— Да какой же толкъ изъ этого будетъ? — замѣтилъ Палей: — пить-то равно, здѣсь ли, или у себя дома.
— Ну нѣтъ, — горячо вступился Варцель: — ты этого не говори, Палей. Тамъ онъ пріѣдетъ, коли прикрутитъ нужда — будетъ работать. Ну, и все-таки на глазахъ, и совѣсть зазритъ. А здѣсь пока хоть три, четыре бурсака останутся — все будетъ изъ одной кнейпы въ другую перепархивать.
— Нечего и толковать, — заключилъ Телепневъ: — что здѣсь Лукусъ окончательно погибнетъ. Я съ нимъ переговорю и обдѣлаю это.
Привалили Пелазги, и попойка вышла солидная. На этотъ разъ, дѣйствительно, можно было запѣть съ полной правдой:
Товарищи — друзья, давно въ бокахъ хрустальный
Мы не лили златоструистаго вина.
Лукусъ сначала было руками и ногами, а потомъ поддался на предложеніе Телепнева. Только его бурсацкая гордость сильно страдала отъ того, что Эллины позаботились объ его судьбѣ на развалинахъ корпораціи. Вмѣстѣ съ нимъ Телепневъ предложилъ отправиться и растерзанному буршу, который самъ сознался, что потерялъ всякую способность не только сдать экзаменъ, но даже просто взять въ руки тетрадку.
Филистрамъ были устроены большіе проводы за городомъ, гдѣ цѣлый день шалдашничали и произошло окончательное примиреніе Пелазговъ съ Эллинами.
— Пятнадцать лѣтъ выжилъ я здѣсь, — хныкалъ Лукусъ, поводя своими впалыми голубыми глазами. — И вы думаете, что я жалѣю этихъ пятнадцати лѣтъ? Strund, совсѣмъ не жалѣю. Вы, Эллины, ребята хорошіе, чувствую, отштудировали и экзаменъ обдѣлали, но вы не презирайте насъ, мы тоже имѣли свой фахъ, пожили… У насъ были люди… Я знаю, вы, Эллины, смѣетесь надо всѣмъ и надъ команомъ. А команъ — ей-ей, дѣло великое. За него вы на фершисѣ сидите. Нѣмцы кноты, противъ этого я спорить не стану, но безъ комана нельзя, повѣрьте мнѣ, нельзя безъ комана. Faustrecht будетъ. Онъ ужь и начался. Но теперь держитесь, господа, не сдавайтесь нѣмцамъ, пускай ихъ хоть десять лѣтъ не снимаютъ, а тогда, какъ снимутъ, надо конвенцію съ ними сдѣлать, и свой команъ завести: нельзя безъ своего комана.
Подъ конецъ попойки Лукусъ, еле держась на ногахъ, зарыдалъ и началъ всѣмъ кланяться въ поясъ.
Передъ Телепневымъ стояли двѣ картины: одна умирающей бурсацкой жизни и послѣднее слово ея философіи, въ лицѣ опьянѣвшаго филистра; другая картина — будущность русскаго студенческаго общества въ Д.
«Нѣтъ, не надобно имъ никакого устава», говорилъ онъ про себя: «коли захотятъ взяться за умъ, будутъ такъ работать и приготовлять себя къ жизни. Ну, вотъ онъ, Лукусъ, этотъ тридцатипятилѣтній ребенокъ съ дрожащими руками и потухлымъ взглядомъ, вотъ онъ самый умный и способный человѣкъ цѣлой бурсацкой эпохи, — и съ чѣмъ онъ возвращается? Но права была и Темира, когда нападала на мой слишкомъ барскій взглядъ. Лукусъ нелицемѣрно оплакиваетъ лучшія стороны бурсацкой жизни. И еслибъ ихъ да сочетать съ тѣмъ, о чемъ бурсаки поютъ въ языковской пѣснѣ, вышло бы другое дѣло.
Ради сладкаго труда стремились многіе и шли по дорогѣ Лукуса».
Проводивши филистровъ, Телепневъ созвалі, сходку и высказалъ на ней все. что онъ считалъ необходимымъ для разумной жизни русскаго кружка въ Д. Тутъ же онъ сдѣлалъ то приношеніе, о которомъ думалъ еще предъ своимъ шкандаломъ съ Лукусомъ. Онъ учредилъ стииендію для одного изъ русскихъ студентовъ, по выбору товарищей, принадлежащихъ къ кружку, т. е. не признающихъ комана. И онъ, и Палей, и даже большинство Пелазговъ были того мнѣнія, что фершисъ нѣмцевъ слѣдуетъ выносить стоически, избѣгая всякихъ задирательствъ. Но разбиваться вразсыпную, при такихъ обстоятельствахъ, повело бы къ упадку всякой энергіи и, можетъ быть, къ еще ббльшему пьянству и ничегонедѣланію, чѣмъ это было въ корпораціи.
Варцеля Телепневъ убѣдилъ раздѣлаться съ казной и собирался везти его въ N, чтобъ онъ тамъ отдохнулъ и рѣшилъ, желаетъ ли ѣхать за границу, или начать сейчасъ же практику. Телепневу оставалось представить диссертацію и выправить себѣ дипломъ на пергаментномъ листѣ.
Экзаменъ въ лабораторіи сдалъ онъ очень легко; но.» другой страшный экзаменъ предстоялъ ему въ филистеріи, гдѣ въ рукахъ Темиры находился такой дипломъ, котораго сразу нельзя было пріобрѣсти самыми глубокими химическими свѣдѣніями.
Она приняла извѣстіе объ его кандидатствѣ радостно, но спокойно. Въ послѣднее время Темира безъ всякой уже сдержанности входила во всѣ интересы Телепнева, но въ ея вопросахъ, въ маленькихъ замѣчаніяхъ, ему чудилось постоянно одно слово: «впередъ, этого мало, я еще недовольна».
— Я не знаю, — говорила ему Темира — сотой доли того, что стоитъ въ вашемъ дипломѣ, но, пожалуйста, не думайте, что я останусь все такой же дурочкой. Мнѣ химіи не нужно, но я буду знать все, что я хочу знать.
— И будете учиться однѣ?
— Одна.
— А долго ли, Темира?
— До тѣхъ поръ, пока вы перестанете думать о моемъ развиваніи.
Минутами Телепневу казалось, что Темира точно играетъ съ нимъ. «Она чего-то ждетъ», думалъ онъ: «но мнѣ нельзя ждать. Я хочу начинать жизнь съ ней, и ни съ кѣмъ больше. Она должна же чувствовать, сколько она отнимаетъ у меня силы и душевнаго добра».
Но дѣвушка думала свою думу. Сердце ея сильно стучало. Ея памятная книжка была цѣлыми страницами исписана страстными обращеніями къ нему, буква Б. такъ и пестрѣла по строчкамъ; но уста не открывались для изліяній.
Юлія Александровна сообразила, наконецъ, что сближеніе Телепнева съ Темирой не спроста. Она отписала Жану на счетъ того, какія угодно ему будетъ сдѣлать соображенія, если бы Телепневъ попросилъ руки ихъ дочери. Тотъ отвѣчалъ высокимъ слогомъ, съ присоединеніемъ цитатъ изъ Ламартина, что въ жизни главное молодость, а что впрочемъ какъ Юліѣ Александровнѣ будетъ угодно, и что въ это дѣло онъ не вмѣшивается. Больше распространялся на счетъ желудка и превратностей судьбы людской. Онъ совершенно проигрался въ рулетку, о чемъ Юлія Александровна сокрушалась денно и нощно, успокоивая себя, впрочемъ, тѣмъ, что Жанъ нашелъ себѣ удовольствіе, хотя и разорительное, но возбуждающее его нервы.
Отъѣздъ Деулиныхъ былъ назначенъ въ первыхъ числахъ іюня. Юлія Александровна все приглашала Телепнева къ себѣ въ деревню, но онъ видѣлъ, что Темирѣ это приглашеніе не нравится, и она ни однимъ словомъ его не поддерживала. Осенью онѣ опять хотѣли вернуться въ Д.
«Какъ же я-то», спрашивалъ себя Телепневъ: «она не зоветъ меня; значитъ, мы должны проститься теперь. Но такъ нельзя же кончить. Неужели она сама произвольно наложила на себя и меня тяжелый искусъ? Зачѣмъ?»
Послѣдніе дни онъ ходилъ совсѣмъ растерянный; на него напала болѣзненная робость передъ Темирой. Явится въ филистерію, начнетъ съ ней говорить о постороннихъ предметахъ, а то такъ молчитъ; она весела, смѣется, ходитъ съ нимъ по саду, бѣгаетъ съ Ваничкой, катается по двору на каретной лошади. Время летитъ день за днемъ, все ближе и ближе къ отъѣзду, все строже и строже представляется вопросъ жизни или смерти.
Телепнева уже ничто больше не удерживаетъ въ Д.; все готово, дипломъ выправленъ, поѣзжай на всѣ четыре стороны; но онъ не спитъ ночей, у него на душѣ ужасъ, бываютъ минуты, когда его встрѣча съ Темирой представляется ему призракомъ, когда онъ начинаетъ увѣрять себя, что ничего между ними не было, что онъ не вправѣ ничего требовать отъ нея, никакихъ словъ привязанности, никакой поддержки, никакой надежды. И вдругъ это переходитъ въ плачъ, въ ярость. Онъ, лежа у себя на кровати, осыпаетъ Темиру самыми страстными упреками, съ жолчью и озлобленіемъ вспоминаетъ малѣйшія подробности, всѣ ея улыбки, слова, взгляды, все, чѣмъ она возбудила такое могучее, всеобъемлющее чувство.
Наканунѣ закрытія лекцій Телепневъ получилъ письма отъ Абласова и Горшкова. Абласовъ кончилъ курсъ и ждалъ Телепнева у себя въ городкѣ передъ отправленіемъ своимъ на службу въ среднеуральскіе горные заводы. Горшковъ писалъ о томъ, что кончаетъ оперу и ѣдетъ на полгода съ однимъ богатымъ бариномъ за границу, чтобъ «потереться около Берліоза и покалякать съ нимъ на счетъ оркестровки».
Захотѣлось ему увидѣться съ своими закадыками, захотѣлось ему остановить того и другаго и предложить имъ, не разставаясь, выбрать общее мѣсто жизни и дѣятельности; но Темира стояла передъ нимъ какъ безотвѣтный сфинксъ и никуда не пускала, пока онъ не добьется отъ него спасенія или гибели.
Темира сидѣла на террасѣ. Былъ часъ шестой вечера. Она держала въ рукахъ зонтикъ и, наклонивши свою строгую головку, покрытую небольшой кружевной, черной косынкой, шевелила концомъ зонтика листики плюща. Изъ салу несся тонкій духъ черемухи, цвѣли сирень и каштаны. Сквозь рѣдкіе стволы березъ, образующихъ аллею внизу сада, виднѣлась ярко-красная полоса неба. Утромъ былъ дождикъ, и воздухъ, влажный еще отъ паровъ, особенно ласкалъ.
Въ дверяхъ террасы показалась Юлія Александровна.
— Maman, мы поѣдемъ на «Домъ». Телепневъ говорилъ (Темира въ разговорахъ съ матерью называла его Телепневъ, а не Борисъ Николаичъ), что студенты поютъ сегодня въ послѣдній разъ.
— Хорошо, дитя мое, я велю заложить коляску. Да развѣ мы не дождемся Бориса Николаича?
— Нечего его дожидаться, онъ навѣрно придетъ туда самъ.
Дѣвушка опять задумалась. Глаза ея смотрѣли и строго, и радостно. Въ ней не было никакихъ сомнѣній. Все существо ея было переполнено любовью, она боялась только распущенности и сладости. Кругомъ природа благоухала. Высоко дышала грудь, взоры все больше и больше разгорались. Еіце нѣсколько дней — и эта жизнь кончится. Онъ уѣдетъ, не услыхавши отъ нея ни одного слова. «Зачѣмъ эти слова», спросила себя Темира, «эти пустые звуки — развѣ онъ не видитъ?»… «А жизнь? шептало ей сердце и природа ему вторила, — зачѣмъ же ты ее-то гонишь, къ чему ты отсрочиваешь? Ты бранила его за резонерство, за лишнія слова и мысли, а сама бѣжишь отъ радости, отъ силы, отъ наслажденія!»
Темира, сидя съ наклоненной головой, все краснѣла и краснѣла… Потомъ, точно на что-то рѣшившись, она встала, вся выпрямилась, сбѣжала съ терр