6. Х
День сегодня хмурый и прохладный. Должно быть, из-за муссоновых туч. Но ветер стих, и море снова гладкое. Оно лишь опять переменило цвет. Стало желто-зеленым, как вода в Висле. Сейчас, правда, выглянуло солнце и становится жарко.
Вчера вечером мы сидели в шезлонгах на палубе — капитан, первый механик Михаил, Мариан и я. Было темно, звезды между мачтами медленно передвигались в такт движениям корабля. Пена у носа и бортов фосфоресцировала, и казалось, что корабль залит зеленым светом.
Капитан рассказывал о том, как трудно подбирать людей для флота. Если раньше на сто двадцать мест в мореходном училище бывало более восьмисот кандидатов, то теперь экзаменационная и медицинская комиссии всячески снижают требования, лишь бы набрать нужное число людей (что, впрочем, им не всегда удается). При быстром росте тоннажа это становится настоящей проблемой. Людям приходится годами работать без отпуска, и в результате участились нервные заболевания.
Капитан полагает, что одна из причин такого отношения к морской профессии — проведенная несколько лет назад кампания в печати, когда моряки изображались мошенниками и контрабандистами, место которым в тюрьме. Возможно, известную роль играет и то, что диплом мореходного училища приравнен всего лишь к аттестату зрелости. Поэтому многие моряки готовят себе путь к отступлению, занимаясь заочно в институтах.
Я лег рано, но долго не мог заснуть, думал о дальнейшем развитии моего рассказа. В окно я видел, как «Ойцов» переговаривается сигналами с каким-то встречным судном. Обычный обмен любезностями, какой происходит между двумя незнакомцами, встретившимися случайно в далекой, пустынной местности.
Меня лично это всегда как-то странно трогает и волнует. Возникает ощущение, словно я вижу забытый, к сожалению, образец правильных отношений между людьми. Благожелательный интерес к ближнему. Кто он, куда направляется, к чему стремится? И постоянная любезная готовность отвечать.
Вчера ночью «Ойцов» принял сигнал SOS от шведского судна, загоревшегося в Персидском заливе. Час назад получено известие, что экипаж покинул объятое пламенем судно, которое дрейфует где-то на нашем курсе.
Написал две страницы. Получилось как будто неплохо.
7. Х
Сотни, тысячи летающих рыб. Они вспыхивают за бортом, словно искры, мчатся, бороздя дрожащими полосами неподвижную водную гладь. Одни — совсем маленькие, другие — размером с небольшую форель. Стоя на носу, мы видим под водой целые косяки. Вспугнутые кораблем, они поднимаются в воздух и летят иной раз долго (более ста метров) на распростертых, пурпурно-серебристых крылышках. Есть разные виды таких рыб. С одинарными и двойными крыльями.
Погода по-прежнему идеальная. Пишу с самого утра.
8. Х
Вчера в кают-компании состоялся авторский вечер Мариана. Такие мероприятия вызывают во мне всегда чувство глубокого смущения. В занятии литературой есть что-то специфическое. Ты словно присваиваешь себе привилегию наблюдать жизнь из ложи. В сущности это не так, но тебя мучает опасение, что так кажется со стороны. Поэтому, встречаясь с читателями, ты как бы каешься в проступках, которых, быть может, вовсе не совершал. Это становится особенно ощутимым, когда аудитория состоит из людей, целиком поглощенных практической, осязаемой деятельностью.
У нас с экипажем прекрасные отношения, но когда какое-нибудь обстоятельство напоминает о нашей профессии, зарождается взаимная неловкость. Мы чувствуем себя чужими в их трудовой, жестокой повседневности, они же испытывают некоторое недоверие к людям, зарабатывающим на хлеб «писаниной». Конечно, эта ложная неловкость у обеих сторон надуманна. Во всяком случае, в значительной мере.
Как бы то ни было, ее хватало, чтобы я страшно волновался даже за выступление своего коллеги. Тем более что Мариан отобрал психологические рассказы с довольно вялым сюжетом.
Но я недооценивал моряков. Вечер прошел прекрасно. Много вопросов. Доброжелательная и непринужденная атмосфера.
Потом мы пили виски с капитаном, Михаилом и баталером. Баталер разговорился и рассказывал о цыганах. Говорят, он и сам цыган. Во всяком случае он несомненно знает их среду и правы. Жизненность традиции этой своеобразной, изолированной общности, сохраняющей в окружении чужой культуры собственное законодательство, собственную социальную иерархию, собственную этику, — очень загадочное явление.
Море сегодня темно-голубое. После нескольких прохладных дней снова жара; работа идет хуже.
То шведское судно называлось «Сарабанда».
Вчера было много буревестников и чаек. Сегодня птиц почти не видно. Только недавно стая диких уток пролетела над кормой и села на воду. Совсем рядом с бортом проплыл огромный уж.
Сейчас пять часов вечера. На горизонте появился берег — голубоватые пологие холмы.
Семь часов. Стоим на рейде Карачи. Уже «перемигнулись» с портом. Лоцман приедет только завтра утром. Я видел за бортом громадную черепаху, убежавшую от нас вглубь.
Вблизи холмы оказались рыжеватыми и голыми. Воздух жаркий, насыщенный влагой.
ГРУСТНОЕ КАРАЧИ
Здешний порт находится в устье реки — одного из многих ответвлений дельты Инда. Бурая вода кажется слишком тяжелой для того, чтобы могли образоваться волны.
Я вышел из кают-компании (мы как раз завтракали), услышав резкие пронзительные крики. В густой, вонючей воде плавали черноволосые мальчишки. Они были в том возрасте, когда человек — весь движение, весь веселье. Ребята ныряли, сверкая маленькими пятками, затем со смехом вновь появлялись на поверхности воды и кричали: «Botelja! Botelja! Empty botties»![38]
Из иллюминатора то и дело вылетали пивные и водочные бутылки. Не успевали они коснуться воды, как маленькие пловцы с фырканьем и плеском гнались за ними. Они надевали бутылки на растопыренные пальцы или, набрав в них немного воды, чтобы они держались вертикально, ставили их вверх дном в неподвижную реку и отправлялись за новой добычей. На причале их дожидались компаньоны — младшие братья, одетые в грязное тряпье. Они с важностью принимали «товар», с важностью сортировали бутылки по размерам. На железнодорожных путях и возле складов шныряли худые желтые собаки с подлыми, трусливыми глазами. Безжалостный солнечный свет с одинаково суровым равнодушием обнажал и радости жизни и ее печали.
Возвращаясь к себе в каюту, я натолкнулся в кори-торе на тощего старика в просторном халате и Каракулевой ермолке. Он приближался со стороны трапа, повторяя, как заклинание, какое-то непонятное слово. Увидев меня, он заторопился мне навстречу с радостно распростертыми руками. Я подождал у двери. Старик подошел и низко склонил передо мною свою голову аскетического патриарха. Лицо у него было очень темное, почти фиолетовое, вокруг рта залегли глубокие складки.
— Мозоля, — сказал он. — Мозоля.
Я не понял. Старик осклабился в заискивающей улыбке, показывая красные от бетеля зубы:
— Show me your feet, sir[39].
Никогда мне не освоиться с этим Востоком. Вот и на этот раз я поверил было, что услышу какое-нибудь важное сообщение или сумею решить сложную проблему, над которой тщетно бился до моего приезда этот почтенный старец.
Я отрицательно покачал головой и вошел в каюту, но дверь закрыть мне не удалось, так как старик придержал ее рукой.
— Shorn me your feet, — повторил он уже без «сэра» и с нетерпеливыми нотками в голосе.
Я начал объяснять, что у меня нет мозолей и я не нуждаюсь в его услугах. Тогда случилось нечто совершенно непредвиденное. Старик стал на колени, и, прежде чем я успел смутиться, испугаться, расчувствоваться и мало ли что еще — кто его знает, что испытываешь в подобных случаях? — меня охватила обыкновенная злость. Старик бесцеремонно дергал шнурок моего левого полуботинка, пытаясь просто-напросто стащить его с ноги. Это сразу положило конец всем психологическим переживаниям. Несколько энергичных движений — и дверь за каракулевой шапкой захлопнулась.
Старик, впрочем, не обиделся. Во время стоянки в Карачи я еще не раз встречал его на «Ойцове». Он неизменно приветствовал меня все той же многообещающей улыбкой, низким, но не лишенным достоинства поклоном и соблазнительным заклинанием: «Мозоля, мозоля?». Он не терял надежды. Я видел его и за работой — иногда пациенты все же попадались. «Оперировал» он где придется — в кают-компании, в кубрике, в крытом брезентом трюме. Из кармана длинного халата он доставал пузырек с какой-то жидкостью, лезвие и стеклянную трубочку. Основным инструментом была трубочка. После предварительной обработки мозоли он прикладывал к ней трубочку, второй ее конец брал в рот и сосал, сосал так, что глаза у него мутнели, а кончик орлиного носа белел и дрожал.
У нас приходится за любой услугой выстаивать длинную очередь, а когда вы наконец дождетесь, вас обслуживают нехотя, словно делая одолжение. Здесь наоборот — продавцы услуг вас преследуют, травят. Иной раз приходится отбиваться от них силой.
Устранитель мозолей накинулся на нас первым. Вслед за ним на борт вторглись другие. Среди них были сапожники, продавцы сувениров, валютчики. Был и портной — жирный, опрятно одетый, с лоснящимися от масла иссиня-черными волосами, вьющимися над смуглым лбом. На него тоже не действовали никакие отказы. С сантиметром, перекинутым через плечо, он выжидал у дверей кают, заранее улыбаясь, кланяясь, готовый немедленно взяться за работу. Все делалось в присутствии заказчика: брюки, сорочка, пиджак. А может быть, надо что-нибудь починить? Отутюжить? Опытные моряки учили меня проходить сквозь эти улыбки и поклоны, как сквозь воздух. Однако овладеть правилами этой игры без привычки было не так легко.
Если б нас интересовали только бытовые услуги, нам незачем было бы сходить на берег. Кто только не приходил к нам на «Ойцов»! Там появился даже угрюмый черный импресарио драматического единоборства мангусты с коброй. Бедная мангуста не обнаруживала никакого желания драться. Ее жалобный визг, когда змея медленно ломала ей ребра и шею, вызывал у зрителей острую жалость. Но, конечно же, мангуста не могла проиграть. Человеческая рука в критический момент выхватывала ее из смертельных объятий. Наконец ей удалось схватить зубами голову змеи.