— Да, Борисъ, — страстно шептала она: — я боюсь что потеряю все; уйти отъ сомнѣній нельзя, знаю я мало, схватиться за новое слово я еще не умѣю. Вы близкій мнѣ человѣкъ, но вѣдь вы не дадите мнѣ прежняго простаго дѣтскаго чувства. Неужели иначе нельзя?
— Если вы, Темира, жаждете этого чувства — оно возродится въ васъ, но не обманывайте себя. Вы сказали разъ: мнѣ нужно все или ничего. Скажите и теперь также. Оставаться на полпути нельзя, да и не такая у васъ натура, вы должны себѣ выработать…
— Что? — прервала его дѣвушка, и, не сдерживая болѣе слезъ своихъ, вскричала — когда же будетъ у меня тепло на душѣ, что же мнѣ дѣлать, если я потеряла прежнее чувство?!
— Любить…
Телепневъ остановился. Молодая душа трепетала передъ нимъ. Святымъ благоговѣніемъ наполнилъ его образъ безцѣнной дѣвушки, открывавшей передъ нимъ чистый тайникъ думъ. Какъ онъ любилъ въ эту минуту Темиру и какъ горячо захотѣлось ему влить въ эго гордое, ищущее правды сердце, тѣ вѣчныя истины, которыя жизнь открываетъ человѣку послѣ назойливой и, часто, роковой борьбы.
— Темира, — говорилъ онъ, беря ее за обѣ руки: — выслушайте меня, взгляните проще на жизнь, не плачьте о томъ, что было въ дѣтствѣ…
Дѣвушка вдругъ освободила свои руки и быстро поднялась.
— Нѣтъ, — прервала она Телепнева, и слезы смѣнились на лицѣ ея одушевленнымъ, почти гордымъ взглядомъ. — Не говорите мнѣ ничего, я не хочу, чтобы вы вліяли на меня вашимъ умомъ. Я сама должна найти то, что мнѣ нужно. Эго не дается разговорами, эго даетъ жизнь, Борисъ. Зачѣмъ я плакала? зачѣмъ я изливалась передъ вами? Это мое дѣло…
— Темира, — вскричалъ Борисъ, — да развѣ я чужой вамъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, это мое дѣло! — повторяла дѣвушка и сдѣлала шагъ къ двери. — Эго все сладость. Сама слушаешь себя и рисуешься, а тутъ, — произнесла она съ ужасомъ: — цѣлая бездна, смерть… хуже смерти…
Она даже не сказала Борису «прощайте» и оставила его одного въ пустой и не освѣщенной залѣ.
Всѣ Эллины должны были сдавать rigorosum. Телепневъ совсѣмъ приготовился. Окончательный экзаменъ получалъ для него больше вѣсу, нежели бы это было до встрѣчи съ Темирой. Хотѣлось начать новую жизнь и войти въ нее рука объ руку съ одаренной натурой своей избранницы. Такъ какъ его rigorosum состоялъ исключительно изъ химическихъ предметовъ, то онъ, конечно, приступалъ къ экзамену совершенно спокойно, не долженъ былъ засаживаться зубрить. Впрочемъ Темира не позволяла ему являться больше трехъ разъ въ недѣлю, и всегда по вечерамъ.
Такъ пролетѣлъ постъ. Темира говѣла, но ни разу уже послѣ разговора о смерти Игнаціуса не задавала никакихъ религіозныхъ вопросовъ Телепневу и, какъ бы молча просила не вліять въ этомъ отношеніи на нее своимъ мужскимъ умомъ. Сближеніе ихъ шло уже безъ скачковъ и «сокращеній», но Темира умѣла съ необыкновенной волей сдерживать страстныя порыванія Телепнева и каждымъ своимъ словомъ, каждымъ движеніемъ говорила: «погоди, мой милый», «если ты любишь, твоя любовь не пропадетъ даромъ, но посдержимъ ее, право, она отъ этого ничего не проиграетъ».
Юлія Александровна порывалась было въ Петербургъ для свиданія съ Жаномъ, который не хотѣлъ уже воз вращаться въ Д. на пути за-границу. Она рѣшилась, съ сокрушеннымъ сердцемъ, прожить въ Д. до іюня и потомъ отправиться на лѣто въ деревню, а къ сентябрю ожидать Ивана Павловича.
Профессоръ Шульцъ прокричалъ свое — schön, schön, когда Телепневъ, сидя около его рабочаго стола за химическими вѣсами, объявилъ ему, что какъ-нибудь, на недѣлькѣ, надо устроить экзаменъ. Вспомнилъ при этомъ глупо торжественную процедуру въ К. съ фабрикованными билетами, дежурными помощниками, съ мундирами и всякимъ вздоромъ оффиціальной обстановки. Дня черезъ три, онъ часовъ въ одиннадцать сѣлъ противъ Шульца у рабочаго стола въ своемъ затрапезномъ балахонѣ Шульцъ разложилъ передъ собой листъ протокола, и начали они толковать. Экзаменъ, впрочемъ, былъ хотя и добродушный, но все-таки солидный. Къ обѣду отдѣлали только двѣ химіи, а на вечеръ оставили еще пять и на закуску физіологическую, по которой чудакъ'" Шульцъ сдѣлалъ себѣ извѣстность спеціалиста.
Лаборантъ Рабе, достигшій въ пріязни своей къ Телепневу до нѣкотораго лиризма, забрался такъ же въ кабинетъ, желая знать, какъ пойдетъ экзаменъ. Онъ воображалъ, что его не будетъ видно за шкапами, но онъ таки давалъ о себѣ знать: звенѣли стклянки во всѣхъ углахъ. Шульцъ и Телепневъ то и дѣло оглядывались. Послѣ обѣда экзаменъ перешелъ въ разговорную форму. Телепневъ больше спрашивалъ, чѣмъ самъ отвѣчалъ. Шульцъ добрался до физіологической химіи и, задѣтый за живое нѣсколькими вопросами Телепнева, началъ излагать страшной скороговоркой свою теорію пищеваренія, при чемъ вскакивалъ, потомъ опять присаживался къ столу, дѣлалъ выкладки и ерошилъ себѣ волосы во всѣхъ направленіяхъ. Въ семь часовъ экзаменъ кончился, Шульцъ такъ же быстро, какъ говорилъ, отмѣтилъ въ протокольномъ листѣ противъ каждаго предмета sehr gut, подалъ руку Телепневу, съ сіяющей физіономіей поздравилъ его и побѣжалъ на верхъ отдать протоколъ въ правленіе. Какъ онъ только скрылся, лимонно-желтый Рабе подскочилъ кубаремъ къ Телепневу и облобызалъ его. Много онъ кой-чего бормоталъ, Телепневъ только и понялъ, что пострадавшему отъ науки нѣмцу хочется, во что бы то ни стало, «сдѣлать счастіе въ Россіи».
Стоялъ Телепневъ у профессорскаго стола и оглядывалъ полуосвѣщенный кабинетъ. Тутъ прошли четыре года несложной и работящей жизни, тутъ начался анализъ не однѣхъ неорганическихъ солей, а всѣхъ жизненныхъ воззрѣній, всего душевнаго состава. И тутъ же среди этихъ шкаповъ, стклянокъ и ретортъ, весь его душевный анализъ скрасился и возродился здоровымъ и свѣтлымъ взглядомъ и на Божій міръ, и на свою судьбу, и на ближайшія свои жизненныя цѣли.
Случилось такъ, что въ тотъ же день Варцель долженъ былъ сдавать свой rigorosum. Онъ съ утра отправился на квартиру декана съ тремя нѣмцами. Утромъ онъ напутствовалъ Телепнева разными желаніями, а самъ таки трусилъ.
— Зачѣмъ ты держишь на лекаря, — говорилъ ему Телепневъ — все равно, братъ, рискъ. Ты посмотри, какъ здѣсь докторовъ пекутъ.
— То, братъ, нѣмчура. У нихъ глаза безстыжіе, я казенный, дружище, что казну-то обманывать. На лекаря у меня пороху хватитъ, а на доктора — куда! Да и возни, братъ, меньше, пойдутъ эти диссертаціи, да по-латыни еще нужно учиться, шутъ ихъ побери совсѣмъ.
— Послушай, Миленькій, ты помнишь года четыре тому назадъ, мы съ тобой, передъ феріями, послѣ моего шкандала съ Лукусомъ, стояли на «Домѣ», тогда ты мнѣ отказалъ въ моей просьбѣ, ты говорилъ: «коли запрутъ меня куда-нибудь въ Царевосанчурскъ, надо будетъ отдѣлаться отъ казны».
— Погоди, дружище, погоди. Вотъ дай сегодня выдержать экзаменъ, ну и назначеніе выйдетъ, — коли скверное, буду бить тебѣ челомъ, а коли такъ-себѣ, все равно, только чтобы въ матушкѣ Россіи.
— Около Харькова?
— Да, къ хохлушкамъ, братъ.
Телепневъ, вернувшись изъ лабораторіи, послалъ Якова за Палеемъ и Ваничкой и сталъ поджидать Варцеля. Мй-левькій явился около десяти часовъ съ радостнымъ лицомъ.
— Ну, какъ ты, дружище? — спросилъ онъ Телепнева.
— Да у меня то, братъ, по домашнему, ничего, вотъ какъ тебя-то продирали?
— «Cum laude», братецъ. Вотъ не догадался, пожалуй бы и доктора дали, коли бы держалъ на доктора. Ну, да Господь съ ними, такъ-то покойнѣе. Нѣмчура одна провалилась, а я ничего.
— Изо всѣхъ?
— Изо всѣхъ. Только надо вотъ сдать препараты. Забрались мы съ двѣнадцатаго часу, по двадцати рублей, братъ, съ рыла сошло.
— На угощеніе?
— Да. Только житье, братъ, этому декану: ни чаю, ни сахару, ни кофею, ни сигаръ, ни вина, ничего не покупай. Ну, сначала бульонъ обносился. Я, скрѣпя сердце, взялъ чашечку; думаю, съ кого-то начнетъ, какъ придется, дескать, изъ теоретической, или изъ судебной — такъ узнаешь кузькину-то мать. Одначе съ фармаціи началъ.
— У хемика?
— Да, братъ, у хемика. Онъ мнѣ и рейнвейнцу. Думаю: дай подкрѣплюсь, на свои же вѣдь. Ну, и подкрѣпился. Сошла фармація. Ну, а тамъ ужь колесомъ покатилось. Спустилъ фармакологію. Судебной дожималъ, охъ, какъ кветчировалъ. А тамъ шеколадцу подали. Возбудившись, дружище, пріятнымъ манеромъ, взялъ я сигарочку, да и наткнулся на глазные. Еле-еле не провалилъ. Да и на самой пустяковинѣ: trychiasis, говоритъ, разскажите. Я что-то самую малость перевралъ. А ты знаешь этого, глазнаго-то?
— Видѣлъ.
— Ну, скотина, братецъ, фонъ, въ клиникѣ носъ задираетъ, все это онъ поморщивается, тонъ задаетъ. Ну, и тутъ началъ фыркать и меня шпынять. Такую, братъ, язвительную физимордію сдѣлалъ, что просто плюнулъ бы ему. Однако поумялся. А тамъ ужь подъ конецъ деканъ еще винцомъ угостилъ. Веселая штука пошла. Ворчуну вашему изъ акушерства такъ, братъ, отмахивалъ, что небу жарко стало! А на одного нѣмца старичища вашъ заворчалъ: «Solche», говоритъ, «miserable medicinische Studien». Просто, смѣхъ меня разбиралъ. Терапію я отдѣлалъ минутъ въ десять. У насъ, братъ, теперь вѣдь этотъ шутъ гороховый помѣшался на своихъ типусахъ; ну, и лупилъ ему: типусъ такой-то — онъ и радъ.
— Такъ значитъ, Миленькій: «Artzt cum laude»?
— Да, дружище.
Телепневъ пошелъ въ свой кабинетъ, досталъ тамъ что-то такое въ ящикѣ и, подойдя къ Варцелю, презентовалъ ему зеленый футляръ.
— Что это, дружище, зачѣмъ?
— За успѣхи и благонравіе, — отвѣчалъ смѣясь Телепневъ и въ память объ нашемъ съ тобой житьѣ-бытьѣ.
Добродушный нѣмецъ радовался, какъ маленькій. Подошли Эллины. Ваничка заболталъ, принесли «бургундскихъ графовъ», и загудѣла эллинская бесѣда.
— А послать бы за Пелазгами, господа, — вскричалъ Варцель красненькій и очень веселый. — Что ихъ, въ самомъ дѣлѣ, обижать. Онп вѣдь теперь смирились.
Послали за Пелазгами.
— А знаете, что, господа, — предложилъ Телепневъ: — вѣдь надо какъ-нибудь бурсацкимъ-то филистрамъ помочь отсюда выбраться, а то они вѣдь скоро Богъ знаетъ, до чего дойдутъ. Лукусъ-то, говорятъ, совсѣмъ безъ всякаго пристанища.