣдника, который уже одѣлся въ короткую норковую шубейку и круглую, черную шляпу и стоялъ у фонарнаго столба, посматривая своей гнилой улыбкой на процессію, какъ посторонній и совершенно равнодушный наблюдатель. Телепневу такъ и захотѣлось поджечь факеломъ его серебристые котлетовидые бакенбарды.
Рядомъ съ Телепневымъ шелъ Варцель, ругалъ тоже теолога и отрекался по этому поводу отъ лютеранской ереси. Процессія протянулась черезъ каменный мостъ мимо квартиры Телепнева. Гробъ все продолжали нести профессора, въ однихъ мундирахъ, завязая въ разсыпчатомъ снѣгу.
На кладбищѣ пасторъ городской церкви сказалъ маленькое слово, очень приличное, безъ всякихъ намековъ, и произнесъ краткое молитвословіе. Пѣли и тамъ. Темира непремѣнно пожелала подойти къ самой могилѣ. Юлія Александровна осталась въ саняхъ, а ее поручила Телепневу, который повелъ Темиру подъ руку.
Она отъ времени до времени все повторяла: — «Ахъ, какъ это тяжело, какъ тяжело!»
У Телепнева много было и на сердцѣ, и на языкѣ, но онъ ничего ей не замѣчалъ, только разъ, когда они подошли къ толпѣ, окружавшей могилу, онъ крѣпко пожалъ ея руку. Темира грустно, но съ такимъ довѣріемъ посмотрѣла на него, что онъ чуть-чуть не зарыдалъ отъ всѣхъ впечатлѣніи этого утра. Стала она подпѣвать нѣмцамъ. Потомъ прислушалась къ словамъ пастора, и когда онъ произносилъ молитву, Темира вдругъ начала по-русски повторять за каждымъ его раздѣльнымъ словомъ: «Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ.» Телепневъ посмотрѣлъ на нее, но тотчасъ же опустилъ глаза.
— Я хочу непремѣнно видѣть могилу, — сказала Темира, когда пасторъ кончилъ. — Подождемте, maman не разсердится.
Онн подождали минутъ съ пять, и, когда толпа стала рѣдѣть, Телепневъ подвелъ Темиру къ могилѣ, проталкиваясь между студентами. Она бросила земли и заплакала. Нѣсколько буршей начали глазѣть на нее, чѣмъ Телепнева очень задѣли, но онъ не сталъ все-таки ее торопить. Идя къ санямъ, Темира довольно сильно опиралась на руку Телепнева. Она вся ослабла.
— Такъ отъ него ничего и не осталось? — вдругъ спросила она, остановившись среди дорожки кладбища.
— Честная память осталась.
— А еще… — она не договорила.
Телепневъ повелъ ее скорѣе и бережно усадилъ въ сани.
— L’excellent — Ignatius, — вздыхала Юлія Александровна. — Вы вѣдь къ намъ, m-г Телепневъ Ахъ какой день! и сама природа, все это такъ мрачно.
Телепневъ всталъ на запятки и еще разъ вмѣстѣ съ Темирой обернулся назадъ, оттуда шла толпа студентовъ, Послѣ обѣда Темира что-то точно избѣгала разговора съ Телепневымъ и почти тотчасъ же предложила ему играть, а Юлія Александровна отправилась писать письмо къ Жану.
Но музыка не спорилась. Видно было, что Темира еле разбираетъ ноты. Лобъ ея затуманился, она усиленно думала на одну какую-то тему.
— Вамъ играть не хочется, — сказалъ ей Телепневъ: — да, кажется, и говорить не хочется.
— Ахъ, нѣтъ Борисъ, я, напротивъ, хотѣла… Видите, эта смерть и сегодняшніе похороны, все это меня застало врасплохъ…
— Какъ въ расплохъ, Темира?
— Это зашевелило вдругъ много вещей, которыя для меня смутны… Ну, какъ же, Борисъ, умеръ человѣкъ, хорошій человѣкъ, и на его похоронахъ говорятъ, что онъ чуть не злодѣй. Да это еще ничего; а тотъ старикашка такіе ужасы говорилъ объ Игнаціусѣ.
Темира выговорила все это безъ особенной тревоги, но въ тонѣ ея слышалась неувѣренность. Она шла по новому пути. Она колебалась…
— Предъ вами, Темира, — отвѣчалъ ей Телепневъ: — былъ блестящій примѣръ того, что такое простой человѣчный взглядъ на жизнь. Вы его слышали въ задушевномъ словѣ старичка-профессора.
— Да, но онъ не сказалъ, чему вѣрилъ Игнаціусъ…
— Зачѣмъ же ему было говорить это? Онъ горячо отозвался на потерю добраго, честнаго и даровитаго человѣка; а какое же право имѣемъ мы врываться въ его внутренній міръ, дѣлать тамъ полицейскій обыскъ, а потомъ карать или миловать!
— Все это такъ, Борисъ, но вотъ что меня смущаетъ: вѣдь надо же, чтобы человѣкъ имѣлъ внутри себя… Чтобы онъ создалъ себѣ…
— Извѣстныя вѣрованія, хотите вы сказать, Темира.
— Да, да, какже жить иначе, вѣдь онъ держался за что-нибудь?
— Держался, и — крѣпче, чѣмъ многіе, кто выставляетъ напоказъ свои догматы.
— Но что же онъ признавалъ, это не ясно было, виденъ былъ очень хорошій человѣкъ; но, вѣдь, это не все же, Борисъ. Надо, чтобы человѣкъ каждое свое чувство, каждый поступокъ слилъ…
— Со своими убѣжденіями, Темира, — подсказалъ опять Телепневъ. — Но Игнаціусъ именно такъ и жилъ весь свой вѣкъ; не случайно же, не по прихоти взялъ онъ въ руководство тѣ мысли и вѣрованія, которыхъ потомъ никогда не скрывалъ, не смотря на то, что ему приходилось очень жутко. Его тѣснили, не давали ему никакого хода, держали его всю жизнь въ черномъ тѣлѣ, и все-таки онъ остался твердъ въ своихъ воззрѣніяхъ. Откуда же вынесъ онъ правила и вѣрованія? Онъ изучалъ точныя науки, глубоко проникся ихъ выводами, посмотрѣлъ на жизнь трезво и, какъ истинный поборникъ знанія, освободилъ свой умъ отъ преклоненія передъ тѣмъ, что уже перестаетъ существовать для людей, подобныхъ Игнаціусу.
Темира слушала Телепнева съ полузакрытыми глазами. Лицо ея не прояснялось. Она слѣдила за мыслію, но вопросы сердца искали отвѣта.
— Вотъ видите ли, Борисъ, — говорила она послѣ небольшой паузы. — Мнѣ мало того, что вы сейчасъ сказали. Неужели человѣкъ можетъ не вѣрить въ то, что Йгнаціусъ не признавалъ, и все-таки быть прекраснымъ человѣкомъ? Значитъ, никакихъ не нужно идеаловъ, значитъ, всякій будетъ держаться только тѣхъ правилъ, какія ему хороши? И неужели Игнаціусъ никогда въ жизни не боялся остаться самъ съ собой?..
— Что вы хотите этимъ сказать, Темира? — прервалъ Телепневъ.
— Да какъ же, Борисъ: у него были жена, дѣти, онъ любилъ ихъ, и онъ могъ такъ безнадежно смотрѣть на жизнь своей души. Умеръ — и ничего не осталось. Если такъ, то никогда самые близкіе ему люди не слыхали отъ него ни одного радостнаго слова. Какъ же онъ долженъ былъ смотрѣть на себя и на нихъ? Ихъ души не сливались, и, можетъ быть, тотъ старикашка былъ правъ: они также не смѣли сегодня пожелать встрѣтиться съ нимъ когда-нибудь, въ другой жизни.
Тревога разливалась по лицу Темиры, и большіе глаза ея вызывали Телепнева на искреннее слово.
— Нѣтъ, не такъ понимаете вы, Темира, всю нравственную личность Игнаціуса. Вы говорите: не было душевной связи съ близкими къ нему людьми. Да развѣ тотъ только человѣкъ живетъ душевной жизнію, кто ходитъ въ церковь? Вы хотите сказать, что Игнаціусъ долженъ былъ по своимъ убѣжденіямъ распространять вокругъ себя холодъ, что всѣ его отношенія къ близкимъ людямъ не могли имѣть никакой задушевности, — и вы сами чувствуете, Темира, что это не такъ, что этого не было и не могло быть. Вы сами въ какой-нибудь годъ полюбили этого человѣка. Какимъ же образомъ онъ вызвалъ вашу симпатію, не живя душевною жизнію? Онъ былъ живой, любящій, искренній человѣкъ. Онъ страстно былъ преданъ истинѣ, онъ способенъ былъ всѣмъ жертвовать для науки, а ее, Темира, нельзя оспаривать…
— Но вы сами же мнѣ говорили, Борисъ, что настала такая минута, когда вы почувствовали, что этой науки мало, что нужно еще что-нибудь.
— Да, я это говорилъ, Темира, и теперь повторю, еще съ большей силой: не могутъ удовлетворить живаго человѣка сушь и ограниченность грубо-матеріалистическихъ воззрѣній. Жизни не вставишь въ свои рамки, нужно признавать все, что она возбуждаетъ въ душѣ человѣка, всѣ духовныя потребности, искусство, поэзію, все, отчего бьется сердце въ груди и что нужно полюбить, не мудрствуя лукаво, не отворачиваясь во имя своихъ узкихъ тенденцій! Но такому широкому, любящему взгляду на жизнь наука не противорѣчитъ, и если вы разъ прониклись ея правдой, вы должны на вѣкъ остаться съ тѣмъ завѣтомъ въ рукахъ, какой она дала вамъ…
Темира все блѣднѣла и блѣднѣла.
— Неужели и вы, Борисъ, — вдругъ прервала она Телепнева — также какъ Игнаціусъ?…
Дѣвушка не договорила и въ смущеніи низко опустила голову.
Телепневъ нѣсколько минутъ промолчалъ.
— Я не скрываю своихъ убѣжденій, Темира, и не стыжусь ихъ. Чрезъ что я прошелъ, пройдетъ всякій живой человѣкъ, можетъ быть, и вы, — прибавилъ онъ тихо.
Когда онъ взглянулъ въ лицо дѣвушки, оно все преобразилось: слезы текли изъ ея большихъ, глубокихъ глазъ, ротъ полуоткрылся, что у ней всегда обличало сильную душевную тревогу.