– Ваша машина простояла всю ночь на стоянке перед синагогой.
– А это разве запрещено?
– Нет, конечно. Стоянка – частная собственность, и если кто-нибудь вправе пользоваться ею, то, по-моему, именно вы. Да если машина и простоит всю ночь даже на улице, мы тоже не обращаем внимания, разве лишь зимой, в снегопад, когда она может помешать снегочистителю.
– Итак?
– Просто мы удивились, что вы оставили машину во дворе, а не поставили ее в гараж.
– Вы боитесь, что ее могут украсть? Меж тем ларчик открывается просто. Я оставил машину перед синагогой, потому что нечем было завести ее. – Он смущенно улыбнулся. – Боюсь, я выразился не слишком ясно. Видите ли, я поехал вчера вечером в синагогу и засиделся там допоздна. Мне прислали кое-какие книги, и мне не терпелось почитать их. Потом, когда я ушел, я закрыл дверь, она и захлопнулась. Вы меня понимаете?
– Да. Автоматический замок, – кивнул Лэниген.
– Только тогда я хватился, что оставил связку ключей в ящике стола: они у меня все на одном коль’? це. Открыть дверь было нечем, завести машину – тоже, вот и пришлось пойти домой пешком. Как видите, ничего таинственного.
Лэниген задумчиво кивнул, затем сказал:
– Насколько мне известно, у вас проводится по утрам служба в синагоге. Вас же сегодня почему-то не было, рабби…
– Правильно. Некоторые члены нашей конгрегации смотрят косо, если раввин почему-либо не является утром на богослужение, но все-таки вряд ли кто-нибудь из них пожаловался на меня в полицию.
– О, никто не пожаловался, – засмеялся Лэниген. – Во всяком случае не мне. То есть, я хочу сказать, не начальнику полиции…
– Давайте, мистер Лэниген, не будем ходить вокруг да около. Что-то, видимо, произошло, и моя машина в чем-то замешана. Нет, не машина, а я сам замешан, не то вы бы не спросили, почему меня не было утром в синагоге. Если вы мне скажете, в чем тут дело, я, может быть, сумею удовлетворить ваше любопытство или помочь вам чем-нибудь.
– Вы правы, рабби. Видите ли, у нас существуют определенные правила. Хотя здравый смысл мне и подсказывает, что духовное лицо не может быть никак замешано, все же в качестве начальника полиции…
– В качестве начальника полиции вы не обязаны считаться со здравым смыслом; так, что ли?
– Почти угадали. Но на это имеются причины. Мы обязаны расследовать действия решительно каждого, который может быть замешан, и хоть я и знаю, что раввин так же мало совершит такое преступление, какое мы как раз расследуем, как, скажем, священник, все же мы обязаны допросить и его.
– Не берусь судить о том, что стал бы или не стал бы делать священник, но что касается раввина, то он ничем не отличается от любого другого еврея. Мы даже не являемся духовными лицами, как вы только что сказали. У меня нет никаких ни обязанностей, ни привилегий, которых нет у любого другого члена конгрегации. Предполагается лишь, что я более сведущ в законах, по которым нам полагается жить.
– Я вам весьма признателен за все то, что вы мне только что сказали, рабби. Буду же откровенен с вами л я. Сегодня утром на территории синагоги, прямо у стены, которая о. деляет стоянку от газона – там, где она всего в метр высотой, – нашли труп девушки в возрасте девятнадцати или двадцати лет. Она, видимо, была убита еще ночью; вскрытие определит точнее, когда это произошло.
– Убита? В результате несчастного случая?
– Нет, не в результате несчастного случая, рабби. Ее задушили серебряной цепочкой, которую она носила на шее; знаете, такая тесная, довольно массивная цепочка с замком сзади. Несчастный случай совершенно исключается.
– Но это же ужасно! Она… она член нашей конгрегации? Я ее знаю?
– Вы знали Элспет Блич?
– Нет, – покачал раввин головой. – Довольно необычное имя, Элспет.
– Разновидность от Элизабет. Англичане так говорят. Девушка – из Новой Шотландии.
– Из Новой Шотландии? Туристка?
– Нет, не туристка, рабби, – улыбнулся Лэниген, – а прислуга. Знаете, в революцию многие богатые жители колоний, в особенности Массачусетса, убежали в Канаду, главным образом в Новую Шотландию. Лоялисты, как их тогда называли. А теперь они постепенно возвращаются в эти края… в качестве слуг. Хорошего, конечно, мало, если смотреть с точки зрения предков… Девушка, о которой идет речь, работала в семействе Серафино. Вы их знаете, рабби?
– Судя по фамилии, они итальянцы, – улыбнулся раввин, – а я что-то не знаю итальянцев, которые бы состояли в нашей конгрегации.
– Точно, они итальянцы, – улыбнулся и Лэниген, – и я точно знаю, что в вашу они не ходят церковь, потому что ходят в мою, в ’’Звезду морей”.
– А вы разве католик? Вот уж не думал, что в городе, подобном нашему Барнардз-Кроссингу, начальник полиции может быть католиком.
– О, здесь еще в революцию жило несколько католических семейств. Если бы вы были знакомы с историей нашего города, вы бы знали, что из всех городов пуританского Массачусетса именно здесь католики могли жить спокойно. Барнардз-Кроссинг основали люди, которые не очень симпатизировали пуританам.
– Очень, очень интересно. Я непременно займусь этим когда-нибудь. – После некоторого колебания он спросил: – Девушка… эта девушка, о которой вы говорите, над ней э. . надглумились?
– Кажется, нет, – ответил Лэниген, разводя руками в знак того, что он еще точно не знает. – Медицинская экспертиза покажет. Никаких следов борьбы не обнаружено ни на теле, ни на одежде. А вообще, она и одета-то была ‘лишь кое-как: комбинация, легкое пальто, а на нем – прозрачный такой дождевик из пластика. Как я уже сказал, никаких следов борьбы мы не нашли. Да и не успела бы она. Цепочка, которую она носила на щее, это, знаете, тесная такая штука: ее достаточно повернуть пару раз, и все – человека нет…
– Ужасно, – прошептал раввин, – ужасно! И вы думаете, что это произошло на территории синагоги?
Мы не знаем, где произошло убийство, – ответил Лэниген, поджав губы. – Ее вполне могли убить и в другом месте.
– Тогда зачем же было перетащить ее туда?– спросил раввин, устыдившись тому, что он непроизвольно подумал сразу о так называемых ритуальных убийствах, которые частенько подстраивались в прошлом, чтобы можно было обвинить в них евреев.
– Затем, что, если разобраться, место весьма подходящее. Можно подумать, что в этих небольших городах сколько угодно мест, где можно спрятать труп. На самом же деле это не так. Все тут на виду: где нет домов, там всегда ходят влюбленные. Нет. лучше места, чем двор синагоги, не найти. Темно там, никто поблизости не живет, а и не войдет ночью никто. – Помолчав с минутку, он спросил: – Кстати, вы сами в какие часы были в синагоге?
. – Вы думаете, что я, может быть, видел или слышал что-нибудь?
– Да-а-а…
– И вам, надо полагать, – улыбнулся раввин, – хочется знать также, чем я занимался в эти критические часы? Что ж, извольте. Я вышел, из дому около половины восьмого может, даже в восемь. Точно я не знаю, потому что не часто смотрю на часы; чаще всего их у меня и нет. Мы пили чай с мистером Вассерманом, президентом нашей конгрегации, когда пришел Стэнли, наш служка, и сказал, что прибыли мои книги и что он затащил ящик ко мне в кабинет. Я извинился и тут же поехал в синагогу. Вышел я вслед за Стэнли, такччто если вы спросите у мистера Вассермана и моей жены, с одной стороны, и у Стэнли, с другой, то сможете установить время довольно точно. Я спарковал машину и поднялся прямо в свой кабинет – он на втором этаже. Просидел я там за полночь. Это я знаю точно, потому что взглянул, помню, на часы – они у меня стоят на столе – и увидев, что уже полночь, решил, что мне пора домой. Правда, я еще дочитал главу, потому и сказал иза полночь11. – Ему вдруг пришла мысль. – А вот нечто, что позволит вам еще точнее определить время моего ухода. Возвращался-то я домой пешком, и как раз, когда я уже подходил к дому, вдруг полил сильный дождь, так что пришлось даже побежать. Может быть, кто-нибудь – метеостанция, скажем, – ведет точный учет погоды.
– Дождь полил в 12. 45. Мы это установили первым долгом, так как на девушке ведь был дождевик.
– Я понимаю. Ну, как правило, ходу от синагоги до нашего дома – минут двадцать. Я это знаю, потому что в пятницу вечером, а также в субботу, мы всегда ходим в синагогу пешком. Правда, вчера ночью я шел, пожалуй, несколько тише: думал о прочитанном.
– Зато пробежали целый кусок.
– О, там осталось всего каких-нибудь сто метров. Думаю, что если мы положим 25 минут, то не ошибемся. А это значит, что вышел я из синагоги примерно в двадцать минут первого.
– Вам кто-нибудь встретился на пути?
– Нет, только дежурный. Видимо, он меня знает, потому что поздоровался.
– Это был, верно, Норман, – улыбнулся Лэниген. – Ему вовсе незачем знать вас, чтобы поздороваться. Он отбивает время в ящике на Вайн-стрит чуть выше синагоги ровно в час. Я у него спрошу.
– Он что же, записывает все?
– Вряд ли, но он, наверное, запомнил. Очень толковый парень. Итак, вы, значит, вошли в синагогу, зажгли свет, я полагаю…
– Нет, было еще не очень темно.
– Но в кабинете вы, вероятно, зажгли все-таки?
– Конечно.
И если бы кто-нибудь проходил мимо, он бы, конечно, заметил, что у вас горит свет?
– Нет, – ответил раввин, подумав. – Я включил только настольную лампу. Окно я, конечно, открыл, зато опустил жалюзи.
– Зачем?
– Сказать правду, чтобы мне не помешали. Могло случиться, что мимо пройдет член нашей конгрегации и, увидев, что окно освещено, зайдет поболтать.
– Выходит, если бы кто-нибудь проходил мимо синагоги, он бы подумал, что там нет никого.
Раввин снова подумал, затем утвердительно кивнул. Начальник полиции улыбнулся.
– А какое это имеет значение?– спросил раввин.
– Ну, как сказать… Позволит, пожалуй, уточнить время. Допустим, вы не спустили бы жалюзи. Тогда то обстоятельство, что ваша машина стояла перед синагогой, указывало бы на то, что вы можете спуститься в любой момент. И тогда пришлось бы заключить, что труп был положен у стенки уже после вашего ухода. При опущенных же жалюзи, можно было подумать, что машина стоит просто так, – ну, не завелась, скажем, – и тогда тело могло быть перенесено еще когда вы сидели у себя в кабинете. Меж тем медицинский эксперт считает, что девушку убили около часу ночи. Если бы окно бы